Simbelmyne
№179 "Разочарования и надежды Эштона Беннета"

РАЗОЧАРОВАНИЯ И НАДЕЖДЫ ЭШТОНА БЕННЕТА

 И... Да поможет тебе, Томплинсон,

 Твой книжный заемный бог!

 (Р. Киплинг)

 ***

 Что мужчине нужна подруга, женщинам не понять,

 А тех, кто с этим согласны, не принято в жены брать.

 (Р. Киплинг)

 -Только не надувайся. Я, знаешь ли, давно вышел из возраста, в котором принято смеяться над сентиментальностью. Просто торбы мои дорожные…

 -И пути твои скорбные…

 -Торбы мои дорожные, к сожалению, не без дна, и я предпочту положить туда лишние носки. Там они не растут, мне их будет недоставать.

 -Какая дешевая подначка! Хотя ладно, получи: ты, поганец, собрался скучать по носкам больше, чем по мне?

 -Браво.

 -Но ты все равно возьмешь. Только не говори, что не накупил пару сундуков вееров и серебреной тесьмы!

 -Я что, сам себе враг?

 -Вот и я тоже не против прирастить капитал. Точнее, завести, чтобы было к чему приращивать. Выменяй там медальон, а пару фунтов сианика вышли мне. Себе, так и быть, один оставь за посредничество. Там же почта есть? Почта есть там, Эштон?

 Теперь цепочкой ее школьного медальона обвито нежное оливковое запястье Энники – точь-в-точь в манере Марты и прочих разгильдяек, для которых повесить его, как положено, на шею, считалось несмываемым знаком конформизма и занудства. Подушечки, пропитанной чернилами, в медальоне давно не было – лет десять, наверное, как. Марта с выпускного не проявляла эпистолярных склонностей. У некоторых людей смекалка и хорошая память весьма успешно заменяют ум, а потом, если повезет, и мудрость. Оттеняем это свойство чуточкой эксгумируемого иногда таланта и живостью характера – вот и готов портрет его бывшей ученицы. Был ли у Марты возраст сантиментов (или, на худой конец, возраст отрицания сантиментов), он так и не понял. Она вообще делала много такого, за что иных презирали, иных опасались, а иными восторгались, а ей было все мимоходом. Мимоходом соблазнила его на каком-то литературном сборище, мимоходом побегала с плакатами у суфражисток, мимоходом помыла с годик полы в универсаме, мимоходом вышла замуж за баронета на три года ее младше. Баронет – прыщавый красноглазый хлюпик, но с деньгами – порой предпочитал жене танцовщиц варьете «Пандора» (в котором Марта тоже мимоходом танцевала), но ревность, обиды и прочие собственнические порывы были невозможны во вселенной, крутящейся вокруг этой женщины. Поэтому собеседницей она была поначалу весьма посредственной – с ней невозможно было говорить о разочарованиях, цепочкой которых, по большому счету, и представала перед ним жизнь. Она в них ничего не понимала.

 ***

 Лишь одна звезда светила

 В напряженной тишине

 И, хихикая, язвила

 И подмигивала мне.

 Звезды с высоты надменной

 Ждали, кто бы мне помог.

 От презренья всей вселенной

 Я ничем спастись не мог.

 (Р. Киплинг)

 Очертания этого материка на картах отличались друг от друга – в материалах Национальной мореходной компании он походил на ботинок, географическое общество имени Дейвлина боролось за баранью ляжку, а потертые учебные атласы, о которых каждый год забывало министерство образования, внушали ученикам, что Гесса – большая груша. Но как ни рисуй эту любимую солнцем девственную землю, ее плоды были по вкусу всем государствам, которые волею судеб снискали благосклонность географии (или истории) в виде выхода к океану. На самые большие куски этого жирного колониального пирога претендовало его маленькое, но цепкое отечество. Этим, скорее всего, и объяснялся разнобой карт – уловки были детскими, зато работали. Его университетский друг, потерявший интерес к литературе уже в конце второго семестра, оказался близко к дележу и сейчас снаряжал «веерами и серебреной тесьмой» несколько грузовых фрегатов, направлявшихся главным образом в не очень заметную, по его словам, бухточку у восточных гор Гессы.

 Из этой бухточки и возили сианик. В каком только виде не возили: и рудой, и сплющенными прессом брикетами из статуй, и контейнерами, наполненными маленькими исчерна-синими паучками, птицами, змейками, кольцами, браслетами, обручами и цепями с побрякушками из паучков, птиц, змеек… Сианик всегда ценился, сейчас стал и вовсе знамением, и было трудно определить, отчего он так взлетел – то ли из-за редкости и красоты своей, то ли питаемая бульварной беллетристикой экзотика так нездорово действовала на психику сограждан, то ли оттого, что в кампанию сианодобытчиков вложилась половина магнатов. Эштон подозревал, что львиная доля сианиковых доходов идет не от торговли металлом, а от продажи акций этой полугосударственной мореходной конторы. Но это его не волновало – свободных денег ни на акции, ни на сианик у преподавателя литературы Эштона Беннета не было, зато была набитая оскомина, рассыпающийся особняк, несчастная (хотя и отказывающаяся признать себя таковой) любовь, тридцать девять лет за плечами и ноющая убежденность, что нечего ему хранить и жалеть, а значит, это пора завести. Для начала хотя бы в виде впечатлений. Не от книг.

 ***

 Я - маленькая обезьянка,

 Разумное существо.

 Давай убежим на волю,

 Не возьмем с собой никого!

 (Р. Киплинг)

 Он слишком часто называл его своим учителем, и заглавную букву «У» было трудно не расслышать. Сначала Эштону нравилось, потом он привык, потом это начало раздражать предчувствием, что Билл когда-нибудь обвинит его во всех совершенных им самим ошибках, а потом он снова привык. Белобрысый семнадцатилетний парнишка не то чтобы ходил за ним тенью… но казалось, была бы возможность, ходил бы. Чем конкретно он так затронул неискушенную душу, оставалось только гадать, потому что мальчик на более приземленную формулировку этого вопроса тут же принимался развернуто перечислять все его заслуги и таланты, жутковато копируя порой его же интонации. Когда в школе стало известно, что мистер Беннет дорабатывает тут последний год, взгляд Билла стал до такой степени потерянным, что к его родителям он пошел сам. В плавании литературные интересы парня ушли на второй план, потому что как-то слишком хорошо у него получилось лазать по реям, брать рифы, ставить трюмселя и позировать на грот-салинге. Там его подопечный оказывался весьма часто, смотрелся эффектно, и Эштон клеймил его про себя «самовлюбленным засранцем», словно это могло как-то приуменьшить его собственную бесполезность - из-за морской хвори, не оставившей его полностью и к концу путешествия. К этому же моменту он удосужился узнать, что мальчишка попросту из семьи мореходов.

 Твердь под ногами превратила Эштона обратно в мужчину, причем он сам удивился быстроте и мощи этой трансформации. Его литературная практика, разумеется, не послужила достаточным опытом для работы в карьерах, зато не помешала управлять другим, весьма значимым направлением добычи сианика – скупкой. Меной, если быть точнее. Хотя должность Эштона только называлась красиво, а на деле ему самому частенько приходилось стоять за дощатым прилавком крытой пальмовыми листьями веранды-фактории и отгонять от блестящей дребедени черных мартышек.

 Аборигены межгорной равнины жили, к его удивлению, на деревьях. Араукариями признала биология эти громадины. На их ветвях, растущих под прямым углом к стволу, было удобно делать настилы и огораживать их плетенками, заменяющими стены. Наверняка удобнее, чем спать в пружинящем болоте, в которое превращалась здешняя почва несколько раз в год. Чтобы добраться до домашних запасов сианика, на араукарии не нужно было даже влезать, потому что плоские корзины с богатствами стояли порой прямо на земле. Проще на первый взгляд было воровать, но гораздо выгоднее оказалось устроить так, чтобы аборигены тащили свои неоцененные сокровища сами.

 -Почему вы, балбесы, дома их не держите, – сказал Эштон невысокой девушке в алой тоге. У него несколько недель назад появилась привычка озвучивать входящим в факторию туземцам занимающие его сиюминутные вопросы, копируя при этом тон привычного «здравствуйте, дорогой, как у вас дела». Получить в ответ на это хоть что-то значащее у него на родине было примерно равно по шансам добиться интересующего у этих варваров, человеческому языку, разумеется, необученных. Оливково-смуглое существо подняло на него серые глаза, махнуло наискось ладошкой и подошло к прилавку. Перебрала тесьму, веера, потрогала стеклянные шарики, полюбовалась узорами набивного ситца. Потом перебралась к бусам, шкатулкам и зеркальцам, и в руке у нее оказался Мартин медальон. Никого эта штука с надколотой и пожелтевшей эмалью, на которой уже с трудом можно было разобрать рисунок двух аистов, пока не прельстила. А оливковая вдруг прищурилась, потерла переносицу - и извлекла из своей изящно пристроенной над стройным бедром корзины тяжелого паука. Эта тварюга по какой-то прихоти считалась у них символом солнца, кажется. Паук тянул как раз на два обещанных фунта, а о причитающемся ему Эштон давно забыл. Он передал медальон, напоследок погладив его большим пальцем. Марта обязательно получит именно этого синего паука, за которого можно выручить небольшой дом. Только это будет не символ солнца. Это будет символ того, что он выбрался из ее паутины, которую обычным разочарованием не разорвешь.

 -Потому что у наших домов очень гибкий пол. А они слишком тяжелые.

 ***

 Соплеменники не любили ее, потому что, говорили они,

  она сделалась мем-сахиб и каждый день умывается.

 (Р. Киплинг)

 Так он познакомился с Энникой. В первые секунды он в шоке решил, что дар речи бессловесному созданию волшебным образом сообщил школьный медальон. Ее, пожалуй, можно было назвать переводчицей – она иногда что-то передавала от скупщиков в деревню, а до их встречи, кажется, была полевой женой прежнего управляющего факторией. Ее способности к языку немедленно вернули Эштона в прежние размышления о хорошей памяти и смекалке в качестве замены того, чем полагается существовать мыслящим личностям. Однако же думы эти зашли в тупик, потому что с его критериями разумности к ребенку чуждой полуцивилизации подходить было, по меньшей мере, несправедливо.

 Эштон не торопился, подобно предшественнику, приглашать Эннику жить в свой сарай, не решившись забыть, что его репутация нужна оставшимся на родине родственникам. Стоило Эннике появиться в ее собственной деревне днем, как с вознесенных над головами платформ начинали падать подожженные ветки, камушки, ореховая скорлупа и даже иногда посуда. Жила бы Марта в примитивном обществе - ее наверняка ждала бы такая же участь. Встречались они в зарастающих пассифлорами развалинах храма, который превратили в таковые добытчики слитков чистого сианика, из-за глупости туземцев имевших непрактичную форму статуй. Скульптуры эти Эштону увидеть в их естественной среде не довелось, зато можно было полюбоваться на фрагменты творений попроще, из зеленоватого приморского мрамора.

 -А это что было?

 -Женщина.

 -Покровительница чего-нибудь?

 -Нет. Просто женщина.

 -Жаль. Ей бы пошло быть защитницей мореходов и луны – для богини плодородия она чересчур хрупко сложена.

 -Ее звали Тэн-ндхуа. Для вас, наверное, Тэнника, раз Ан-ндхуа вы переврали в Эннику.

 -Она где стояла?

 -Она не стояла. Она так и лежала. В ящике только – у вас есть для этого отдельное название… В ящике, в общем.

 -И ее должен поцеловать прекрасный… сын вождя?

 -Ее должны убить.

 -За что?

 -Вы говорите «грустно», когда слышите про нее. Давай я расскажу что-нибудь, после чего вы говорите «интересно».

 -Ну хоть вкратце.

 -Хорошо. Она была дочерью царя. Когда одной из ее служанок исполнилось тринадцать, та надела семейное ожерелье, которое очень понравилось царевне Тэннике. Она предлагала на выкуп отцу служанки даже земли, но он отказался. Тогда Тэнника сменила одежды и пошла сама прислуживать в их семью. Она стала жить с отцом своей служанки, надеясь, что тот сделает ей такое же ожерелье. Он отказался. Она стала встречаться с женихом своей служанки, чтобы тот стащил у нее ожерелье – он тоже отказался. Тогда она перерезала им горло, забрала ожерелье и надела его. Стала сохнуть и мучиться, но снять ожерелье не смогла, а потом уснула. Чтобы ее отпустить, нужно снять ожерелье и выпустить кровь из ее сердца.

 -Убить?

 -Ага.

 -Вы думаете, ей очень плохо?

 -Ага.

 -А почему никто ее не убил тогда?

 -Никто не мог. Не за что.

 -Как это не за что. Она же троих прирезала.

 -Так за это ее уже наказали.

 -…грустно. Мне не понять, впрочем. У нас дочери царей обычно засыпают на сто лет от козней злых колдуний или мачех. Мачеха – женщина, которая стала женой отца, когда мать умерла. И просыпаются царевны, когда кто-то захочет на них жениться.

 -А зачем ты приехал? Трудно, наверное, жить там, где даже сказки незнакомы.

 -Сначала я думал, что просто посмотреть. А сейчас… Я ведь из самого центра… империи. Знаешь, что это такое? Знаешь, хорошо. Только мне всегда хотелась поселиться там, докуда шквалы перемен достают только ветерками, бессильными и флюгер повернуть, где не тревожит новизна, доставшая своей ежедневностью. Где не нужно постоянно карабкаться, чтобы считаться живым. В моем случае, правда, не винить себя вечно, что не карабкаюсь. Но на моей родине совершенно не осталось провинций… Ох. Я заговорился. Ты не понимаешь меня уже давно, да?

 -Не нравится лазать по горе – лучше слезть с горы. Чего непонятного.

 - А слезать труднее, чем ползти наверх. И я больше не ищу легких путей. Как ты думаешь, что будет дальше?

 -Дальше у нас или дальше у вас?

 -Дальше вообще.

 -Нуу...

 - Сюда приедут толпы. Горнорабочие, авантюристы, пираты, эмигранты… Нас пока мало, но это потому что никто не знает этих берегов. Навечно их не скроешь, Энника, здесь все перевернется. Будет жуткая кутерьма. И смерть. Так уже было. Я бы уехал на твоем месте.

 -А на своем бы уехал?

 -Нет. Потому что когда кутерьма отхлынет, здесь останутся каменные дома, мельницы, порт… И люди. К моей старости обустроится самая настоящая провинция. И мне будет не стыдно здесь умереть.

 ***

 Вечером мы услышим и треск раковин, и бой

 военных барабанов, и всю эту адскую музыку. На нас

 напасть они не рискнут, но все же, мистер Уорс,

 пусть люди ни на шаг не отходят от дома.

 (Дж. Лондон)

  Люди и вправду прибывали. Фактория Эштона, в которую туземцы, кажется, снесли почти все, что у них было сианикового, превратилась в лавку вещей первой необходимости, и он перестал скучать по носкам. Местные варвары потихоньку сами стали ценным ресурсом – загнать их в карьеры труда не составило. У Энники появилась гора дополнительных забот, после которых в родную деревню ей приходить стало попросту опасно. Работали в карьерах ежесуточно – Эштон и прежде недоумевал, почему сюда до сих пор не забросили епископа или миссионеров, но сейчас стал догадываться, что некоторым можно и повременить с познанием небогоугодности воскресного труда, пока рынок такой горячий.

  Но однажды эти смуглые в красных тогах не явились в карьеры. Эштон с крыльца своей веранды увидел, как навстречу морю идет другое море – пурпурная волна их коротких одежд, пена блестящих от смолы черных голов - мужских, женских, детских. Эштон вернулся внутрь и вытащил из-под прилавка пару цельнометаллических пистолетов. Успел почувствовать на пальцах пыль, осевшую на ящичке – она была как поддельное доказательство того, что все могло обойтись. Он не был первым – мушкетные хлопки один за одним уже разнообразили нарастающий гул равномерного шага обтекающей его веранду толпы. После одного такого залпа неудачливый здоровяк согнулся прямо над циновкой на входе и, задев косяк, ввалился внутрь. Оранжевый песок побурел вокруг его левого плеча. Толпа продолжала плыть, но выстрелы отчего-то постепенно заглохли.

  Где этот бездельник Билл? Эштона затошнило. Он засунул пистолеты за пояс и бросился прочь с черного хода веранды через задние дворики домов переселенцев. К морю. Но, добравшись до него, разрядить оружие не поспешил. К его ногам мелкие волны пришвартовали толстый кусок бурой коры. На нем стояли уже потушенная ветром крохотная восковая свеча и тонкая сианиковая фигурка аиста.

 ***

 -Какого черта! Какого черта вы провоцируете! – не таясь от только что обнаруженного на складе Билла, орал на Эннику Эштон. - Вы хоть бы предупредили!

 Энника ни смущенной, ни огорченной не выглядела – хотя черт его знает, как у этих выглядит смущение.

 -Я рассказывала. Про день Отпущения. Это ты ничего не слушал.

 -Я не обязан заучивать ваши легенды! Ты должна была просто предупредить! Ты понимаешь, что они увидели в вас врагов и начали убивать? Ты понимаешь, что это сейчас не остановить?

 -Как я могла предупредить, если аисты только сегодня утром снялись с гнезд?

 -Какие еще аисты? Ты должна была сразу бежать…

 -Откуда и куда? Я же с вами тут живу!

 -Тебя точно так же когда-нибудь убьют, дура!

 -Заткнись. Сам же мне расписывал про кровь и смерть. Вот и не вопи теперь. И вообще не смей на меня вопить.

  ***

 - Мы получили восемьсот с лишним тысяч, не считая серебра, - сказал

 Гриф. - Это, пожалуй, все, что у них имелось. Остальные двести тысяч,

 вероятнее всего, попали к лесным племенам, которые живут в глубине

 острова.

 (Дж. Лондон)

 Эштон кое-как собрался просить прощения (у туземки!), но она как ни в чем не бывало явилась к нему сама. Так умела только Марта, но лицо Марты уже давно не желало являться из тумана неверной памяти. Говорят, какая-то сволочь с последнего фрегата раззвонила о происшествии в сианиковой фактории, газеты преподнесли это как настоящий бунт, и теперь, чтобы избежать падения акций, людей и оружие сюда завезли небольшим караваном. Земля пригорий вокруг равнины теперь почти полностью была изрезана карьерами.

 А территория у моря, где шли первые разработки, приобрела статус чуть ли не столичный. Начальники карьеров приезжали сюда закупить провизии и отдохнуть. Жен с собой за море не брали. Энника привела нескольких девушек из деревни – в помощь якобы, и старый склад превратился в подобие гостиницы. Факторная торговля увяла – в новой волне желающих торговать носками, виски и табаком тоже хватало, и сдавать привезенный товар в лавчонку Эштона они категорически отказались. Эштон, теперь счастливый обладатель весомой суммы в банке за океаном, почувствовал себя не у дел. Идти надсмотрщиком на карьеры ему претило, посему он плавал в свое удовольствие в море, помогал Эннике в гостинице, сидел вечерами в кабаке и другими способами бездельничал.

 Он накоротке сошелся с начальником десятка разработок – так как единовластие теперь осталось только в воспоминаниях, тот мог считаться самой влиятельной персоной в этой части материка. Рональд Чепмэн носил лаковые черные штиблеты, потертый твидовый сюртук и огромное, как шар воздухоплавателя, брюхо. Все эти принадлежности были несовместимы со стоящей здесь влажной жарой, однако же существовали, да и пробкового шлема на лысине у Чепмэна никто никогда не видел. Он предпочитал руководить дистанционно, из-под пальмовой крыши.

 Тоска и смутное предчувствие мерзостей, превышающих масштабом побивания кнутом рабов на карьерах, точили Эштона все сильнее, и он уже было начал сомневаться в том, что способен пережить обращение terra incognita в приличную провинцию. Тем более что вислобровое лицо убитого у него на крыльце здоровяка ему частенько мерещилось в толпе возвращающихся вечером в деревню местных – их когда-то пурпурные тоги теперь свисали с плеч изгвазданным тряпьем. Чепмэн периодически исцелял страдания Эштона убежденными рассуждениями о неизменности и богоугодности имперских путей, а как-то раз, выслушав пару историй из жизни аборигенов, предложил ему дело.

 Дело это состояло в десятке мулов, трех помощниках-белых, двух освоивших набор необходимых слов туземцев, нескольких мешках с дрянью и шести мушкетах. По предположению Чепмэна, у этих жителей гнезд наверняка осталось еще много сианиковых безделушек, и поменять их на остатки бус и ситца не составит особенной трудности. Разумеется, это не так удобно, как стоять за прилавком, зато на аутентичные сианиковые украшения вновь появился спрос. Если результаты экспедиции превзойдут ожидания, то Эштону не нужно будет возвращаться с грузом добычи к морю – он просто завернет с равнины к горам и оставит их управляющему ближайшей шахты Чепмэна. Таким манером одолеть равнину можно за пару месяцев – а ну как найдется деревушка, где про них вообще ничего не слыхали?

 ***

 Слегка пошатываясь, он перешагнул порог своего дома. Первое, что его насторожило, было отсутствие гамака Билла. Второе – стоящий у стены чемодан и перевязанный пенькой баул. Сам Билл возник сзади, обошел его как шкаф и встал напротив.

 -И… что это значит?

 -Я уезжаю, учитель.

 -Домой? Ну..

 -Нет. На карьер к бегемоту.

 -Ты не сошел с ума? Что тебе там делать?

 -Мне здесь делать нечего. А вы… вы только и нянчитесь с этой негрой, и с этим бегемотом еще пьете! Будто других людей нет на свете! А меня…

 Тут Билл словно почувствовал, что в голосе его проскользнуло нечто лишнее, но не стал хватать чемодан, а опустился прямо на земляной пол. Ухватил рукой в хвост собственные выгоревшие до белизны волосы и дернул два раза. Эштон бы растерялся, не будь пьян, но сейчас ему море было по колено – он подхватил Билла под мышки, поставил на ноги и коротко прижал к себе. Потом оттолкнул и весело заявил:

 -А с тобой мы путешествовать поедем. Послезавтра.

 ***

 Мы бросились бежать прежде, чем уяснили себе, что же все-таки

 увидели, прежде чем наш мозг опалило знание, из-за которого

 никогда уже нам не будет на земле покоя!

 (Г.Ф.Лавкрафт)

 Эштон и туземец, подпрыгивая на мулах и погоняя по очереди еще одного, запасного, подбирались к очередной деревеньке. На нее им указали карьерные рабочие – она не вписалась в зигзагообразный маршрут, но располагалась относительно близко от их стоянки. Эштон оставил усталых своих спутников и Билла отдыхать на травяных тюфяках в хижинах промышленников, но самому ему на месте не сиделось. И когда один из прислужников-туземцев взялся его сопровождать, выехал.

 Близился вечер. Эштон давно уже перестал разглядывать в витражной яркости окружавших его растительных чудес затейливые орхидеи и экзотических птиц; гораздо полезнее было смотреть по возможности под ноги, чтоб не забрести вместе с не особенно умным животным в очередное болото. Хотя тут болот не было, везде могли встретиться змеи. Или пумы – те, правда, днем нападать не решались, зато к вяленому мясу как-то раз проявили интерес. Одну из них Эштон даже подстрелил, но отвлекаться на свежевание было некогда.

 В сумерках уже Эштон закидывал добычу в мешок, пока его спутник оделял женщин отрезами ситца. Мужчины были на карьере, но их лесные дамы подавленными не выглядели. Им со слугой отвели одно из деревьев. Эштон уже научился спать на этих шатких платформах. Ходить зато по ним было гораздо неприятнее, того и гляди – нога провалится между неплотно сплетенными сучьями. Еду им туземцы не предлагали – то ли брезговали, то ли еще что, но Энники не было, чтобы объяснить, а его товарищ на большинство вопросов только поводил по лбу рукой – не понимаю, мол. Иногда качал головой, но путался в направлениях этого движения.

 Ночью он проснулся по естественной надобности. Понял, что на площадке один. Поборов искушение справить нужду с высоты, сполз вслепую по веревочной лестнице и отправился в черноту дальних кустов.

 Он уже шел обратно, когда откуда-то справа вместо не выходящих за грань привычного шорохов послышался довольно громкий ропот скрипящих под чьим-то напором веток. Пожалев, что не прихватил мушкет, Эштон все-таки решил отправиться посмотреть – пума и сюда могла заявиться, а по деревьям она лазать умеет. В просвете зарослей саговника он заметил человеческую фигуру. С диковатой ловкостью неизвестное существо вцепилось в свисающую с дерева лиану и подтянулось до ближайшей ветви, попав лицом в лунный свет – и Эштон опознал собственного слугу. Из-за дерева показалась женщина – кажется, средних лет. Слуга, заметив новоприбывшую, тотчас оставил ветви и прыгнул ей навстречу. Вот зараза, подумал Эштон, когда силуэты соединились. Однако неподвижность объятия, а более всего несколько неестественный, напряженный выверт головы слуги, склоненной к плечу подруги, насторожили. Невольный свидетель замер. Женщина вдруг вцепилась в плечи партнера, но руки ее словно в нахлынувшем безволии снова скатились вниз, и она начала падать. Любовник опустил ее на землю, так и не отняв лица от ее шеи, и снова лунный свет позволил и так перепуганному уже Эштону увидеть, как по горлу туземца катятся друг за другом волны крупных глотков.

 Ветка под ногой подло хрупнула, и кошмарные белые глаза сразу уставились в то место, где стоял Эштон. Он присел и, нагнувшись, потрусил вдоль кустарника, мало на что надеясь. Взглянул на гнезда на деревьях – женщин все-таки следовало попытаться предупредить. Так же, полуползком, миновал собственное ночное пристанище, дошел до следующей араукарии, отыскал лестницу и вскарабкался наверх; но за плетенками было пусто. Зато через широкую щель, заменявшую окно, он увидел сверху двух обитательниц деревни. Одна лежала - скорее всего, мертвая, а вторая подымалась с колен.

 Он в вампиров до этого момента не верил, и теперь ощутил странную и на фоне ужаса довольно неуместную радость от того, что в его голове (или душе) еще осталось место столь чистосердечному удивлению. Если на свете есть вампиры – наверное, есть и Бог. Помешательство, догадался Эштон, но в этом аргументе поддержки не нашел и решил, что на всякий случай стоит попытаться отсюда выбраться, а потом уже думать о здоровье. Тратить усилия на собственную незаметность показалось глупым – все равно увидят, они тут каждый ярд знают. Поэтому он спокойно спустился с лестницы и чесанул в лес – там хоть попетлять можно будет напоследок. Целью его обходного маневра были мулы. Эштон бежал по мере сил быстро, но шумно. Цеплялся руками за лианы, как подсказал только что полученный от вампира опыт – это помогало делать прыжки длиннее. Хрусту и топоту нескольких ног за спиной он уже не удивился, до животных оставалось совсем чуть-чуть, но обернулся невовремя – и врезавшая по плечу и ключице низкая толстая ветка отшвырнула его назад. Он лежал, уткнувшись лицом в подушку из каких-то скользких цветов, и слышал, как за его спиной встали и заговорили – голос его слуги несколько раз тихо повторил на их диалекте название сианика. А потом убывающий шелест подсказал, что уходят. Выждав еще пару почти вечных мгновений, он пополз к мулам – животные, перепуганные шумом ночной погони, нервно прядали ушами и натягивали привязь. Освобожденный счастливчик рванул с равнины к желтоватым от луны горам даже без его понуканий, показалось Эштону.

 ***

 Проявлением наибольшего милосердия в нашем мире является,

 на мой взгляд, неспособность человеческого разума связать воедино все,

 что этот мир в себя включает.

 (Г.Ф.Лавкрафт)

 -Я ожидал меньшего даже от всей равнины, - сказал Рональд Чепмэн.

 Нервный Эштон не оценил похвалы. Первый стакан виски оказался и последним – зря ему подливали, напиться он себе позволить не мог, хотя тянуло безумно.

 -Могу ли я считать, что это может означать… тьфу. Вам уже достаточно сианика?

 -Деловым людям, дорогой Эштон, редко бывает чего-то достаточно.

 -Есть ли возможность прекратить разработку немедленно?

 -Разумеется, нет.

 -А придется.

 -Это почему же?

 -Потому что местное население – вампиры.

 -Что?

 -Местное население – вампиры. Я серьезно.

 -Милый, да вам пора домой…

 -Подождите меня вязать, я не буйный. Выслушайте. Хотя бы для того, чтоб потом пересказать это как забавную историю с дальнего прииска. Вы ведь любите забавные истории?

 -Они на третьем месте, сразу после людей и денег.

 -Туземцы - вампиры. Но питаться могут пока только кровью друг друга. И это вовсе не оттого, что мы овощи чужого климата, к которым не приспособлено их пищеварение. Просто они не могут причинить нам вред – пока их земля окружена кольцом из сианика.

 -Что за бред?

 -Бред – это истории про конкистадоров, которым волхвоподобные идолопоклонники с улыбками и реверансами дарили золотых лягушек. Как вы думаете, почему они так покорно работают на шахтах? Почему они тащат нам своих пауков и ни слезой не удостоили своих оскверненных богов?

 -Потому что они, как и все туземцы, не знают цены. Но им очень нравится ситец.

 -Ситец они не носят. Вообще черт знает откуда взялась их одежда – ни одной прядильной установки я не видел. Тесьма лежит в мотках неразрезанная. Вы видели на шее хоть одного – бусы? А ведь рассказывают, что обычные туземцы способны нацепить на себя хоть «Дэйли Телеграф», хоть бутылку из-под рома.

 -Продолжайте.

 -Когда я приехал сюда, у крайнего дерева ближайшей деревни сидела женщина с младенцем. Она до сих пор там сидит. С младенцем. Я здесь скоро два года. У вас убивают на шахтах? Спросите у надсмотрщиков, как часты у них дежавю, которые они оправдывают тем, что все местные на одно лицо? В моей фактории убили человека. Я каждую неделю вижу его в толпе рабочих.

 -…

 -У них никто не женится и не рождается. У них нет кладбищ, колодцев и отхожих мест. У них вообще ничего нет, кроме этих травяных домов на деревьях, храмов и плавилен. Они не собирают для себя фрукты, не убивают оленей и тапиров…

 -А что они тогда…

 -Они сидят под своими ветвями, как летучие мыши, и ждут, когда их земля очистится от сианового металла, который, я думаю, их проклятье. Кто их сюда заточил – я не знаю. Может быть, они были здесь всегда – изначально уготованным наказанием людской жадности. Меня не стали жрать только потому, что я вывожу у них сианик.

 -Но…

 -А мы этого не замечаем, потому что нас интересует лишь, сколько они еще способны притащить! В то необременительное представление, которое ставит для нас ближайшая деревня, можно поверить, только если очень прилежно ничего не замечать! Их невозможно убить. Нужно немедленно заморозить разработку и эвакуировать отсюда людей. Пока вампиры безопасны. Но это только пока.

 -Они точно безопасны?

 -Я не уверен полностью… но, думаю, да.

 -Вы делились с кем-либо вашими подоз… наблюдениями?

 -Нет.

 -И правильно. Люди вокруг суеверные, после таких слухов сразу же отправятся ломать деревья на факелы и дубины…

 -Похвальная с вашей стороны забота о местной флоре. Я тоже не хотел паники.

 -Не язвите. Я все проверю.

 ***

 Белый может долго прожить на Соломоновых островах, - для этого ему нужна только

 осторожность и удача, а кроме того, надо, чтобы он был неукротимым.

 (Дж. Лондон)

 Он сидел и слушал дыхание отсыпавшегося после путешествия Билла. Мальчишку нужно будет выслать отсюда на первом же отходящем фрегате. Такие приключения ему не по возрасту.

 Чепмэн позвал его в свой дом вечером. Увидев стоящую у окна Эннику, Эштон дернул ворот рубахи и выбросил ей навстречу распятие. Она посмотрела на него изучающе, подошла, издевательски-почтительно присела и коснулась серебряного креста губами. Выпрямилась и жутковато улыбнулась.

 -Этого следовало ожидать. Ты всегда был умницей.

 Вошел Чепмэн.

 -Вы прекратите добычу?

 -Нет.

 -Но ведь я...

 -Вы, дорогой, были совершенно правы.

 -Вы проверили?

 -Да. Она привела вождя.

 -Я не уверен, что она привела вождя. Может, она сама их во… царица. Как вы проверили?

 -Я убил его.

 -И что?

 -И ничего. Нельзя. Зато когда мы отработаем все месторождения – будет можно.

 -Это они так сказали?

 -Да.

 -Когда металл кончится, вы перебьете их?

 -Мы попробуем.

 -И вы им верите?

 -Я еще не решил. Но Париж, как известно, стоит обедни. Кстати, вы и ваш ученик… я считаю, вам удобнее некоторое время остаться в качестве гостя здесь.

 В комнату вошли два громилы – один из карьерных управляющих и недобитый бровастый здоровяк с крыльца фактории.

 -Я полагаю, отказа любезный хозяин не примет.

 -Им вы меня как хозяина попросту оскорбите. Смертельно.

 -Соблаговолите тогда показать мне мою комнату.

 -Надеюсь, вы не в обиде на меня, что ваши планы пострадают.

 Эштон театрально вздохнул и с достоинством потомственного аристократа произнес:

 -Да драл я вас в задницу. Все, что вы получите, вы заслужили.

 ***

 Комната его заточения была без окон, но с хорошей постелью. Вскоре ему позволили ходить по дому – приморское население окончательно уверилось в том, что мистер Беннет после поездки скорбен разумом, как только на крыльце обосновалась охрана. Заботилась о нем, разумеется, Энника.

 Он сел тогда на кровать и безучастно вперился в стену. Замок щелкнул, он не шевельнулся. Энника подошла неслышно и поцеловала его в лоб.

 -Очень трогательно с твоей стороны пожалеть нас в конце концов. Но мог бы для интереса и со мной посоветоваться.

 -С тобой!?

 -А что такого. Сам же понял, что мы не можем навредить вам. Так что узнай я о твоих открытиях – все равно бы ничего не изменилось. Как ты догадался?

 -Лучше спроси, как я не догадался. Помнишь, ты провожала нас через ваше поселение? У нас где-то свалился мешок с бусами, и мы поехали обратно, искать. Нашли почти у деревни. Я тогда еще обрадовался, что та карга, которая попала в тебя кокосом, так мирно разговаривает с тобой на улице. Подумал – вот и простили сородичи.

 -Вот как.

 -А еще ваши легенды. Я вспоминал, знаешь. Мало просто вывезти сианик. Нужно еще и убить потом кого-нибудь из вас – на манер жертвоприношения. А за этим дело не станет. Вот тогда у вас и будет день Отпущения. Я прав?

 -Ну так скажи Чепмэну, что нас нельзя убивать.

 -Я скажу, не сомневайся. Для очистки совести. Кроме этого, последствий от моих слов не будет никаких.

 -Вот и я тоже так думаю.

 ***

 Они оказались правы. В течение трех месяцев, пока Эштон сидел под замком, сианик был почти полностью извлечен из неглубоких недр пригорья. Чтобы удостовериться, весь или не весь, Чепмэн использовал практичный и простой, как все гениальное, индикатор: в соседней комнате сидел парень из деревни – примерно возраста Билла. Каждый вечер ему перерезали горло.

 ***

 -Возьми меня с собой, когда все закончится.

 -Куда?

 -Ну ты же можешь сделать из меня вампира. Билл отказывается ехать домой, за него я бы попросил тоже.

 -Ты хочешь бежать впереди событий. И поэтому я не могу ничего обещать, прости.

 ***

 Мужчины - каждый в отдельности и все вкупе - устроены так, что

 часто доходят до могилы, оставаясь в блаженном неведении

 всей глубины коварства, присущего другой половине рода человеческого.

 (Дж.Лондон)

 Работа на всех прежних месторождениях встала за их уже очевидной опустошенностью, а смуглый парнишка тем не менее никак не покидал этот свет, что внушало надежду на возобновление сианового пира. Однако задерживать в бухте последний фрегат в ожидании вероятного пополнения груза было больше невозможно. А раскопки решили попробовать продолжить на равнине – средств на продолжение изысканий, даже безрезультатных, хватало с избытком. Эштона, убедившись в его мирном настрое, выпустили. Он наслаждался прогулками; вернувшись после одной из таких в дом Чепмэна (ему было предложено остаться там, потому что прежнее место жительства уже заняли), он не обнаружил нигде Эннику и отправился в комнату к Биллу.

 Прислонился плечом к палисандровому косяку двери и пожалел, что не курит – это добавило бы увиденной сцене недостающую долю цинизма.

 Очень белые – по контрасту с коричневыми ногами и телом – ягодицы Билла ритмично подскакивали над постелью, а на спине его сомкнулись оливковые руки, с одной из которых свисал эмалевый медальон, тоже слегка прыгающий по вспотевшей коже парня.

 Почувстовав чье-то присутствие, ученик оглянулся. И вскочил.

 -Мис..

 -Выйди отсюда.

 Парень, согнувшись, сгреб штаны со стула, прикрыл срам и так же, не разгибаясь, ушмыгнул за дверь. Девушка меж тем спокойно одевалась.

 -Энника, я все-таки не такой дурак.

 Она в кои-то веки по-настоящему смущенно и виновато посмотрела на него.

 -Прости. Но у меня задание. Впрочем, уже проваленное… Пойдем. Настало, видимо, время тебе кое-что увидеть.

 Разговаривать было как-то неловко. Она вела его к тому самому храму, где начались их встречи. Развалины теперь сошли бы за древние – так затянул расколотые постаменты страстоцвет, так увили столбы и остатки стен лианы и орхидеи. Некий род извращенной ностальгии заставил его поцеловать ее.

 -А вот Билла, наверное, следовало убить. Как предателя.

 -Билл не предал, а всего лишь доказал свою любовь. Бедный мальчик так сильно ревновал тебя, что…

 -Ревновал? Хм. Я не замечал.

 -Неудивительно.

 ***

 Древний фольклор, туманный, исчезающий и почти забытый нынешним

 поколением, носил сам по себе весьма необычный характер и, по всей

 вероятности, испытал влияние более ранних индейских мифов и легенд.

 (Г.Ф.Лавкрафт)

 Энника отошла к стене и принялась терзать руками сочные травяные заросли. Обнаружившуюся под ними непонятным образом довольно легкую плиту они отодвинули вместе, и взгляду их открылась уходящая вглубь каменная лестница - Эштон ожидал подземной прохлады, но ощущения не изменились. Лестница становилась все шире и шире по мере спуска, и когда внизу забрезжил зеленоватый свет, Энника взяла его за руку.

 Они стояли на площадке, а внизу простирался город – гладкие крыши разных форм и размеров, башни и ратуши, ровные и чистые улицы, странные коробки на толстых колесах, замершие у металлических изгородей. К площадке по воздуху тянулись канаты – Энника дернула один, и по нему из сумрака заскользила им навстречу небольшая прозрачная кабинка с двумя сидениями внутри. Они вошли в нее и поплыли над безмолвными улицами.

 Эштон увидел людей – некоторые из них спали внутри удивительных экипажей, некоторые стояли на мостовой, маленькая девочка в одном из дворов сидела на неподвижных качелях, в домах, наверное, тоже кто-то был. Они плыли дальше – в темном подземном озере кусками сахара застыла эскадра огромных кораблей без парусов.

 -Возвращаемся?

 -Это... город вампиров?

 -Ты все еще думаешь, что мы вампиры?

 -Я сам видел.

 Она грустно посмотрела на него.

 -Ничего ты не видел. Мы здесь давно - я не знаю, насколько давно, трудно считать время, когда живешь на перепутье вечности. В этой стране я родилась. Наши крей... корабли плавали по всему миру – ты знаешь, что на юге есть ужасно холодный материк? Даже там мы добывали сианик. Искали его по всему свету, привезли сюда почти весь, что родила земля. Мы были не менее жестоки, чем вы, но гораздо более эффективны. Кажется, ничто больше нас и не интересовало - и азарт, и надежды, и корысть, и любовь были связаны только с ним. Это было как помрачение. В безрассудной гордыне мы сделали из него кольцевую стену – она была как зримое подтверждение всемогущества, как царское ожерелье на груди повелительницы. Что делать - если стремишься к совершенству, рискуешь его достичь... И на следующий день наша страна ушла под землю. А время здесь встало.

 -То есть… Мою родину и все страны, куда везли сианик, ждет такая же судьба?

 -Вряд ли. Вас наверняка слишком много. Но, думаю, вы все равно когда-нибудь найдете, чем огрестись.

 Она помолчала и продолжила:

 -Нас не за что наказывать, говорили в нашей стране когда-то. Проклятие заключалось в том, что отпустить нас можно…

 -Убив. Но невинные не умирают...

 - Какая ирония, правда? Ведь никому теперь причинить вреда мы не могли. Кто-то выбрал навсегда остаться здесь - так легко было остановиться вместе со временем, так невыносимо сложно было жить - как ходить вперед спиной, как не той рукою рисовать, только гораздо хуже... Это, наверное, как стать призраком. Но некоторые не захотели смириться и выбрались на поверхность, где дни и ночи шли обычным своим ходом. Мы не могли ни есть, ни пить, но нашли нечаянно выход – восстанавливать силы обращенным вспять временем, доступной нам энергией изменений, которым наши тела наверху были подвластны. Для граждан бесконечности время стало вполне познаваемым, как для вас – высота деревьев или ширина рек. И мы закольцевали его – создали персональную пополняемую бесконечность, в которой появилась возможность жить - и ждать. Потому что убивать нас очень долго было мало того что не за что - так ведь еще и некому. То, что ты видел, никакого отношения к крови не…

 -Я… понял. И сейчас ваша страна должна была снова подняться из-под земли?

 -Нет, что ты. Это все исчезнет, встретившись со временем. Я сейчас прощаюсь, так сказать. Во-он там был мой дом, видишь, с желтой крышей и флюгером в виде аиста?

 -Да тут каждый второй флюгер в виде аиста. Прощаешься? Но ведь твой план провалился.

 -Ну я же не одна на все ваше поселение. Это было бы слишком ненадежно. Сегодня несколько мужчин найдут в постелях своих женщин других мужчин. Или у вас не принято убивать вероломных любовниц за измену?

 -...Когда-то было очень даже принято. Я бы и сам убил тебя, если бы не понял, что это – единственно доступный вам способ. Заслужить наказание.

 -Нам пора возвращаться. Иначе ты рискуешь не увидеть, как империям подрезают щупальца – это, говорят, очень редко бывает. Пойдешь со мной в горы, и не спорь. Сианик весь выгребли – дело осталось… за малым.

 ***

 Через четыре часа все было кончено. Дымились черные огрызки столбов его бывшей фактории, догорали и падали скелеты легких домов, землю под горами рядом с длинными карьерами разузорили круглые воронки от взрывов. Сами ли туземцы изготовили неизвестное грушеобразное оружие за эти века, или вовремя позаимствовали его из своей почившей бесконечности, Эштон спрашивать не стал. Труп Чепмэна с перерезанным горлом лежал у моря. Кровь с него смыли теплые волны. Его еще не забрали, но погибших уже свозили, не разбирая, где белое, а где смуглое – первые кладбища должны были появиться на равнине завтра, и отзвуком последней благодарности показалась Эштону забота о мертвых врагах - и спасителях. Тело Билла не нашлось. Энника плакала – он впервые видел ее слезы. Впрочем, он сегодня слишком многое видел впервые, но делать ему все равно было пока нечего, и он утешал ее, стараясь увести подальше от немного обгоревшего тела знакомой ему девушки с ножевой раной в груди.

 ЭПИЛОГ

 Когда леди ему отставку дала

 (Впрочем, как Вам и Мне),

 Видит Бог! Она сделала все, что могла!

 Но дурак не приставил к виску ствола.

 Он жив. Хотя жизнь ему не мила.

 (Впрочем, как Вам и Мне.)

 (Р. Киплинг)

 -Таким, как ты, не суждено жить в провинции. Мне очень жаль. Добро пожаловать в начинающую империю!

 Эштон с Энникой, одетой в уже привычный ему легкий брючный костюм, шли по улице, а вокруг них гремело, строилось, росло каменное и железное громадье, приходящее на смену бревенчатым домам, выстроенным на первое время. Кое-где уже была готова мостовая, и женщина с двумя подростками селили в чернеющие землей квадратные просветы тонкие саженцы. Из пекарни тянуло свежей булкой, и они решили туда заглянуть. Устроились за высоким столиком, и Энника, жуя, пробормотала участливо:

 -Ты как вообще?

 -Да… средне. Язык у вас трудный, за два года нормально не выучишь.

 -Это ничего. Ты по душе всем пришелся еще в деревне. Домой хочешь?

 -Не знаю.

 -Не думаю, что получится, если честно. Нас пока мало, мы не можем требовать, чтобы нас признали - опасно. Хотя черт его знает, что будет завтра. Может, нужно будет тайно сплавать в ваш Старый Свет… Ты нам пригодишься, и мы тебя там оставим. Как тебе?

 -Не знаю.

 -Ну или переправим за горы, там ваши тоже, говорят, хозяйничают…

 -Благодарю покорно.

 -Знаешь, что я тут придумала?

 -Что?

 -Будешь у нас учителем. Ваш язык нам все равно понадобится, и лучше подготовиться заранее. Вообще бы взялся за школу через пару месяцев – пока там мало народу, конечно, но мы постараемся… Я, кстати, замуж выхожу.

 -За кого?

 -За туземца. Впрочем, не думаю, что у меня будет особенно много времени на брак – эти чертова верфь меня в могилу сведет. А еще я завела танцевальный кружок, представляешь? Чтобы форму не терять. Время уже действует. Даже жаль…

 -Ты - замуж?

 -Ну да! Чего удивительного?

 -Ничего… Не забудь надеть что-нибудь старое – медальон подойдет, что-нибудь новое, что-нибудь голубое - медальон тоже подойдет, аисты там голубенькие, и укради еще что-нибудь.

 -Это бред?

 -Нет. Это древний свадебный ритуал моего народа. Выражаю наитеплейшие пожелания будущим новобрачным. Мне пора.

 ЭПИЛОГ-2

 (Warning! Только для любителей хэппи-эндов!)

 -Сделал бы ты это?

 Мэйлмют Кид выпрямился.

 - Знаешь, Бирюк, я сам все время спрашиваю себя об этом и...

 - И что?

 - И вот пока не могу найти ответа.

 (Дж. Лондон)

 -И зачем ты достал эти старинные игрушки?

 Энника, кое-как завернувшись в его рубаху, сидела с ногами на кожаном диване и курила длинную сигарету. Эштон (эффектно, как ему показалось) дунул гулко в один из стволов.

 -Чтобы убить тебя.

 -Чего-о?

 -Тебя убить. Я же обещал.

 -Когда?

 -Тогда! Я сказал, что если бы не знал, что ты специально спала с мальчишкой, я бы тебя убил. У нас так принято.

 -Что-то я не заметила, что ты сторонник неукоснительного соблюдения примитивных обычаев.

 -Это не всегда во благо. Мне как-то раз уже следовало жениться или пристрелить. И больше я этих возможностей не упущу. Это было бы очень глупо после того, как я собирался за тобой в вампиры.

 -А у меня-то есть варианты?

 -Конечно. Выходи за меня.

 -А если не соглашусь, ты меня точно убьешь?

 -Угу.

 -Милый какой выбор… Ты хоть представляешь, сколько это хлопот – разорвать помолвку?

 -Переживешь. Тебе все равно без разницы, с кем увеличивать наполняемость школ, так почему бы не с тем, кого любишь?

 -Действительно. Но я думала, ты к своим хочешь.

 -Я тут своих заведу. Я буду учительствовать, ты – строить корабли, заодно детей вырастим. А к старости обязательно уедем жить в провинцию.

 -Черт! Придется бросить курить. А мне так нравилось!