Jack Kernighan
№165 "Бабка Нора и окаянные"

Бабка Нора и окаянные

 Бабка жила в Керчи. Звали бабку Ленорой Павловной («Ленорой» – это не какое-то фу-ты ну-ты, а «Ленин – наше оружие», вот так). Дочери звали к себе, одна в Москву, вторая – менее настойчиво – в Харьков; говорили: что ты там засела, как безродная, без присмотра, перебирайся. Но бабка была тверда.

 – В этой Москве вашей они все и сидят. Живодеры окаянные. Не поеду я.

 Живодеры, значит... Старенькая была уже бабка, что с нее возьмешь.

 Она о них, о тех, что, по ее мнению, засели по столицам, говорила неохотно, но разговорить было можно. И тогда уже рассказывала много – непонятно и страшно; щурясь и гулко ухая в пиках недосказанности. Окаянные были многочисленны и могущественны, хитры, как демоны, и прожорливы, как волки. Когда бабка Нора жила в Москве – много лет назад, помогала дочери с новорожденной внучкой, – окаянные ходили за ней, за бабкой, по пятам («И-и-и, никакого спасу»); а когда она унесла оттуда ноги, все равно пытались до нее разными способами добраться.

 – Думают, я не вижу... Я все вижу. Иногда во сне душат... Сумку продуктовую изгадили – сумка у меня желтая, хорошая, с ручками... А вчера лифчик украли. Я говорю: «Верните». Не вернули. Издеваются над бабкой, думают, бабка их не разгадает. Я их хитрости-мудрости наскрозь вижу. Страну разворовали, теперь наша очередь. А я им шиш.

 – Коммунистам, что ли? – спросил собеседник – электрик из управы, присланный для починки подъездного освещения.

 – Да и коммунистам, – загадочно ответила бабка. – И другим. Захватчикам.

 – А ну захватчикам, это да, – кивнул электрик. – Все, бабуська, теперь светло у вас будет. Лампочки сторожи, смотри. От захватчиков.

 Посмеялся, сдал соседям табуретку, что одалживал для работы, ушел. Бабка внимательно оглядела лампочку, поправила кофту, перехватила поудобнее сумку – ту самую, желтую, с ручками, отстиранную до положенного состояния, – и тоже двинулась на выход.

 На улице было пасмурно и душно. На ограде у дома напротив лениво восседала троица подростков с пивом. У скамейки топтался соскучившийся Семечка – Семен из тридцатой квартиры, шестидесяти одного года, болтун и истовый антиукраинец. Бабка Нора Семечку не любила и разговаривать с ним брезговала.

 – Слышала, это, – с места в карьер начал Семен. – Рябой-то, врагов внутрь страны пускает. Мериканцев.

 Бабка недружелюбно промолчала и, не останавливаясь, пошла запланированным маршрутом к мусорному контейнеру. Семечка, распираемый жаждой общения, потрусил за ней.

 – Воевать хотят, мордатые. Дразнят специально.

 – Кого? – подозрительно спросила Нора.

 – Ну кого... Россию, кого. Что у тебя, телевизора нету?

 – Все у меня есть, – бабка затянула пакет потуже, словно опасаясь, что Семен после ее ухода ринется его потрошить. – Тебе зачем про мой телевизор?

 – Знать же надо, что вокруг ворочается, – пояснил Семечка. – Вот начнут бомбы бросать, а ты ни сном ни духом.

 Разговоры про бомбы беспокоили. Бабка нахмурилась.

 – Со Стрелочного стариков повыгоняли. Живите, говорят, на пенсии. Кризис, вишь... Допрыгались.

 – Отстань ты от меня, – раздельно сказала бабка и плюнула Семечке под ноги. – Поганый.

 Семечка не обиделся. На бабку никто не обижался.

 – Слушаюсь, гражданин мильционер, – и взял под козырек. – Я к тому, что надо вникать.

 Она не слушала. Со стороны магазина к подъезду медленно шел низенький неаккуратно одетый человек с лысиной на пол-головы.

 – Это кто? – спросила бабка тревожно.

 – Кто? – завертел головой Семечка. – Плешивый? А не знаю, врать не буду. Кажись, в двадцать шестую въехал, к Рыковым. А может, и не к ним, я не доподлинно.

 Бабка застыла, как ищейка, взявшая след. Низенький наткнулся на ее взгляд, криво улыбнулся, мотнул головой – не то здороваясь, не то досадуя на постороннее внимание.

 – Прибыл, – сказала бабка весомо, будто заколачивая гвоздь.

 – Знакомец, что ли? Я его раньше не видал.

 – Не смотри, – крикнула бабка низенькому. – Что смотришь?

 – Ничего, – засмущался мужичонка. – Я ж не на вас.

 И юрко шмыгнул в подъезд.

 – Прибыл, – повторила бабка.

 Все стало яснее ясного: и дурные сны, и болящая поясница, и пропавший лифчик.

 Когда вечером оказалось, что починенный управой свет опять не работает, бабка совсем не удивилась.

 Вооружаться было недолго. Нательный крест был всегда на шее, а в коридоре за вешалкой стояла длинная доска со ржавым гвоздем, заблаговременно подобранная на задворках магазина.

 В 21:56 бабка требовательно постучала в дверь двадцать шестой.

 Открыл сам низенький. Несколько секунд он онемело разглядывал закутанную в шерстяную кофту бабку с сосновой доской наперевес. В шлубине квартиры громко наяривал телевизор.

 – Да? – спросил низенький осторожно.

 – Я про тебя знаю, – сказала бабка.

 – Да? – удивился тот. – Вас как зовут?

 – Интересуешься? – мрачно хмыкнула Ленора Павловна. – А то не знаешь.

 – Да откуда же мне знать? – совсем удивился мужичонка. – Вам Машу, наверное, или Сергея? Уехали они. Дочку замуж выдают. В Севастополе.

 – Ты, колдун, зубы не заговаривай. Уезжай по-хорошему. Уедешь?

 – Уезжать? – мужичонка опять бросил взгляд на доску и заметно обеспокоился. – Это я колдун?

 Бабка шагнула вперед и он попятился.

 – Клиническая, что ли? – сказал он жалобно, рыская вглядом по сторонам. – Поговорим давайте, бабушка. Вы, может, чаю хотите?

 – Мне с вами договариваться не о чем, – гордо объявила бабка. – Я вас, окаянных, не боюсь.

 Мужичок нервно облизнулся и ухватил за ножку близстоящий табурет.

 Он и бабка застыли лицом к лицу на расстоянии нескольких шагов. Включенный телевизор в комнате разразился конским ржанием и револьверными выстрелами.

 – Зачем лифчик взял? – холодно спросила бабка.

 Мужичок метнулся в комнату.

 Бабка крепко сжала доску обеими руками и поспешила следом.

 Колдун попытался напасть на нее из-за серванта, но она удачно отмахнулась, мазнув его гвоздем по руке. Колдун взвыл и с грохотом уронил табуретку.

 «Я предупреждал тебя, Джек Кэрниган, – сказал телевизор. – Людям из Долины нечего делать в моем городе».

 Колдун зашипел сквозь зубы и толкнул на бабку сервант, отчаянно зазвеневший хранящейся в нем посудой. Бабка хладнокровно увернулась и занесла доску для удара.

 Колдун отскочил, завис в воздухе и выкрикнул сложное проклятие. Крест на бабкиной груди горячо запульсировал.

 «Напрасно, Джек, – укоризненно произнес телевизор. – Напрасно ты непочтительно обошелся со вдовой Кэссиди».

 Бабка крякнула и замахнулась снова.

 ***

 В половину одиннадцатого позвонила дочка из Москвы. Она всегда звонила поздно – окаянные заставляли ее работать на износ.

 – Эх, дочка, – сказала бабка со вздохом. – Всех денег не заработаешь.

 – Мне всех не надо, – ответила та. – Мне чтобы жить прилично. Знаешь, какая здесь жизнь дорогая?

 – Знаю, – многозначительно ответила бабка. – Я все знаю. Нехорошие там дела, в столицах ваших. Ехали бы вы оттуда.

 – Ой, ну мам, – досадливо сказал дочка. – Ну что ты вечно... А где хорошие? Везде одинаковые.

 – Это нет, – не согласилась бабка. – К нам им далеко пока. Тянутся, тянутся, но не достают. И море у нас – Ксюшке как бы хорошо!

 – На октябрьские приедем, – усмехнулась дочь. – Готовь пироги.

 ***

 Утром бабка снова наведалась в двадцать шестую. Тело колдуна уже истаяло. Сквозняк из открытых на ночь окон выветрил посторонние бесовские запахи. Бабка выровняла мебель, подмела пол, перекрестила комнату. Удовлетворенно вздохнула. Выходя, убрала хитро прилаженную бумажку, не дающую двери захлопнуться. Замок звонко щелкнул.

 Выглянув из окна на лестнице, бабка увидала внизу дурака Семечку, гарцующего вокруг давешнего электрика.

 – ... мне что русский, что хохол, – в полный голос говорил Семечка. – Главное, какой человек. Но если ты правительство, уважение надо иметь. Мы ж отовсюду с краю, и с той стороны, и с этой. Крайние мы. Похлопотать-то и некому.

 Он поднял голову и увидел бабку.

 – Верно я говорю, гражданин начальник? – спросил он, залихватски подмигивая.

 Электрик тоже посмотрел вверх.

 – Что ж ты, бабуська, от захватчиков плохо оборонялась? Замыкание вот устроили...

 – Они специально баламутят, – сказал Семечка. – В Киеве, небось, все лампочки, как положено, горят.

 Бабка плюнула. Подростки у дома напротив хохотнули.

 Незнакомый бутуз лет шести, влекомый вдоль по улице дородной мамашей, сосредоточенно дул в губную гармонику. Гармоника немелодично вздыхала.

 Было пасмурно и душно.

 ***

 Лифчик так и не нашелся.

 Ну да бог с ним, с лифчиком.