Рублев
№119 "C минимальными потерями личного состава"

С минимальными потерями личного состава

Лампочка на потолке подпрыгнула, моргнула, и он сразу понял, что началось. Один раз

уже так было – лет десять назад, когда он только начал служить в этих краях. Тогда их

сильно тряхнуло – землетрясение разрушило несколько городов, и повернуло в сторону

реки. Но теперь это было не землетрясение, теперь это была их персональная беда.

Лампочка мотнулась на длинном шнуре и погасла. И тогда капитан понял, что попали в

домик с генератором. Линия, что вела из Посёлка, уже неделю висела мёртвыми

проводами – в общем, сразу стало понятно, чего ждать.

Вернее, он ждал этого последние года три.

Бойцы были давно натренированы и быстро заняли место в траншеях на склонах холма.

«Мы будем драться и ждать, – подумал капитан. Я знаю начальника отряда, он

совершенно отмороженный, но их в обиду не даст. Он будет идти напролом, главное,

чтобы не промедлили мотострелки. А вот мотострелки осторожны и будут медлить, они

застряли в политической паутине, в тонких договорённостях между местными князьями, в

национальных проблемах, в ценности зыбкого перемирия сторон, в сложностях

взаимодействия с армией республики, которой были формально приданы». И вот их

командование всё будут проверять и перепроверять, пока по нему, капитану, будут

молотить реактивными снарядами.

Самое обидное было в том, что жители посёлка не предупредили его. Люди с той стороны

не могли придти к ним, форсировав реку перед заставой. Они накапливались в Посёлке, и

это было ясно как день.

Капитан много раз приезжал в Посёлок, чтобы специально говорить с главными людьми.

Маленькому суетливому человеку, по виду вовсе не кулябцу, он просто подарил

телевизор, и тем закончил общение с гражданской властью. А вот с шейхом мазара он

проводил долгие часы, сидя на ковре в тени мавзолея.

Отец шейха мазара был похоронен тут же, в нескольких метрах от края пыльного ковра, и

дед его был похоронен там же, и отец деда лежал под соседней плитой. Время там, у

могильных плит, остановилось, и скоро капитан понял, что шейх мазара воспринимал

могильные плиты просто как новый дом своих родственников. Они, эти старики, просто

переселились туда, под арабскую вязь каменного покрывала.

Хранитель мазара пил с ним чай три года, и три года капитан надеялся, что в нужный день

из посёлка прибежит мальчишка и предупредит заставу о беде. Но беда пришла без

предупреждения. Долгие часы, проведённые на пыльном ковре, были напрасны.

Ракеты снова ударили в холм, и с потолка посыпалась какая-то труха.

Он пошёл по траншеям, чтобы ободрить своих солдат, но солдаты его были давно

проверены, и понимали, что сейчас будет.

Через полчаса пошла первая волна атакующих – абсолютно одинаковых людей в халатах.

Это были крестьяне, давно забывшие крестьянский труд. Солдаты из них были тоже

неважные – капитан видел оружие, что находили при убитых нарушителях. Стволы были

изъедены ржавчиной, а затворы болтались в китайских винтовках как горошины.

А вот за ними были люди в хорошей форме с хорошими биноклями. И ещё у них были

хорошие артиллеристы с давним боевым опытом. Но двух людей в чистой и новой форме

тут же сняли снайпера-пограничники, и атака захлебнулась.

Сейчас вся надежда была на резерв погранотряда, который уже находился в пути. Всё шло

правильно, и в начальстве он не ошибся. Теперь надо было просто продержаться – с

минимальными потерями личного состава.

Но минул день, и оказалось, что подмога не пришла. Не пришла, значит, подмога –

подумал он сокрушённо. Он ещё не знал, что помощь застряла на горной дороге близ

Посёлка. Капитан понимал, что это бывает, и даже был готов и к этому. Но дальше пошло

ещё хуже.

Он знал, что в самом лучшем раскладе всё равно погибнут несколько его человек, но не

ожидал, что они погибнут так быстро. Слишком плотен был огонь, и против них работало

несколько безоткатных орудий, ракетные установки и невесть сколько гранатомётов.

Враги действовали грамотно, и первым делом сожгли бронетранспортёр. Отстреляв

боезапас, из него вылез единственный живой член экипажа и сразу же оказался в

окружении людей с той стороны. На него бросилось несколько человек, и они были в

такой ярости, что добивая раненного, искололи ножами друг друга.

К концу дня радист доложил, что позывной «полста восемь» застрял на заминированной

дороге под огнём из засады. Итак, всё действительно было гораздо хуже, чем сначала

думал капитан. Самое дорогое, что у него было – время, уходило в песок. Время было

дороже воды и патронов, это время было нужно для вертолётов, что везли к нему экипажи

танков, для того, чтобы сапёрный отряд снял под огнём фугасы, закопанные в дорожной

грязи, для того, чтобы пришла помощь, пока он воюет. И вот этого времени для дыхания

его личного, личного, личного состава не хватало.

Из-за его спины давно перестал валить чёрный дым пожара, сменившись белым кислым

облаком, стелившимся над холмом. Застава выгорела.

Ночью они отбили ещё одну атаку, а наутро пополнили скорбный счёт и сожгли

документацию. Построек, по сути, не было – четыре стены на восемь домов. Теперь надо

уходить – с минимальными потерями личного состава.

Тех, кто будет жить, увёл его заместитель. Глядя на него, капитан с некоторым

удовольствием думал, что у него выросла хорошая смены. Грязный и перебинтованный

лейтенант выведет личный состав к своим, и в этом сомнения у капитана не было.

Уходящие отстёгивали рожки с остатком патронов и бросали их остающимся. Здоровые

(здоровых, впрочем, не было, были легкораненые) ушли, и теперь их осталось полюжины.

«Это и будут теперь, – решил капитан, – минимальные потери».

У него было пять бойцов, и обратного пути не стало. Шесть человек окончательно

сровнялись между собой и забыли про звания и награды, забыли про вещевое и денежное

довольствие, забыли про планы на будущее и про обиды прошлого. Жизнь теперь была

проста и ничего, кроме врагов и друзей в ней уже не было.

Накануне он говорил с заместителем о жизни, и это им обоим казалось частью

бесконечной шахматной партии, когда время от времени игроки переворачивают доску и

начинают играть фигурами противника.

Заместитель говорил о смысле войны, и о том, за что им умирать. Они говорили об этом

всегда, но ни разу не расширили круг участников таких бесед. Подчинённых надо было

оберегать от этих размышлений, а начальство – тем более.

– За что мы будем умирать? За президента нашего, что дирижирует чужими оркестрами? –

говорил заместитель. – Не смеши. За идеалы демократии? За геополитику? Нас с тобой

давно уже не раздражают статьи в газетах о том, как мы стоим на пути наркотрафика. Те,

кому надо этого трафика, просто купят канал доставки, подешевле возьмут местных

генералов, а подороже – наших.

– Проще всего сказать «дерусь – потому что дерусь», и в этом великий смысл военного

равновесия. Мы – боевые муравьи, которые должны существовать, для того, чтобы

человек верил, что на всякую силу есть сила противоположная, что кого-то не купят, а

кто-то не уйдёт. Такая вот метафизика.

Тут заместитель напомнил ему, что в прошлом году на соседней заставе убили наряд. До

сих пор было непонятно, кто это сделал, и местные говорили, что пограничников зарезали

горные духи, злые гении этого места. И действительно, после нескольких лет в этих

горах, им иногда казалось, что под тонкой коркой цивилизации присутствовавшей здесь в

виде телевизоров, вентиляторов и газированной воды, существует жаркий и пыльный как

здешние горы, мир духов и сказочных существ. Мир этот был жесток, часто бессмысленно

жесток (так считал капитан, относившийся к смерти спокойно, но рачительно), но

неистребим.

Капитан касался этого в разговорах с шейхом мазара, и каждый раз ощущал, что не

вполне может понять речь старика. Дело было не в нюансах диалекта, а в базовых

понятиях. У них было разное мнение о добре и зле, о лжи и справедливости, о добре и зле,

вот в чём было дело.

– Мы пришли сюда не так давно, – говорил он заместителю. – Мы пришли сюда полтора

столетия назад. Мы строили мосты и железные дороги, больницы и школы, но ничего не

изменилось. Тот же мир, та же пыль и песок. И совершенно не факт, что мы были тут

нужны.

– Детская смертность упала, можно себя этим оправдывать.

– Никто ничего не знает о здешней смертности, лейтенант. Кто-то написал какую-то

цифру, и вот она кочует из доклада в доклад. Никто ничего про эти места не знает. И

когда Партия исламского возрождения схлестнётся с Демократической партией, и одни

будут стрелять в других из кузовов японских пикапов, а другие отвечать им из наших

бронетранспортёров, то мы не отличим белую нитку от чёрной. При этом на въезде в

Посёлок до сих пор написано «Да здравствует ЦК КПСС» - только буквы проржавели.

Легко сказать, что нужно нести бремя белых, смело сеять просвещенье и всё такое.

Гораздо труднее сказать вслух, что люди не равны, что у нас есть более высокая правда,

чем у них.

Кажется, тот разговор происходил зимой, когда на склоны ложился тонкий слой снежной

крошки, которую быстро сдували злые ветры. Или это было жарким летом, когда личный

состав экономил каждую каплю воды из пробитого теперь в десятке мест бака водокачки?

Всё равно. В любом случае, этот разговор был бесконечен, и они вели его, будто проверяя

посты, изучая, не изменилось ли что на местности. Где смысл, где их предназначение? У

капитана был на самом деле год эйфории, когда он считал, что всё утрясётся и местная

власть возьмёт дело в свои руки, а его начальство безжалостно и цинично наведёт порядок

в этом горном краю. Но год прошёл, и эйфория улетучилась. Самообман прошёл, вокруг

были нескончаемые мятежи, столицу брали три раза – и всё люди непонятных

политических пристрастий, а правительство в изгнании грозило казнями всякому, кто

поможет иным правительствам. Здесь правил принцип коллективной ответственности, и

если что – просто вырезался весь род несогласных. «Правда белого человека, – думал про

себя капитан, – работает только тогда, когда империя прочна, а сам белый человек в

пробковом шлеме перемещается на слоне между согнутых спин своих рабов. А когда

семьи белых людей сидят на своих пожитках, и вся улица кидает в них камни, никакой

правды уже у них нет. И самое трагичное, когда белые люди начинают метаться между

силой своего оружия и любовью к малым народам, рассчитывая на взаимность. Кончается

это всё одинаково – выселенными из квартир и узлами из пододеяльников в уличной

пыли.

Капитан знавал местных демократов, что норовили прорубить новое окно не то в Россию,

не то сразу в Европу. Но он не верил в эти окна, и думал, что всё как началось мятежами и

казнями, ими, в итоге и закончится.

Семьдесят лет тут насаждали атеизм, но он мгновенно высыхал на этой выжженной

солнцем земле, как пролитая в полдень вода.

А с водой тут много что было связано: вода была жизнью, а распределяли её особые люди.

Как-то раз он сидел на пыльном ковре с шейхом мазара, когда к ним пришёл приехавший

из города мираб. Мираб был непростым человеком, весь род которого был мирабами –

раздатчиками воды. Даже глава здешнего муфтията был мирабом. А этот мираб был

когда-то начальником водокачки в городе – и не сразу капитан понял, что приезжий

приехал не к старику в его мазар, а посмотреть на него, капитана.

Мираб смотрел на него, будто пробовал на зуб – и капитан был для него камушком,

попавшим в плов, чем-то раздражающим и неудобным. Он, будто кусок скалы, упал в

горный поток, и вот вода думает – сдвинуть ли его с места, или обойти.

Господин воды смотрел на него хмуро и отхлёбывал горький чай из пиалы. Капитан сидел

перед ним в своей выгоревшей форме и вдруг вспомнил, что у него большая дырка в

носке. «Ничего, – подумал он. – Мне терять нечего. На семь бед один ответ». И мираб,

словно почувствовал это безразличие, и расстроился.

Поднявшись с ковра и зашнуровывая свои высокие ботинки, капитан понял что признан

неудобным. Именно неудобным – это слово отдавалось в ушах.

Старик из мазара, кажется, сожалел об этой встрече и в следующий раз привёл его к своей

сестре-старухе. Про неё говорили, что это настоящая Биби-Сешанби, госпожа Вторник.

Госпожа Вторник стучала в своём закутке старинной прялкой и уже ждала капитана. В его

руки была вложена толстая шерстяная нить, натянув которую старуха тщательно

всмотрелась в волокна.

– Тебе хорошо, – сказала старуха пожевав беззубым ртом. – Ты настоящий воин, и ты

живёшь по своей судьбе. Жизнь твоя коротка как порыв ветра, а смерть быстра как

глоток. Да ты, собственно, уже мёртв.

– Да? – улыбнулся капитан.

Но старик уже уводил его прочь, говоря, что бояться нечего, женщин не стоит слушать, и

вообще он плохо понял её из-за шума прялки.

«С надеждой мы смотрели на этот мир, – думал он на обратной дороге, трясясь в кабине

грузовика. – А мир неисправимо жесток, зол и беспощаден. Никто не знает

предназначенья, кроме как Боевой устав».

Жизнь действительно оказалась недлинной, но это была его жизнь. Он не верил в эту

местную нечисть, ни в здешнюю, ни в тех существ, что бродят среди родных осин. Из всех

суеверий в нём жило только правило называть последнее «крайним». Капитан верил в

личный состав, матчасть и боевое взаимодействие. И то, что сейчас ему не повезло, ничем

не нарушило картины его мира.

Поэтому он был раздосадован, когда к нему подполз сержант-пулемётчик с неожиданным

вопросом:

– Может, позовём заступников?

Про заступников была старая солдатская легенда, но время было такое, что только на

легенды и приходилось надеяться.

Сержант пошёл к камням молиться, да и остальные забормотали что-то про себя.

И вот капитан увидел, как сгущаются рядом странные тени. Как они набирают плотность

и вес – и вдруг фигур вокруг стало вдвое больше.

Вышел из-за камней очень высокий человек в длинной рубахе и с плотницким топором за

поясом. Кажется, его звал как раз сержант из Калуги. Пришли другой бородач, и с ним

монах, почти мальчик.

Но один был совсем странный, с ветками вместо рук. Ветки торчали из рукавов, и это

существо было похоже на пугало.

– А ты кто такой? – спросил капитан, не сдержавшись.

– Это мой, – сказал снайпер с раскосыми глазами. – Это со мной.

Капитан не стал спрашивать, как зовут этого северного бога, но, заглянув в его пустые

глаза, подумал, что он, пожалуй, самый страшный из пришельцев.

Замыкал строй старик в чалме.

– А вы-то, отец, зачем тут?

Тот покачал головой: сам, дескать, понимаешь, так надо.

Пришлые разбрелись по своим подопечным, а к капитану никто не пришёл. Можно было

позвать своего первого командира, который умер много лет назад, но капитан рассудил,

что нужно быть последовательным и не отвлекать покойника от возможных дел.

Так они повоевали ещё, а через несколько часов капитану перебило осколками ноги. Тогда

он понял, что надо устраивать последнюю лёжку.

Готовя себе это место, он смотрел, как дерутся призванные его солдатами заступники, и

отмечал, что дерутся они неважно – недостаточно слаженно. Очевидно, что они были

простые крестьяне – за исключением старика в чалме, что лихо махал кривой саблей и

человека-чучела, на работу которого капитан, видавший всякое, старался не смотреть. Но

было понятно, что эти существа пришли сюда не для того, чтобы помочь им выстоять, а

как раз потому, что его солдаты были обречены.

Надо было умирать за простые истины – за друга и за командира. А ему – идти вместе с

ними, и чтобы у них достало мужества и пришли эти духи воздуха и огня, как старшие

братья к заплаканным школьникам.

Старик с саблей стоял рядом с его радистом, действительно недавним школьником

откуда-то из-под Казани. Лицо у радиста было залито слезами, и видно было, как ему

страшно. Старик временами кричал радисту что-то ободряющее, и тот, хлюпая носом,

старался целиться тщательнее.

«Мы пришли в этот мир, думая о добре, с мальчишескими представлениями о славе и

нашем назначении, – думал капитан, – и нам повезло больше прочих, потому что мы

сейчас ответим за них. Мёртвые сраму не имут, и никто из нас не потерял чести».

Потом капитан увидел, как сержант умирает, положив голову на колени своего святого, а

тот гладит его по бритой голове. Когда сбоку подбежал человек в халате, бородач только

махнул своим топором не глядя, и голова врага покатилась прочь.

Сержант умер, но ноги его прожили чуть дольше, заскреблись о камни ботинками и

вытянулись, наконец.

Человек с топором перекрестился и пошёл к другим бойцам.

Тут капитану стало немного обидно за своё безверие – но он отогнал эту жалость. Дело-то

житейское, дело времени, дело минуты – сейчас он тоже умрёт, и все будут на равных.

Когда все пятеро пришельцев пришли к нему, капитан понял, что остался один. Тела тех,

кого назвали заступниками, уже начинали просвечивать, растворяться в сумерках. Видать,

дело их тут было исполнено.

Человек-чучело подошёл попрощаться, но капитан помахал ему рукой – не трать время,

дескать, мне недолго, не задержу.

Своих ног капитан уже не чувствовал.

Хорошо было бы умирать, смотря в небо, как герой толстовского романа, который он

проходил в школе. Это было, кажется, единственное место, которое он там прочитал, но

память услужливо подсказала, что под чужим небом герой не умер, а умер в какой-то

душной деревенской избе, среди стонущих раненных. Но капитану нужно было доделать

одно, последнее дело.

Для достоверности он лёг на живот поверх ненужных бумаг, пятная их кровью. Бумагами

и планшеткой те, кто поднимутся сейчас на холм, обязательно заинтересуются, и

обязательно сдвинут его тело с места – всё равно, будь он жив или мёртв. А под ним и под

ворохом бумаг, их ждёт неодолимая фугасная сила. Капитан стал ждать чужих шагов, а

пока смотрел, как в сухой траве, на уровне его глаз бежит муравей.

Муравей был тут не при делах. Не при чём тут был муравей, и капитан пожелал ему

скорее убраться отсюда.

Муравей задумался, помотал головой, и побежал быстрее прочь.