''Еболтай
№115 "Ковбои из Чугуновки"

Ковбои из Чугуновки

 Дед шмыгает носом и задумчиво глядит на матюгальник, лежащий на полу. Мы пьем чай и молчим. За стеной сердито гремит посудой дедова дочка Светлана. Вокзальный титан, невесть какой судьбой занесенный в дедову халупу, тихонько урчит, будто большой никелированный кот. Часы над дверью показывают половину одиннадцатого.

 В дедовом хозяйстве неожиданных вещей вроде титана и мегафона-матюгальника - множество. Дрова из сарая здесь возят по деревянным мосткам в тележке из супермаркета, под окном, выходящим в палисадник, стоят две крашенные серебрянкой урны, сейчас украшенные снежными шапками, а летом, вероятно, исполняющие роль цветочниц. На задах, в огороде, вместо привычной дощатой будки сортира торчит пластиковая кабинка биотуалета. Видимо, в целях маскировки и конспирации кабинка вымахана коричневой половой краской. То ли эта самая краска была плохой, то ли она плохо легла на пластик, но кабинка в итоге получилась камуфлированной. Правда, я не знаю, на какой планете нужен такой вот, коричнево-голубой, камуфляж.

 - Ума не приложу, к чему его присобачить? - говорит наконец дед, с кряхтением поднимается и ногой в старом валенке запихивает матюгальник под лавку. Потом он поворачивается к нам и внимательно смотрит на Хаму. Хама старательно отводит глаза. Часы тикают. Время идет. В животах у нас булькает вокзальный чай.

 - Ну? - спрашивает дед. Слова он произносит как бы через силу, с каким-то горловым скрипом. - Беретесь?

 Ништяк, лазерной указкой дразнивший рыжего кота, начинает вертеть головой, переводя взгляд с меня на Хаму и обратно. Я уже знаю, что ответит Хама, и чувствую, как все холодеет внутри.

 - Беремся! - солидно кивает головой Хама. - Но половину денег - вперед.

 - Тыщу дам, - радостно скрипит дед. - Театер смотреть будете?

 - Какой театр? - Хама растеряно моргает. Я его понимаю - ни о каком театре речи до этого не велось.

 - Театр боевых действий, видимо, - хихикает Ништяк. Ему хорошо - он умный и все микитит с полуслова...

 ***

 Объявление попалось нам на глаза случайно. Возвращались из колледжа в общагу, заскочили по дороге в "Фонтанчик" - это пивнуха такая у ремонтного. На пиво, правда, денег не было, но пиво нас в этот раз и не интересовало. Три бутера с жареной салакой, завтрак и обед сразу для бедных студентов. В "Фонтанчике" эти бутеры дешевые и вполне съедобные. Неплохая, в общем, добавка к бесплатному столовскому супу и второму.

 На крыльце пивнухи, пока Хама закуривал, Ништяк возился с петардами. Он любил всякие такие бабахающие штуки и вечно таскал их с собой в карманах. Тут-то его взгляд и упал на вырванный из тетрадки листочек в клеточку, косо приклеенный к стене. "Требуются молодые, физически крепкие мужчины. Оплата по договоренности". И адрес. Просто адрес, без телефона.

 - Грузчики, наверное? - предположил Хама.

 - Или строители, - добавил я.

 - Надо сходить, - подытожил Ништяк и оторвал листок от стены. – Может, мы еще и не совсем мужчины, но выбирать не приходится...

 ***

 Выбирать нам и вправду не приходилось. Электромеханический колледж, в котором мы учились, когда-то был одноименным техникумом и поставлял кадры для одного из заводов Города. На заводе ковали оборонный щит Родины, что было делом важным и нужным, и поэтому государство не скупилось в средствах на подготовку кователей. Потом все поменялось, щит оказался не востребован, его создатели – тоже. Техникум превратился в колледж, сохранил название, но ныне готовил в основном бухгалтеров, кассиров, менеджеров-консультантов и представителей прочих не менее актуальных в рыночные времена профессий. Две оставшиеся от старых времен специальности - электрика и киповца - манили в основном парней из глубинки вроде нас. В наших Краснопартизансках, Александровках и Знаменсках работы не было вообще никакой, а в Городе худо-бедно чадили трубы заводов, звенели циркулярки ДОКов, сияли огни вывесок над магазинами и вообще бурлила жизнь. Вот за этой-то жизнью мы и приехали.

 В сущности, все было нормально - и стипуху платили, и предки кое-что подкидывали, и в общаге мы "прописались" без проблем, быстро став "своими пацанами с Чугуновки". Но денег, как известно, много не бывает. Кривая дорожка завела нас неделю назад в зал игровых автоматов. В общем, тут и рассказывать-то нечего - продулись мы в пух и перья. А кушать хочется! И курить. И пива... Очередной транш с малой родины ожидался не ранее конца месяца, стипуха - в начале следующего. И тогда Хама сказал:

 - Нам нужна работа.

 ***

 Адрес, указанный в объявлении, мы искали долго. Оказалось, что это вообще не в Городе. Пришлось сперва добираться до пригородной станции электрички, оттуда через шоссе и заледеневший, промороженный лес почти час плюхать пешком до садового товарищества "Василек", где мы и обнаружили указанный в объявлении дом.

 Некрашеный кривой забор, пьяные сараи во дворе, утонувшая в сугробах хибара под низкой крышей - все это как-то не внушало доверия. А когда дверь нам открыла горбатая и вся перекособоченная тетка, хмуро зыркнула и молча ушла, оставив топтаться на косом крылечке, настроение наше совсем испортилось. Но тут появился дед, и пошмыгивая носом, засыпал нас словами, радостно потирая сухие коричневые ладони. Вскоре мы уже сидели в доме, пили чай, а дед все балаболил и балаболил. Выяснилось, что хмурая тетка, которую мы приняли за его жену, на самом деле дедова дочь Светлана, женщина добрая, но больная и трудной судьбы; что сам дед работает в "Васильке" сторожем и помимо пенсии получает зарплату от товарищества; что мы нужны ему для очень деликатного и важного дела, за которое он готов заплатить аж по целой тысяче рублей на нос, и что - самое главное! - мы ему подходим, потому как "ребятушки вы молодые, сильные и здоровые!" В этот момент в комнату боком вползла Светлана и недобро поглядела на отца, но дед вспугнутым кочетом вскочил с табурета и замахал на дочь руками: "Иди, иди отсюдова, у нас тут с мужиками важный разговор!" Светлана зашипела и ушла. Я заметил на ее правой руке наколку - пикового туза.

 ***

 Мы стоим на окраине садового товарищества "Василек". Перед нами заснеженный лес, за ним, вдали шумит Город. Над серыми крышами возвышаются серые трубы, серый дым уходит в низкое серое небо. Левее, у подножья горы Чугуновки темнеют конусы ТЭЦ. Где-то рядом с ними - наш колледж и наша общага. Туда уходи вверх по склону просека. На ней застыли распяленные силуэты опор ЛЭП. У их подножия из снега торчит всякий хлам - раздолбанный корпус холодильника, скелет "Запорожца", тракторная кабина и просто какие-то не поддающиеся идентификации железки. Дед тычет скрюченным пальцем в сторону горы.

 - Там оне живут. Теплотрасса где к свалке подходит. Главный - Пыряй, здоровый мужик, с бородой. В прошлую субботу у меня был. Кажную, грит, неделю ставь нам ящик водки и ящик тушенки. А то, грит, спалим все на хрен! Ну, я туда-сюда, звоню нашему председателю, Льву Яновичу, все обсказываю чин-чинарем. Он грит - милицию вызывай. Я сходил на станцию, к Пашке, участковому нашему. Тот и слушать не стал. Как я, грит, защищать вас буду, у меня и оружия-то нет. И вообще, грит, иди отсюдова.

 Дед вздыхает, шмыгает носом и продолжает:

 - Мы со Светланой прикинули хрен к носу - получается, что вся моя зарплата и наши обеи пенсии на эту водку с тушенкой уйдут. Че делать? Ну, я вот и написал объявление-то. Вы уж, ребятушки, не подведите. На вас вся надежда. Дайте им по рогам.

 - Дадим, дадим, - успокаивает старика Хама. - А сколько их всего-то?

 Дед пожимает узкими плечами.

 - Я ить тока одного и видал, Пыряя этого...

 - Трое минимум, - говорит Ништяк.

 - Почему трое? - спрашиваю я.

 - В ящике водки двадцать бутылок, в ящике тушенки сорок банок, - терпеливо объясняет Ништяк. - Если по бутылке и по две банки на человека в день, то без одного пузыря и двух банок тушенки получается как раз на троих в неделю. Живут же люди!

 - В понедельник оне будку крайнюю сожгли, - говорит дед. - Вон тама, видите?

 Мы видим - у леса чернеет занесенный снегом остов дачного домика.

 - И записку оставили, - продолжает старик. - Мол, если в четверг, сегодня то исть, в шесть часов водки и тушенки не будет, спалим еще. Ребятушки, вы уж...

 - Не ссы, дед! - Хама гулко хлопает его по плечу. - Сказали - сделаем, значит сделаем. Все путем будет.

 Развернувшись, Хама идет по тропинке обратно, на ходу уверенно заявляет:

 - Мочить не будем. Пуганем просто. Но жестко!

 И тогда я задаю ему в спину вопрос, который давно вертится у меня на языке:

 - А как?

 Ништяк хихикает. Хама удивленно поворачивается к нему.

 - А ты че, ниче не придумал что ли?

 Холодок, поселившийся у меня внутри, превращается в трескучий мороз. Трое взрослых бомжей, готовых на все ради жратвы и выпивки - это вам не гопота с Заводского района. Эти и пришибить могут. Наглухо.

 Мы возвращаемся в дом. Времени до шести - хоть отбавляй. Дед включает старенький черно-белый телевизор. На экране появляется какой-то бритый наголо мужик, похожий на скинхеда. Звука у телевизора нет. Мужик достает револьвер. Начинается беготня и стрельба.

 - О! - говорит Хама. - Это "Великолепная семерка". Про ковбойцев. Там типа бандюки на городишко наехали, ну, а жители этих вот ковбойцев и наняли. Типа как нас, ха!

 - Ага, - бурчу я. - Нашел ковбоев...

 Дед, постояв рядом, бочком уходит в другую комнату. Улыбка сползает с лица Хамы. Он поворачивается к нам и тихо спрашивает:

 - Че делать-то будем, пацаны? Тут ведь добазариться не получится. Ништяк, че молчишь?

 - А че я? Я думаю... - отвечает Ништяк и подходит к окну. Из него видно просеку и трубы над лесом. Ништяк раздвигает занавески и я замечаю, что у него дрожат руки...

 ***

 Время подходит к пяти часам. Мы с Хамой сидим и пялимся в телевизор. От страха у меня потеют ладони и я украдкой вытираю их о джинсы. Ништяк, как заведенный, вышагивает между печкой и окном. Тикают часы. На экране беззвучно разевает рот какая-то белобрысая бикса с богатыми сиськами. На сиськах у нее наклеены блестки и когда лучи света попадают на эти блестки, бикса исчезает в ярких вспышках. По цветному это, наверное, красиво, а здесь одни только пятна - белые, черные, серые...

 - Есть! - говорит вдруг Ништяк и подпрыгивает на месте. - Придумал! Дед! Эй, дед!!

 Из дверей появляется хозяин дома с газетой в руках. За его плечом возникает мятое лицо Светланы.

 - У тебя батарейки для мегафона есть? - спрашивает Ништяк у деда и хихикает.

 ***

 Темнеет. С неба сыпется колючий сухой снег. Без десяти шесть. Мы заняли боевые позиции. Ништяк скорчился за сухим высоким пнем, Хама с мегафоном залез в ломкие заросли бересклета, а я сижу на корточках, спрятавшись за тем самым выпотрошенным холодильником. Холодно. Страшно. Хочется в туалет.

 Они появляются внезапно - просто из-за снеговой завесы выныривают три темных фигуры в ватниках и шапках-ушанках. Идут гуськом. У одного в руках большая сумка. Издали наши противники не похожи на бомжей, они больше напоминают обычных работяг, возвращающихся после смены домой. Я нашариваю в снегу две скрученные проволокой гайки, большие, тяжелые гайки на тридцать два.

 Сейчас все случится. Сейчас...

 Из леса в грудь идущему первым бомжу ударяет рубиновый луч лазерной указки. Ништяк молодец, не стал шарить указкой по просеке, попал сразу. Снег идет довольно густо и луч отлично виден. Хама нарочито грубым голосом ревет в матюгальник:

 - Стоять! Запретная зона! Вы на прицеле. В случае продолжения движения будем применять оружие! Повторяю: запретная зона!

 Бомжи недоуменно озираются. Потом первый - видимо, это и есть Пыряй - аккуратно смещается в сторону, уходя от красного луча и делает осторожный шаг, за ним второй, третий...

 Голос Хамы гремит над просекой. Ништяк выключает указку и швыряет в сторону петарду. Все, мой выход. Пора.

 Петарда взрывается. Бомжи от неожиданности снова останавливаются. Я выпрямляюсь во весь рост и запуливаю гайки в низкое темное небо. К гайкам привязано метров пять тонкой проволоки, обнаруженной Ништяком в дедовой кладовке. Мой метательный снаряд взлетает выше проводов ЛЭП и проволока аккуратно ложится на них.

 А-ах!! От ослепительной вспышки я слепну. Вверху все трещит и брызжет искрами. Синие зигзаги бьют в снег. Бомжи орут. Грохочет Хама. Визжит Ништяк. Ура, мы, кажется, победили.

 Тут проволока перегорает и фейерверк заканчивается. Я стою рядом с холодильником, весь на виду, и не знаю, что мне делать. Пыряй и его корефаны замирают, потом разворачиваются, и отчаянно матерясь, лезут на меня прямо через сугробы. Они все поняли. Мне кранты. Впрочем, не одному мне. Вон из леса бегут на подмогу - отгребать звиздулей - Хама с Ништяком. "Великолепная семерка". Ковбои из Чугуновки, бляха. Мама, роди меня обратно...

 Выстрел, сухой и резкий, звучит, когда мы, выставив сжатые кулаки, готовимся безо всякой надежды на победу прыгнуть на набегающих пыряевцев. Бомжи сразу останавливаются. Видать по всему, мужики они тертые, вся наша иллюминация их не очень-то напугала, а вот реальный выстрел сразу заставил начать тревожно оглядываться.

 Мы тоже вертим головами и замечаем на тропинке ковыляющую к нам... Светлану. На ней пуховый платок, какое-то драное пальтишко, а в руках что-то короткое и, судя по всему, тяжелое. Вот Светлана поднимает это что-то и - бах! - следует выстрел. Пуля, свистнув, звонко целует опору ЛЭП, высекая длинную искру.

 - Ноги! - хрипло командует своим Пыряй, и они бросаются вверх по просеке, оставив на поле боя в качестве трофея сумку.

 - Еще раз увижу - завалю! - кричит им вслед Светлана. Голос у нее неожиданно высокий и чистый. Не дойдя до нас метров трех, она останавливается. Теперь я вижу, что Светлана держит обрез.

 - Спасибо, - говорит ей Ништяк. Усмехнувшись, женщина отворачивается и бредет по тропинке обратно.

 - Вы тоже топайте. Му-жи-ки… - слышим мы - и идем. Через лес, через шоссе, по железке, до самой станции - идем, идем, идем. И молчим. А в очистившемся небе над нашими головами разгораются тусклые зимние звезды...