Бегемот Падла и Рыбачко Сонный
№176 "Как-то в мае"

Как-то в мае

  Она проснулась от шума в сенях, и она уже знала за тот шум. Мало тому, она последнюю неделю только и ждала, что будет такой шум – на исходе ночи, под самое раннее майское утречко, с тихим шорохом в поисках ключа и скрипом открывающихся дверей.

  Костя был нежен с нею, и Костя об ей заботился, потому и старался не шуметь, уходя в майское утро. Но она не спала, она, как уже сказано, ждала такого целую неделю, с того самого дня, когда не стало Короля.

  - Уходишь? – спросила тихо, и Костя замер у самого порога.

  - Таки да. – Не нашелся, что ответить, Костя. – Надо.

  - Бросаешь? – совсем безнадежно прошептала, и, не дождавшись ответа, заголосила-запричитала:

  - Да кто ж ты в самом деле, а, Костя-моряк? То ли контрабандист, то ли налетчик, то ли из самой секретной службы государя-императора? То ли чёрт, то ли бог? Ответь мне хоть один раз правду!

  Костя прятал глаза в сенном сумраке.

  - Не чёрт и не бог, человек, точно. И вправду на службе. У Императора. И если всё будет хорошо, вернусь к тебе, только дождись, ладно?

  Соня отвернулась к стенке и захлебнулась тихим плачем.

  То было через неделю, как не стало Короля.

  Как так – не стало? Никто не видел его с тех пор и живым, ни мёртвым, но и Костю обвинить было не в чем – не было его в ту ночь на кладбище, напивался он у Йоськи Самуэльсона вместе с Моней Артиллеристом. Никого на том кладбище, кроме меня и Короля не было, но и я ничего не помню из той ночи, а если и помню, то рассказать не смогу – на смех подымут на всю Одессу. Вам, может, и расскажу, только позже.

  А может быть, Король просто уехал в Бессарабию, и предаётся там любовной истоме, хотя скажите мне, что можно делать в Бессарабии ветреной весной, когда ещё нету винограда, а прошлогоднее молодое вино постарело за зиму?

  Ну то не за Короля этот рассказ, за Короля всё уже рассказал тот человек, на носу которого были очки, а в душе осень, а что не рассказал он, то рассказал старый Арье-Лейб, сидя на кладбищенской стене. Строго выражаясь, я тоже иногда сижу на кладбищенской стене, но, во-первых, это другое кладбище, а во-вторых – это не моё основное занятие. По основному занятию я босяк, как говорила ещё тётя Циля, земля ей пухом.

  Если бы Костя читал мои записи, он бы точно поправил меня, что Земля пишется с большой буквы «зэ», и у меня нет причин тому не верить, потому что Костя наверняка знает об этом лучше меня. Он знает это так, как его знают и любят по всей Молдаванке и даже Пересыпи. Спроси любого на углу Дальницкой и Балковой, спроси на Госпитальной, кто такой Костя, и с тебя посмеются во весь рот, потому что Костю здесь знают все.

  То рассказ за Костю и Соню, ибо не было на моей памяти большей любви и большего несчастья.

  София - дочка Митри Молдаванина, что раньше держал свою рыбную лавку на Привозной площади, да потом был вытеснен конкурентами. Да так вытеснили, что на пору моего рассказа только и мог, что сидеть в сплетенном из днестровской лозы кресле да курить свою трубку.

  Отцовскую бранжу Соня подхватила, да стала промышлять потихоньку, вместо чтобы, как другие девицы, по дому чем заниматься

  Тем поздним майским утром Соня спустила парус на своей плоскодонной шаланде и махнула грекам-близнецам, что сидели на веслах.

  Однако, место её у причала, на удивление, было занято.

  С баркаса, пришвартовавшегося там, в биндюг перегружали тюки с контрабандой. Соня свистнула, засунув пальцы в рот, и на её свист обернулся щеголь в тельняшке с папиросой, закушенной в углу рта, в кремовом пиджаке, наброшенном на тельняшку, и белых штанах.

  - Кто здесь свистит, как Любка Казак, хотя Любка, всем известно, нынче уехала в Казатин? Или таки в Казатине появилось Чёрное море, а Любка стала рыбачкой, перепив контрабандного черного вина с Хиоса?

  Костя, как всегда, говорил, не вынимая папиросы изо рта, а солнце пускало кошерных ухастых кролей по яркой хрустальной зелени Одесского залива.

  Соня расправила грудь, обтянутую отцовской тельняшкой, и с вызовом посмотрела Косте в красивые нахальные чёрные глаза.

  - А кто здесь швартуется к чужому причалу без спросу, как слободской громила, да разгружает контрабанду с английского парохода? Того и гляди, облава, а на причале Молдаванина табак необандероленный, шелка да кокаин? Или что там в этот раз?

  - Вы интэрэсная чудачка, Соня. – всё так же, не выпуская папиросу из рта, говорил ей Костя. – Я таки взял спрос у вашего папы, и он, уверяю, остался весьма доволен теми десятью рублями, которые я положил ему за аренду причала. Таки всего за один день, Соня, за столько можно снять нумера где-то в Париже, думаю. Не будемте делать скандала, сейчас мы всё уладим. Сэмэн! – крикнул он кому-то на берегу, амбал забросил тюк с шелками в биндюг и, подойдя к берегу, ухватил за швартовы пару соседних с баркасом шаланд. Затем он дёрнул изо всех сил, и переставил рыбачьи лодки подальше к берегу.

  - Просим на берег, грозная Соня. – Костя снял штиблеты и, шагнув в воду, протянул Софии руку, чтобы та смогла опереться и перешагнуть. Соня оттолкнулась и прыгнула, взлетев на причал, отчего шаланду здорово покачнуло и один из братьев греков, Панкрат или Диомед, свалился в изумрудную воду и поднял кучу брызг, обляпавших Константина под дружный хохот грузчиков.

  - Скажите, Костя, все вас знают, а я так вижу в первый раз, - усмехнулась Соня и подала руку контрабандисту.

  Отцвели каштаны, и воздух на Французском бульваре стал тягуч и медов от акаций. Костя с гитарой и Соней бродили там и целовались, а вокруг шнырял разномастный народ, и свистели для порядку городовые. Грузчики в порту вовсю шептались про то, что Костю посетила любовь, какая бывает только в грустных румынских песнях и в музыке старого Йоси Ойцмана, скрипача, что играл на еврейских свадьбах.

  Костя пошёл к Митре Молдаванину и посватал Соню, за которой приданого только и было, что старая шаланда да материны платья – мать у Сони плясунья была, цыганка, да ведьма, сказывают, правда, померла рано от туберкулёза.

  Косте стали нужны деньги на свадьбу, потому что свадьбу ему хотелось не хуже, чем была у сестры Короля, Двойры, о которой много рассказывают.

  Пошел он к Фроиму Штерну, одноглазому Грачу, и спросил за работу, чтобы хорошие деньги были.

  - Зачем тебе наша работа, Константин, - отвечал ему Фроим Грач, - ты же контрабандист, товар этот всегда спросом пользуется. А мы шпалерами махаем, в живых людей стрелять приходится, не впрок тебе такие деньги будут, ни тебе, ни молодой жене.

  - Ты же знаешь, Фроим, моим товаром уже все склады на Привозной площади забиты, в этом году все как сказились, везут и везут, а таможня спилась вся вином бессарабским за Любкин счет. У ней-то, у Шнейвейс, всяко ловчее получается, чем у меня, русского.

  Фроим посмотрел на Костю единственным глазом и ответил:

  - Как знаешь, я тебе слово свое сказал. Хочешь, иди на поклон Королю, может он по-другому скажет.

  И Костя пошёл к дому Менделя Крика, биндюжника.

  Бенцион Крик выслушал, что имеет сказать Костя, и дал ему такой ответ:

  - Костя! Все вас знают и все вас уважают, несмотря на то, что вы русский человек в нашем еврейском обществе. И вот как русскому человеку я вам говорю – оно вам надо? Неужели вам надо такую свадьбу, как у сестры Бени Крика? И чтобы так же непременно горел участок? Вам таки захотелось моей славы? Или вы – царь? Так вот шо я вам скажу - там где есть Король, царя быть не может.

  С этими словами Беня выпил водку и закусил сёмгой.

  Костя не нашёл, что сказать, выпил водку из своей стопки, попрощался и вышел.

  Никто не знает, где Костя таки нашел деньги, но свадьба у него вышла шикарная. Старые евреи говорят, что не хуже, чем у Двойры Крик, а молодёжи и вовсе всё равно, где напиваться да девок за грудь лапать.

  Венчались по православному обычаю, но евреев на свадьбе было не меньше остальных, а грузчики пришли в ужасно скрипучих башмаках. Посреди свадьбы к Косте подошёл молодой человек и принёс письмо от Короля, где были поздравления невесте и три слова: «Король сказал «Да».

  Знал бы Бенцион, чем те три слова обернутся, не стал бы он Константина на работу приглашать.

  Да только откуда ж Королю земному было знать, что у королей небесных на уме, зачем им весь одесский контрабандный бранж, и что на Костином баркасе стали перевозить после свадьбы его?

  И первые полгода вроде бы ничего, только стали люди на Молдаванке, и на Пересыпи, и по всей Одессе странное наблюдать – то небо ночью светится, как днём, то голоса в голове разное говорят, и на русском, и на малороссийском наречии, и на идише, и на румынском. Только всё одно никому ничего не понять, даже Арье-Лейбу, самому мудрому в Одессе еврею.

  То слепая цыганка войну, голод и мор на Привозной площади пророчит, то рыба зимой кверху пузом по всему Одесскому заливу всплывет.

  И стали Королю жаловаться, что совсем от контрабанды никакого гешефта не стало, Костя всё к рукам прибирает.

  И позвал Бенцион Крик Константина на разговор, один на один, о чём говорили, никто не знает, да только после разговора Король мрачен и молчалив сделался, а сам приказал, чтобы от Кости-моряка отвязались, да охрану ему хорошую обеспечили.

  Пришла весна, странных событий в городе поубавилось, всё вроде наладилось, пошло, как в старые времена, да только однажды в конце апреля Король исчез. Искали его по всем городским заведениям, проверяли заставы, не выезжал ли из города, да никто ничего сказать толком не мог. Только старый Мендель, что давно не просыхал, бормотал что-то про Второе христианское кладбище.

  Не сказать, чтобы я умышленно хотел походить на старого Арье-Лейба, но сидеть на кладбищенской стене мне всегда нравилось, было в этом что-то такое. А поскольку места на еврейском кладбище были уже заняты, облюбовал я христианское, особенно, по ночам, когда никого из людей уже нет, разве только завалят Бенины молодцы девчат на могилы, когда погода теплая, да то не так уж часто и бывает. Что я находил в тишине и темени кладбищенской, сейчас и не упомню, только ведь правильно тётя Циля говорила – босяку чтобы не делать, абы не работать.

  И прежде той ночи, что Короля от нас забрала, пришлось мне побывать свидетелем странного, прямо скажем, разговора среди могил в кромешной апрельской тьме.

  Яркий светящийся круг повис прямо над кладбищем, освещая могилы и склепы, так, что дрёма моя прошла без следа, и спрятаться пришлось за оградой. А в центре освещённого участка кладбища стоял наш Костя-моряк, и что-то шептал, воздев голову к небесам. Оттуда же голос, как те, что в головах были, только уже громко, повторял:

  - Там, где есть Император, там нет Короля.

  Костя о чем-то просил, умолял этот Голос, но всё так же беззвучно.

  Тогда Голос перестал говорить за Короля, и сказал:

  - У тебя нет выбора. Ты отдашь его нам, и придёшь сам. Ваш жалкий истироид отбирает слишком много сил и создаёт слишком много проблем. Рано или поздно здесь всё уничтожат.

  Костя спросил, и теперь я услышал, что.

  Голос был непреклонен.

  - Она останется здесь. Таким было условие, ты помнишь. Нам нужны только он и ты.

  - Я смогу вернуться?

  - Если сможешь выбрать смерть, увидев бессмертие, мы не будем тебя держать. – В Голосе, как мне казалось, послышалась насмешка.

  На следующую ночь Костя отправился с Моней Артиллеристом к Йоське Самуэльсону в публичный дом, а я всё так же на своё второе кладбище. Бенцион пришёл сам, без охраны, и это было удивительно. Свет появился снова, а когда пропал, пропал и наш Король. Только я это всё выдумал, по правде и не помню, как оно было.

  Костя исчез через неделю, а вернулся, или нет, то только Соня б сказала, если б осенью холодной не забрала её с собою мать-ведьма, туберкулёзница.

  Не может быть там царя, где есть король, не будет короля, там где император, и на всех у них, и у нас, простых людей, одно кладбище.