Delvin
№107 "Заглядывающий"

Я давно привык, что в большинстве захватывающих художественных романов и в любом голливудском фильме у истории, в которую попадает главный герой, всегда есть четкое начало. Например «Было чудесное солнечное утро и ничто, казалось, не предвещало беды, когда…» или что-то в этом роде. Не у всех историй есть четкий конец, но начало должно быть четко обозначено, как некий день X, когда все пошло не так, как обычно. Мне всегда казалось, что и в жизни, по крайней мере, в моей, все должно происходить точно так же. Однако, моя история, как оказалось, не имеет никакого четкого начала. Моя жизнь плавно перетекала по изгибам судьбы, наверное, точно так же как и у большинства людей на земле, и я никак не могу выделить тот самый момент, с которого стоит вас посвящать в мою историю, не имеющую начала, но имеющую четкое и неожиданное завершение.

Хотя, признаться, до начала моей работы в Газсервисе я не замечал никаких примет того, что моя жизнь как-то отличается от жизни любого офисного обывателя. И, собственно, я и не могу как-то более-менее четко ее вспомнить. Помню только какие-то отрывки, никак не склеивающиеся в единое связное повествование. Однако с чего-то все-таки нужно начать рассказ, поэтому пусть в качестве отправной точки будет мое устройство на последнее место работы – компанию Газсервис.

Предмет вожделения и пускания слюней для всех офисных хомячков, возводящих стабильный высокий оклад и уверенность в завтрашнем дне в наивысшие жизненные ценности. Как я попал в этот бастион пафоса я толком и сам не понял. Компания, где я коротал свои дни до этого, тихо пошла ко дну, и я пару месяцев беспрестанно обивал пороги кадровых агентств, когда на очередном собеседовании мне неожиданно сказали, что отправили мое резюме в Газсервис и меня ждут там завтра к 10 утра. На мой вопрос о должности и окладе кадровичка сначала возвела очи в дешевый подвесной потолок и тяжело вздохнула, а затем посмотрела на меня как на идиота. «Идите, завтра вам все скажут», - тоном школьной учительницы, только что отчитавшей двоечника изрекла она и непререкаемо поставила штамп об убытии во временный пропуск.

Это ощущение собственного полного идиотизма только укрепилось на следующий день. Представьте себе стерву, прекрасно понимающую свою власть над толпой белых воротничков, жаждущих попасть в число небожителей офиса Газсервиса. При этом, по своему положению в компании, стерва сама находится на уровне младшего помощника ассистента менеджера по кадрам и, по сути, ничуть не выше секретарши.

Взглядом свысока «боже как вы меня все утомили» она снисходит до кандидатов и во время собеседования начинает отрываться по-полной. Не знаю, как там нанимают руководителей, но у меня создалось ощущение, что целью собеседования является не получение каких-либо знаний обо мне и моих способностях, а самоутверждение этой длинноногой особы и наслаждение кратковременной властью над тем, кто посмел вожделеть стать равным ей.

А теперь представьте, что таких стерв вам надо пройти как минимум три, прежде чем вам допустят до собеседования с тем, кто, собственно, принимает решение о вашем найме на работу – с вашим потенциальным начальником. Возможно, у этой череды унижений и была четкая цель – отсеять всех, кто не замотивирован на работу в Газсервисе в нужной степени, но у меня никакого четко оформленного понимания того, что работа в этой корпорации необходима мне как воздух, не было и в помине. Я почему-то как данность воспринимал методику проведения собеседований этого отдела кадров и просто терпел, послушно отвечая на вопросы и педантично заполняя все графы идиотских тестов и анкет.

В отличие от менеджеров по персоналу, мой новый начальник мне понравился. Живой, чуждый классических для Газсервиса понтов, довольно открытый и веселый. Собеседование с ним было скорее дружеской болтовней. Помню, я даже удивлялся, насколько этот человек не вписывается в общий стиль поведения руководителей компании. Оказалось, что так думал не только я, так как его внезапно сократили примерно на третий день после начала моей работы. Такое часто бывает в крупных компаниях, когда даже внутри отдела персонала не все в курсе кто что делает – одна сотрудница нанимает сотрудников в новый, только создающийся отдел, то есть приглашает на собеседование меня, а начальник отдела кадров в это же самое время увольняет моего несостоявшегося руководителя. И в процессе увольнения отдел, как таковой, еще не фигурирует, и поэтому его расформированием никто не занимается, только потому, что документы о моем зачислении еще не прошли все бюрократические процедуры. Все это я понял несколько после, а тогда, в первые дни, я просто просиживал рабочее время возле компьютера, в огромном зале, поделенном перегородками на отдельные кельи, и гадал, когда же меня уволят, переведут в другой отдел или вообще дадут хоть какое-нибудь задание. Прошла неделя, затем другая. Я познакомился с ближайшими соседями, чьи макушки виднелись за перегородками рядом, постепенно вписался в офисный ритм. Слава богу, даже в столовой было не принято обсуждать свою текущую работу. Пошутить над начальником в курилке, или обсудить ножки новой секретарши – это было естественно, но о сути своей текущей работы речь не заходила никогда. На нее было словно наложено неявное табу. Или, возможно, явное, прописанное в какой-нибудь регламентирующей бумажке, которые я, как и все здравомыслящие люди, читать при поступлении не стал.

Не могу сказать, что меня не удивляло и не напрягало такое существование. В первый месяц я действительно сидел как на иголках, вздрагивая от каждого приближающегося ко мне незнакомого человека, но после получения первой, вполне приличной зарплаты в кассе, я вдруг понял, что прочно занял место офисного приведения – никому не было ровно никакого дела до моего существования. Сам факт существования моего отдела из одного человека не был известен вышестоящему руководству, а бухгалтерия работала по своим четким законам – раз есть штатная единица, то должна быть зарплата, которую, слава богу, мой несостоявшийся начальник все-таки успел мне назначить. Я исправно приходил утром, ибо за опоздания штрафовали, уходил вовремя вечером, вел обычную офисную жизнь днем – прятал от чужих взглядов свои путешествия по интернету и делал вид активной работы над одним и тем же вордовским документом и таблицей с диаграммами. Я поддерживал дружеские беседы с коллегами, но старался не заводить друзей, которые бы потребовали рано или поздно большей откровенности касательно сути моей работы. Единственное, что было сложно переносить, так это абсолютно бессмысленное просиживание рабочих часов. Я обчитался анекдотов и смешных историй, устал от новостных сайтов, переиграл в кучу онлайновых игр, но так и не нашел удовлетворительный способ убийства времени. Я завел блог, и даже сделал в нем пару записей, но что писать, если жизнь сера и однообразна как бетонный забор вдоль железнодорожной насыпи? В конце концов, я остановился на том, что начал делать маленькие заметки об окружающих меня людях. Это был своего рода дневник, который я нигде не публиковал - отчасти из опасения, что моя интернет активность может отслеживаться службой безопасности, и мой блог, рано или поздно, прочитает тот, кто поймет, о какой компании в нем идет речь, а отчасти из-за того, что просто не понимал, кому еще может быть интересна информация о том, с каким выражением лица секретарша Маша рассматривает анкеты на сайте знакомств, а местечковый босс Кирилл Петрович при походе в туалет иногда старательно прячет журнал под полой пиджака.

Спустя несколько месяцев работы такие наблюдения у меня вошли в постоянную привычку. Я приходил в супермаркет вечером и ходил вдоль полок, глядя не на продукты, а на людей – покупателей, продавцов, грузчиков и кассирш. Я старался почувствовать их состояние в тот момент наблюдения, понять их мысли. Постепенно у меня даже возникло некоторое подобие игры – я незаметно пристраивался за очередным покупателем и брал с полок ровно те же продукты, что и он, стараясь тратить на выбор примерно то- же время. Я словно входил на мгновение в чужую жизнь, словно рука в перчатку, вникал в его тягучие, или наоборот, скачущие мысли, шагал в том же темпе, даже интуитивно дышал так же как и выбранный мной покупатель. Уже после недели тренировок я научился довольно хорошо дублировать состояние практически любого человека, на небольшой период, обменивая свое невнятное существование на частичку чужой жизни и чужих эмоций. Я чувствовал одиночество дряхлого старика и кипучую радость молодой пары, украдкой целующихся, как только им казалось, что на них никто не смотрит.

Даже в том, что я приходил на кассу с тележкой продуктов и вещей, которые были нужны кому-то еще кроме меня, как мне казалось, был какой-то смысл. Сегодня я пробовал молодые побеги спаржи с белым вином, пытаясь понять, что чувствует тот, кто их любит и покупает, а на следующий день я с ужасом осознавал разгорающийся внутри пожар после ударной порции мяса с соусом Табаско. И это была моя жизнь, ставшая теперь такой разнообразной. Жизнь – мозаика, состоявшая из кучи чужих эмоций и обрывков чужого существования.

Со временем я перестал записывать свои наблюдения, ибо физически просто не успевал перенести на бумагу такой объем. Я продолжал наблюдения за людьми по дороге домой, в метро, поднимаясь по лестнице в доме и даже во время просмотра телевизора, если там шло какое-нибудь документальное шоу или кино. Наигранных эмоций фильмов и ток-шоу я не любил. Даже реклама казалось мне куда более честной и открытой, нежели какой-нибудь «суд идет» где артисты с трудом вымучивали из себя чуждые им чувства, слова и мысли. Только благодаря этому я выучил всех соседей в своем доме. В доме, в котором я и так жил уже без малого пятнадцать лет, раньше я вообще не замечал никого, кроме соседа по этажу, ибо считал сплетни о жильцах уделом бабушек на скамейке. Теперь же, уверен, я мог дать любой из них сто очков вперед, так как знал и понимал не только поступки явные, но и сокровенные мысли. Вот, например, молодая мама Катя, с четвертого этажа, о которой все старухи судачили каждый раз, когда она проходила мимо с коляской – как же, мужика нет и никто его не видел, а ребенка нагуляла вдруг. Мнения пенсионерок колебались от «вот бедная брошенка теперь мучается» до «залетела, небось, специально, хотела мужика удержать, ан нет – не вышло». А я видел и ощущал то, как она просто лучится счастьем, глядя в глаза своей желанной и любимой дочери. Долгожданной дочери, ибо врачи давно и беспощадно ставили диагноз «бесплодна», а вот ее счастье распорядилось иначе и подарило ей главное сокровище ее жизни. И не нужен был их паре никакой мужчина со стороны – в этих идеальных отношениях матери и дочери любое третье существо было бы совершенно лишним. Поэтому я только усмехался, когда моя бабушка периодически пыталась мне излить очередную порцию сплетен во время воскресного завтрака, когда мы, наконец пересекались на кухне. Обычно я уходил на работу, когда она еще спала и возвращался, когда она уже выключало свет и закрывала дверь в свою комнату и лишь мерцание телевизора в щели под дверью как-то говорило о ее существовании в этой квартире. Для меня она была еще большим призраком, чем я сам – мы лишь иногда встречались в те выходные, когда я оставался дома, а не уходил гулять по городу на весь день. Как и большинство старух, которых бог обидел образованием и умом, единственными развлечениями ее жизни было подглядывание за жизнями чужими. Однако, в отличие от меня, она пыталась смотреть, но не видела и не понимала увиденного. Я знал, что в мое отсутствие она тайком пробирается в мою комнату и лазит по моим вещам, читает все бумажки, случайно оставшиеся на столе. Знала бы как включить компьютер – наверное, искала бы и там. Однако я в свою очередь старался давать ей как можно меньше пищи для обсуждения с бабульками на лавочке. Ел я отдельно и всегда без нее, набор продуктов в холодильнике был все время разный и, наверное, вообще сводил ее с ума, а девушек в дом я не водил – общение с женщинами у меня вообще всегда не ладилось, то ли от природной мягкости и отсутствия показной брутальности, то ли от того, что я вполне удовлетворялся наблюдениями за чужой любовью и не делал первых шагов по обретению своей.

Постепенно я втянулся в созданный самим собой ритм. Будни проходили в работе, путешествию по магазину вечером и хождению по чужим блогам ночью, а в выходные я брал фотоаппарат и шел гулять по городу. Я ходил на выставки и в театры, в парки и на детские площадки и наблюдал, впитывая кипящую вокруг жизнь, словно губка. Периодически я делал фотографии, выхватывая отдельные, наиболее яркие эмоции, и вечером, у компьютера еще раз вспоминал прожитый день и прожитые сегодня жизни, перед тем как стереть все фотографии с карточки.

Особенно я любил наблюдать за родителями маленьких детей. Это было двойное копирование - они впитывали радость и жизнерадостность карапузов, носившихся по площадке, а я считывал из них эти яркие чистые эмоции и словно наполнялся изнутри ярким солнечным светом. Иногда я целый день проводил на лавочке в парке у большой детской площадки. Я, наверное, уже знал всех детей и мам наизусть, однако ни разу не ощутил какой-либо вторичности от получаемого удовольствия. Довольно часто я видел и молодую Катю с ее малышкой – они даже уже начали кивать мне при встрече, как старому знакомому. Да, наверное, для них я был чудаком, но очевидно, что чудаком безопасным и в чем-то даже добрым, ибо рядом с детьми с моих губ редко сходила улыбка.

Но, как я уже говорил, несмотря на то, что моя история не имеет четкого начала и вообще более-менее внятного сюжета, ибо размазана по времени как масляное пятно по луже, но она, зато, имеет вполне четкий конец, в виде чудесного майского праздничного утра, когда я, заняв свое привычное место в парке, ощущал в проходящих мимо людях не только обыкновенную радость от окончившихся будней, но и какое-то нетерпеливое ожидание. Видимо, вскоре должно было пройти какое-то праздничное мероприятие – между детской площадкой и центральной аллеей парка начала постепенно собираться толпа зевак. Дети играли как обычно, мамы, также как обычно, беседовали кучками о чем-то своем, изредка обеспокоенно поглядывая то на площадку, то на аллею. Постепенно их нервозность передалась и мне. Я физически начал ощущать тревогу, растекавшуюся в воздухе, но так и не смог определить ее источник. В это время вдалеке послышался марш духового оркестра, и я понял, что сегодня, в честь праздника, по аллее должны были пройти мини-парадом выпускники ближайшей военной академии. Четкий ритм строевого шага, гул барабана и звон медных труб был уже совсем рядом – вот-вот и покажется из-за поворота ровный строй молодых офицеров – я ощущал это радостное нетерпение в рядах людей впереди – и даже дети, оторвавшись от игр, побежали к краю площадки – поближе к аллее, чтобы посмотреть на солдатиков. Но в эту чарующее сплетение радости, молодости, весны и нетерпения все настойчивее и настойчивее вплеталась нота горькой тревоги. Как гудящая, готовая порваться струна безысходности, непоправимости. Я привстал со своей лавочки. Наткнулся взглядом на Катю, которая озиралась, пытаясь понять, куда перебежала дочка от прогулочной коляски, и ей словно передалось мое состояние. Я почувствовал ее нарастающую панику, которая тоже, казалось бы, не имеет под собой никакой почвы. Я видел, как она медленно оборачивается к аллее, где уже начали проходить первые ряды военных, и в этот самый момент из толпы плеснуло красным. Да, это выглядело именно так – я не видел ни вспышки, ни дыма, как в кино, когда стараются показать эффектный взрыв. И даже звук долетел, ударил и смел с ног немного позже, а вначале первое, что зафиксировал взгляд, был кровавый всплеск и разлетающиеся красные куски. Ударной волной меня опрокинуло опять на лавку, больно приложив головой о спинку. Зажмурившись, я схватился за затылок, потер его, проверяя в порядке ли голова, и только через пару секунд открыл глаза. Мир изменился. Из него вынули и сожгли, как мотылька над пламенем зажигалки, все веселые и радостные краски. Люди, поднимающиеся с земли, еще даже не начали понимать, что произошло, но я уже чувствовал, что здесь, в данном конкретном парке, вместо радостного весеннего дня внезапно появилась жуткая черная дыра, затягивающая в себя человеческие души, калечащая судьбы, оставляющая незаживающие увечья на сердце и памяти. Трупы молодых солдат, куски тел их матерей, щедро посыпанных цветами, которые они еще мгновение назад держали в руках и как удар в сердце – неподвижно лежащие дети, подбежавшие посмотреть на солдатиков. Я встал со скамейки, оглянулся в растерянности, и тут опять увидел глаза Катерины. Нет, она не встретилась со мной взглядом, как несколько мгновений назад – она неотрывно смотрела туда, к краю аллеи, где лежало маленькое тельце в розовой, быстро закрашивавшейся красным, кофточке. И я провалился в эти глаза. Глаза матери, только что потерявшей единственный смысл своего существования. Если бы на свете были боги, позволившие этому произойти, то я бы хотел, чтобы они все в этот момент заглянули бы в эти глаза. Как сделал я. Потому что есть в мире вещи, которые не должны происходить. Люди гибнут всегда, и дети и матери. Но где-то есть та неуловимая грань, когда ты сам видишь вот эти глаза рядом с тобой и понимаешь в этот момент, что мир не должен быть устроен так. Поэтому я и нужен здесь.

И в этот момент, я, размахнувшись бью кулаком в синее небо. Оно с хрустальным звоном трескается, и осыпается мне на плечи голубым снегом, который укрывает все вокруг - и внезапно застывшие фигуры, и весенний парк, скрывая их в темноте. Я стою в тишине. В пустоте. Мир рассыпался горсткой пепла, растаявшего у моих ног. Потому что так не должно быть. Должно быть иначе. Вначале было слово. Мир будет другим. Несовершенным, опять, ибо все совершенное мертво изначально – мне понадобилось совсем немного, чтобы понять это. Но он будет другим. Он должен быть добрым. Для этого и нужна моя человеческая часть, заглядывающая в глаза людям, живущая их жизнью вместо своей. Для этого я и хожу по сотворенной своими руками земле, чтобы почувствовать и понять ту грань, дальше которой нельзя, дальше которой понимаешь, что ты опять ошибся и опять твоя мятущаяся душа вложила в этот мир слишком много противоречия, и вместо желанного успокоения и славы создателя получаешь прах несбывшихся надежд.

Я посмотрел на вверх и вспыхнул свет. Я развел руки в стороны и осторожно, самыми кончиками пальцев, зажмурив глаза, потрогал нежные весенние листья в парке. Вдохнул аромат цветов, услышал детский смех, перекрывающий звон духовых уходящего оркестра. Я открыл глаза и посмотрел в счастливые глаза молодой Катерины, любующейся, как ее дочка смешно ковыляет навстречу маминым рукам. Я надеюсь. Я живу надеждой, что именно в этот раз мне удалось вплести в этот мир столько любви и добра сколько он сможет вместить. Я верю.