Жека Онежин
№145 "Время беглецов"

Время беглецов.

Вестовой застал меня врасплох. Я только-только натянул для примерки новые сапоги, щегольские, из отличной кожи, задорно лязгающие коваными подметками. Цаплей вышагивал по избе, никак не мог налюбоваться на собственные ноги. Изготовил мне сапоги кудесник Прошка из второго эскадрона в обмен на серебряный брегет с гравировкою. Посреди примерки и вышагиваний по избе взад-вперед и раздался требовательный стук в дверь.

На пороге стоял рыжий казак в мохнатой шапке с совершенно разбойничьим лицом. Ваше благородие, полковник вас к себе требуют, срочно.

Я даже порадовался. Мол, как раз сапоги новые, предстану в штабе молодцом. С этой ободряющей мыслью я надел шинель, перепоясался, пристегнул шашку и обмотал голову башлыком. Вышли из избы, навстречу морозу, низкому серому небу и злой снежной крупе, вьющей причудливые хороводы.

Прислушиваясь к тревожному гулу канонады, доносящемуся откуда-то из-за горизонта, поехали верхами к станции, где стоял под белой снежной шапкой штабной поезд.

Расспрашивая в дороге словоохотливого казака, я узнал, что пленный, которого захватил вчера мой разъезд, оказался важной птицей. «Их превосходительство там по стенкам бегают, что твоя белка, и по матери песочат - заслушаисси», смеялся казак. Потом он повел речь про некий аппарат, который якобы «лучами прижгеть по всей Расее, так што только бесы все сгорят к куям, а христьянский народ спасется». Насколько я понял из его пересыпанной бранью речи, аппарат этот был каким-то образом связан со вчерашним пленником. Вот они, дикие степные головы. Какие только небылицы в них не рождаются. Мы с ними воюем плечом к плечу, против этих самых «бесов», но что им все наши терзания, сомнения и духовные поиски? Война для них привычна, бунт у них в крови.

Когда мы доехали, наконец, до штабного поезда, я тысячу раз успел проклясть новые сапоги. Стужа стояла совершенно зверская, приходилось попеременно напрягать все мышцы и шевелить внутри сапог замерзающими пальцами ног. Я решил сразу по возвращении из штаба идти к Прошке и требовать с него валенки. Хоть тот брегет мне и легко достался, и был к тому же окончательно сломан… Впрочем, к черту.

В штабном поезде было тепло, светло, пахло хорошим табаком, вином и французским одеколоном. Полковник принимал в одном из головных вагонов, разделенном на две части перегородкой. В той части, что служила приемной, меня больше всего поразило наличие бильярда. Господа офицеры, утопая в клубах табачного дыма и переговариваясь по-французски, изволили гонять шары. Выглядело очень мило, если вспомнить, что творится в получасе езды отсюда, на заметенных снегом позициях.

Я ждал, жуя папиросу и держась в стороне от штабных. Плевать им было на мой молодцеватый вид и на мои новые сапоги. Меня не замечали, и я даже был рад этому.

Наконец полковник принял меня.

— Вольноопределяющийся Савельев по вашему приказ…

— Вольно! – нервно оборвал он, кривя тонкий безгубый рот. – Садитесь же! Не до церемоний.

На залысом лбу его играли глубокие морщины, а на впалых щеках горели лихорадочные красные пятна. Говорил он быстро, тихо, и с каким-то усилием. Должно быть, так говорит человек, который едва сдерживается, чтобы не вцепиться вам в горло и не начать душить.

Я слушал внимательно, глядя, как этот усталый нервный человек царапает скрюченными пальцами, терзает ногтями драный подлокотник кресла. За ним я и раньше замечал эту привычку, но в этот раз особенно бросилось в глаза. Когда полковник закончил, я браво откозырял, щелкнул каблуками и торопливо отбыл.

Дело действительно оказалось выходящим из ряда вон. На носу наступление, людей не хватает, а я отличился вчера, да и опытом не обделен, поэтому мне приказ - брать десяток разведчиков и нашего вчерашнего незваного гостя и отправляться с ним к Покровке. А в Покровке кто? Верно, красные.

Да и вообще, ежели посмотреть без лирики, дела наши плохи. Командует нами живая легенда, грозный адмирал и покоритель полярных снегов, который воевать на родной земле, как оказалось, совсем не умеет. А умеет только истреблять нещадно мирное население и говорить красивые слова. Все перемешалось, здесь красные, а здесь наши, а здесь снова красные, а тут союзники, а вот тут вообще не пойми кто, но они тоже стреляют по нам.

Но дело было срочное, полковник был скуп на детали, и остальные подробности задания мне пришлось выслушивать от моего вчерашнего пленника, который по причуде судьбы теперь оказался вроде как моим начальником. Он присоединился ко мне у штабного вагона и мы немедленно отправились к позициям.

Оказался он профессором Его Императорского Величества Академии Наук. Пробирался к нам, а третьего дня, уже в самом конце пути, попался красным. Чудом бежал от них. Блуждая по лесу, опять-таки чудом выбрался на мой разъезд. Так мы его вчера и сцапали на опушке – покрытый снегом бесформенный куль ехал, завалясь на гриву усталого коня. Выглядел он по-прежнему плохо, большие темные глаза горели сквозь складки башлыка болезненным огнем.

Вчера я уже успел допросить его, а теперь мы говорили почти по-товарищески. На шпиона он не был похож. Типичнейший представитель нашей научной интеллигенции. Его изрядно потрепало, но некоторые характерные классовые признаки остались – некогда ухоженные белые усы и эспаньолка, чудом уцелевшее пенсне на носу. Только вместо белого халата или шлафрока на нем теперь потертый полушубок с чужого плеча.

Полковник ему сразу поверил, произошел между ними откровенный разговор. Надо думать, старичок владеет необыкновенным даром убеждения. Что же, если полковник ему верит – пристало ли сомневаться мне?

Оказавшись в расположении, я немедленно собрал десяток ребят, из самых лихих. В сгущающихся сумерках мы тронулись в сторону Покровки.

В Покровке приказано было выяснить местоположение неких материалов чрезвычайной важности, которые старичок вывез аж из Москвы и так спешил доставить к нам. Да вот красные помешали, отобрали ценный груз. Теперь нам приказ - обнаружить местоположение сих ценных материалов и по возможности у неприятеля отбить. А лучше выкрасть по-тихому. Дело привычное.

А вышло совсем скверно. Предприятие наше провалилось, даже и не начавшись. На подступах к Покровке начали густо валить хлопья мокрого снега, мы сбились с пути и нарвались на большевицкую засаду. Завязалась перестрелка, спешились, рассыпались между древесных стволов, залегли, прикрывшись лошадьми...

А дальше была яркая вспышка, и будто бы суровый северный атлант, вдохновленный лозунгами большевиков, устал держать небо и с силой обрушил его мне на голову.

Я хотел было вскрикнуть, но навалилась тьма.

Придя в себя, я дернулся от боли, но пошевелиться не смог. Голова болела так, что я с ужасом решил: пробита кость. Старичок стал успокаивать меня и уверять, что это всего лишь неопасная ссадина. Однако именно из-за этой ссадины от большевицкого приклада я теперь лежал связанный на гнилой соломе и слушал, как скрипят за бревенчатой стеной по снегу валенки часового. Нас двоих захватили в плен, заперли в каком-то амбаре на окраине Покровки, а что с остальными разведчиками - неизвестно.

Боль терзала меня, перед глазами ходили цветные круги.

Должно быть, легкое сотрясение, предположил сочувственно старичок, ощупывая мне голову холодными пальцами. Лежите спокойнее, милостивый государь, пройдет.

Я обмишурился, опростоволосился, обделался. Впервые за мои двадцать с небольшим, я вот так очевидно сел в лужу. И сразу по-крупному. Раньше со мной такого не случалось. Я не без основания считал себя лихим парнем, баловнем судьбы.

Мы лежали на прелой соломе, в кромешной темноте, и я думал о том, что на рассвете нас, скорее всего, расстреляют, как это принято у наших визави. Но перед этим наверняка попробуют допросить. Я лежал и не мог выбрать, что хуже.

Среди ночи двери в сарай распахнулись. На пороге в свете фонарей возник молодой человек с малиновыми щеками, в шубе поверх хрустящей черной кожи и в такой же черной кожаной фуражке с красной звездой.

— Вот они, голубчики. – светя мне в лицо, пояснил ему боец с лопатообразной бородой.

— Встать! – приказал человек в черной коже, подходя.

И тут я к своему ужасу узнал в нем Митеньку Несвицкого, моего гимназического товарища.

— Витя, ты? – спросил он изумленно.

— Я.

— Какими судьбами?!

— Как видишь.

Последовал дальнейший разговор в том же духе. Будто и не идет война, а встретились мы где-нибудь посреди Тверского бульвара, на вечернем променаде.

Не обращая внимания на второго пленника, Несвицкий потащил меня в командирскую избу. Командиром в Покровке был он. В избе он развязал мне руки. Мы выпили по стакану мутного самогона, закусили круто посоленными мятыми картошками и ноздреватым серым хлебом.

Право, рад тебя видеть, тараторил Митенька. Как ты возмужал и вытянулся! Не встречал ли еще кого из наших? Нет ли вестей от родных? А что там у вас поговаривают, скоро ли война кончится? И так далее. Он всегда был словоохотлив.

В общем, мы неплохо посидели. Однако, под конец Несвицкий, пуще прежнего раскрасневшийся от выпитого самогона и от разговора, несколько смазал впечатление от встречи.

Он сказал:

— Ты знаешь, Витя, мое отношение к тебе. Поверь, я всегда был тебе самым преданным товарищем, но… у меня приказ. В ответ на последние действия контрреволюционеров расстреливать белую сволочь на месте.

Возразить мне было нечего. Несвицкий проводил меня до амбара, там мы обнялись и расстались. Теперь уже видимо навсегда.

На прощание Несвицкий сунул мне в карманы шинели пачку папирос «Осман» и краюху серого хлеба. Часовой как раз связывал мне за спиной руки. Затем он втолкнул меня в амбар и запер дверь на засов.

Приговор наш остался прежним.

До утра еще было время.

Я лежал в темноте, слушая шаги часового, и перебирал в пальцах ножик, который стащил со стола в Митенькиной избе.

Ловкостью рук я отличался с детства, а в гимназии уже вполне сноровисто метал банчишко и передергивал. Семья наша принадлежала к обедневшим дворянам, маменька померла вторыми родами, родив братца Петю, который жил теперь где-то у родственников в Ливадии, батюшка же, потеряв в японскую войну правую руку, сильно утешался с той поры десертными винами и анисовой. Рос я как трава в поле, успехов в учебе и прилежания за мной никогда не водилось, но зато у меня всегда была наготове пара-тройка способов достать легких денег.

Я поигрывал ножиком и шевелил озябшими пальцами ног. Эх, сапоги мои новые, щегольские, неудачное мое приобретение. Даже разносить еще не успел. Придется ли?

Голова вроде бы ныла не так сильно, как прежде. Слава Богу, я с детства отличался крепким здоровьем.

А вот профессор, словно наперекор моим мыслям, вдруг зашелся в темноте долгим сухим кашлем.

— Я ведь очень болен. – сказал он, отдышавшись, каким-то неуместно веселым тоном.- Представляете, сударь, они предлагали мне сотрудничество, сулили разные блага. Я отказывался. Для разнообразия они несколько раз угрожали мне смертью. В последний раз, кстати, этот румяный молодой человек в кожаной фуражке. Видимо, ваш знакомый?

— Вместе в гимназии учились. – я покривился при воспоминании о Митеньке. – Что с вами?

— Я болен - повторил он. – Вообразите юмор ситуации. Они угрожают мне смертью, хотя жить мне от силы месяц. Пожалуй, пристрелить меня было бы даже гуманно. Но я не мог позволить им этого, прежде чем доставлю аппарат к нашим…

— Под «нашими» вы подразумеваете, конечно, Директорию?

— Под «нашими» я подразумеваю противников большевизма.

— О, прекрасно понимаю вас. Продолжайте…

— Мне с большим трудом удалось довезти сюда этот аппарат. И вот такая неудача в самом конце пути…

— Действительно досадно. Но не могли бы вы хотя бы намекнуть, что это за аппарат? Из-за него, возможно, погиб десяток моих товарищей. И вполне вероятно, что на рассвете мы отправимся за ними следом. Думаю, секретность в таких обстоятельствах уже не уместна.

Профессор молчал. Должно быть, пытался разглядеть в темноте мое лицо.

— Не буду утруждать вас деталями. – он пожевал губами. – Вы читали Уэльса?

— Честно говоря, не припоминаю.

— Машина времени. – подсказал профессор.

— А, слыхал. – кивнул я.

Митенька всегда был большой любитель научной фантастики, что-то такое он мне, помниться пересказывал.

Я помолчал, досадливо кусая губу и ожидая продолжения. Профессор молчал.

Наконец до меня дошло.

— Ах вот как. – пробормотал я. – Что ж, с такой штукой стоило тащиться через пол России.

Профессор насмешливо покряхтел.

— Вы мне не верите?

— Отчего же, верю. В безумные времена охотнее всего веришь безумным словам.

Профессор рехнулся, отметил я про себя. Это несколько усложняет наше положение.

— Принцип действия машины довольно прост…

Тон профессора изменился. Он начал горячиться, говорить все громче.

Если охранник решит проверить, что тут за шум, думал я, не слушая профессора, тотчас надо действовать.

— Но сам аппарат – это экспериментальный образец. – продолжал профессор. - Никто так и не успел его испытать на человеке. Проводили лишь эксперименты с предметами…

— И как, успешно?

Профессор помедлил.

— По правде говоря, успех был не стопроцентный. Но в нынешних условиях у нас уже не было времени для более точных расчетов и тщательных исследований. Моих ассистентов разметало по стране, сам я едва жив. Поэтому вы должны пообещать мне кое-что…

— Я вас слушаю. – сказал я, на самом деле вслушиваясь в размеренный скрип снега снаружи.

— Если вам повезет уцелеть, сударь, заклинаю вас - доставьте аппарат по назначению! Непременно доставьте! Ведь это… Вы поймите… Ведь это шанс! Повернуть все вспять! Избежать этого кровавого… этого террора, бунта, этого безумия… И тогда – вы только подумайте… Зная все ошибки, исправить их… Строить мир, прекрасный мир, воспетый Федоровым, Циолковским… Вы, может, о них и не слыхали. А это такие люди! Я лично ездил в Калугу…Это выдающийся человек, выдающийся! Но теперь, когда красные варвары сровняют все с землей… Нет, ни в коем случае! Нельзя позволить!

— Мне нравиться ваш оптимизм, профессор. – сказал я, чтобы прервать его монолог. – Можно попробовать.

Я встал, поудобнее перехватил Митин нож, и подошел к дверям.

За стеной слышалось размеренное поскрипывание. Часовой мерил шагами пятачок перед входом в амбар.

Я принялся со всей силы колотить в дверь свободной рукой.

— БРАТЦЫ! – заголосил я. – Братцы выручайте! Сил нет! ПАМИРА-АЮ!

— Чиво орешь, курва? – просипели из-за двери. – Не блажи. Потерпи до утречка – там и успокоисси.

Невидимый часовой сипло хохотнул собственной шутке.

— Братец, выручи, родненький. – зачастил я жалобно, понижая голос. - Сил нет как страшно! А у меня кой-чего припасено. В полу зашито, ваши-то не проверили. Я тебе дам, ты только отопри…

Я покосился на профессора. Тот застыл в темноте, поджав под себя ноги и прижавшись к стене. Решил, наверное, что со мной сделался припадок.

— Отопри, миленький! – барабанил я кулаком по двери. - Солдатик!

— Ах ты, зараза. – просипел голос охранника. – Не уймесси никак, а? Ну щаз я тибе угощу от души.

Снаружи завозились, лязгнул засов, и дверь со скрипом приоткрылась.

— Ну, контра, - сипел в бороду охранник, выплывая из-за двери. - Щаз ты у меня…

Я с силой ткнул его ножом в просвет между ухом и воротом шинели. Охранник всхлипнул, заклокотал, тараща глаза из-под надвинутой шапки. Мешком повалился в дверной проем.

Я подхватил его за припорошенное снегом шинельное сукно, потащил внутрь. Уложив на пол, вытащил нож у него из шеи, обтер о его шинель и упрятал за голенище нового своего неразношенного сапога. Может и разносить успею, подумал я.

Профессор превратился в изваяние. Пришлось изрядно потрясти его за плечи.

— Что же вы? – пролепетал он. – Насмерть его?

— Нет, понарошку. – в сердцах бросил я, возвращаясь к телу.

Высвободил из рукавиц охранника винтовку, бросил через плечо:

– Давайте, профессор, живее.

Мы вышли из амбара, и он тотчас побежал куда-то вправо, сквозь снежную крупу, громко хрупая по сугробам.

— Куда?! – зашипел я, перехватывая винтовку.

Он замедлил шаг. Закашлялся. Обернулся ко мне, хватая ртом воздух и хрипя.

— Скорее… Бежимте за мной! Здесь рядом… Аппарат…

— Какой аппарат?! – в отчаянии провозгласил я, подбегая и хватая его за рукав. - В деревне красные! Надо уходить к своим. Пока метет, живее.

— Аппарат! – профессор с усилием выдавливал из себя заветное слово, задыхаясь от кашля. – Важнее… Всего! Аппарат!...

— Что ж ты мне голову морочишь, к лешему! – взвился я. – Веди, только быстрей!

Профессор побрел вперед, стараясь двигаться быстрее. Поминутно его складывало пополам в приступах кашля. О себе я мог позаботиться вполне, а что было делать со старым дурнем - не знал. Не бросать же его? Может тюкнуть по затылку несильно, да и потащить к своим? Куда там, он и так больной. И еще добираться с таким грузом по сугробам…

Наконец мы оказались возле какого-то низкого строения с выбитыми окнами. Никаких признаков жизни вокруг не было. Ветер завывал внутри, вылетая сквозь разбитые стекла. На двери висел тяжелый замок. Я сбил его молодецким ударом приклада. Примерно так приложил меня намедни по голове безвестный большевик.

— Свет. – забормотал профессор. – Нужен свет…

Он принялся рыться по карманам, шуршать в темноте и вдруг с шорохом зажег спичку. По стенам заплясал неяркий отблеск.

— Что ж вы раньше не говорили, что огонь есть. – пробормотал я. – Дайте прикурить!

— Я, сударь, как-то… Право, запамятовал совсем. От волнения…

Я отобрал у профессора спичку, раскурил «Османа» из пачки, врученной мне на прощание Митенькой. Спичка еще не догорела, а я уже углядел то, зачем мы пришли.

Несомненно, профессор был безумен. Если тащился от самой Москвы сюда вот с этой вот монструозной конструкцией, похожей на громадный самовар, к которому безумный конструктор присоединил в ему одному известной последовательности какие-то штыри с круглыми набалдашниками, колеса и стальные решетчатые планки. Размером она была выше человеческого роста, и в центре конструкции было пустое пространство, в которое со всех сторон целили неприятного вида стержни. На полу вокруг конструкции валялись длинные разбитые доски и груды соломы.

— Изверги! – профессор в бессильной ярости сжал кулачки и потряс ими над головой. – Вандалы! Распотрошили! Разломали!!!

Его скрутило очередным приступом. Откашлявшись, он сплюнул густым на пол и зажег новую спичку.

— Я вез в сколоченном ящике. – тяжело дыша, выдавил он. – Чтобы не повредить. На поезде, а потом еще на санях… На последние деньги нанял мужика… Еле довез…И вот… Распотрошили! Гунны! Хамы!

— Время не ждет, господин профессор. – я потянул его за рукав. – Нагляделись на ваш аппарат? Идемте!

Он безумно блеснул на меня глазами.

— Нет! Я должен показать вам… Потом вы вернетесь… Будете знать как… Сам не успею… Давайте…

Он подошел к аппарату, выронил догоревшую до пальцев спичку, принялся громыхать и лязгать чем-то в темноте.

— Идите сюда! – приказал он.

— Вы в своем уме, профессор? – выпалил я. - Не время для опытов! Сюда могут в любую минуту нагрянуть красные!

— Я хочу, чтобы вы знали…как… - частил он. – Если со мной что-нибудь случиться, вы… Вы сами…Вот, заклинаю вас - крутите!

Он зажег новую спичку, указал на торчащий сбоку изогнутый стержень с ручкой, вроде тех, что используют, чтобы завести автомобиль.

Зажав в зубах папиросу, я стал крутить, лихорадочно соображая, как убедить профессора оставить эту глупую затею. Вполне вероятно, что Митенькины товарищи и сам он лежат свински пьяные по избам Покровки и отсутствия часового на посту у амбара никто не заметит. Но возможно и прямо противоположное развитие событий.

— Вот так, хорошо. – говорил профессор. – Крутите, сударь… Необходимо некоторое время…

Из груди его вырывались хрипы. Выглядел он с каждой минутой все хуже.

— Я настаиваю, - сказал я, крутя рычаг. - Что нам нужно как можно скорее покинуть Покровку!

— Сударь, не рассуждайте! Извольте крутить… Это шанс! Как вы не понимаете?! И, я подумал… Знаете, что мы сделаем? Если не получиться доставить машину к вам, в войска – мы приведем ее в действие прямо здесь. Я покажу, как…

По корпусу аппарата заскакали яркие белые искры. Я испуганно дернулся.

— Не бойтесь, этот огонь не обжигает! – весело сообщил профессор. – Это яркий, праздничный свет! Свет надежды!

Искры плясали теперь целыми хороводами, с треском посыпали из длинных угрожающих стержней, забили тонкими ветвистыми молниями, в пустоту в центре конструкции. Профессор протянул туда морщинистую руку, и молнии стали гладить ее, виться вокруг нее, словно голодные щенки.

— Видите? – сказал он. – Ну что, сударь, изменим ход истории, а? Как вы смотрите на такое предложение?

— Безумие. – пробормотал я.

— Крутите! – повелительно бросил он. Лицо его озаряли молнии, блики плясали на песне. – Не возражайте! Россия надеялась на вас, а вы не смогли ее спасти! Будущего у нас нет! А скоро не будет и прошлого! Толпы красных гуннов сметут все – нашу цивилизацию, культуру, историю… Будут пасти на руинах Колизея своих коз…

— В Колизее первых христиан зверям скармливали. – перебил я.

— Софистика! Вы знаете, о чем я говорю. Есть шанс все изменить – воспользуйтесь им!

— А может, я не хочу?! – от монотонного движения у меня затекла кисть. Я начал злиться.

Он закашлялся, убрал руку от аппарата. Болезненно морщась, вытер рот ладонью.

— Как же.. не хотите? Как это понимать - не хотите?

— Не вижу смысла. Не одно, так другое. Не красные и белые, так какие-нибудь лимонные и банановые. Была бы матушка Россия, а уж беды найдутся.

— Странно вас слышать…

— Ничего странного в этом нет. Ваше изобретение, конечно, имеет большую ценность для науки. И ваша вера, одержимость тоже производит впечатление. Тащить эту конструкцию через всю Россию, для того чтобы передать правительству Директории – да, впечатляет…

— Что же по-вашему, надо было отдать ее большевикам?

— Не надо было вообще ее строить, господин профессор.

Профессор с силой втянул в легкие воздух.

— Не понимаю… Неужели я ошибся в вас? Вы показались мне решительным человеком, я думал вам можно довериться…

— Жаль вас разочаровывать. Я не такой преданный сторонник нынешней власти, чтобы давать ей возможность изменить ход истории. Да и потом, как вы себе это представляете? Вы должно быть плохо осведомлены об истинном положении дел. И о тех людях, которым хотите помочь.

— Не понимаю. – с обидой бормотал профессор, тряся головой. – Так говорить, в вашем положении…Помилуйте, сударь… Отчего же на вашей шинели погоны?

— Так сложились обстоятельства.

— Да вы… Да вы просто мальчишка! Вы не осознаете всех масштабов катастрофы!

— Осознаю прекрасно. Я понятия не имею и даже боюсь себе представить, что сделалось с моими близкими и друзьями, я воюю против собственного народа, защищая интересы кучки авантюристов и кувшинных рыл, жаждущих власти, интересы так называемого Сердечного Согласия, господ союзников, от которых нет никакого проку кроме сладких обещаний и заверений в вечной дружбе. Сыт по горло, господин профессор!

— Большевики приведут мир к гибели. Не только Россию – весь мир. Вы понимаете?

Молнии плясали вокруг нас, создавая подобие светящегося шатра.

— Даже с точки зрения разума…

— Эх вы. – с досадой сказал я. – Все бы вам разумом. Вы, идеалисты, все и развалили. Одни в одну сторону тянули, другие в другую. И вот что получилось, выйдете на улицу – да гляньте. А все чистый разум. Нет бы, к чувствам прислушаться. Нет в вас искры, господин профессор, нет внутренней жизни. Вам все измерить вашими линейками, бирки навесить да поставить под стекло. Ничего-то вы не знаете про жизнь, хоть и умные такие, латынь учили и университеты кончали. А туда же – менять историю собираетесь…

У меня опять заныла голова. Происходящее – монотонная раскрутка рычага, все эти разряды и молнии, профессор, пребывающий на грани лихорадочного бреда – все это было так дико и неправдоподобно, что в какой-то миг показалось мне очень веселым.

— Вы поэзию любите профессор? – спросил я.

— Извините, нет. – блеснул пенсне профессор. – Я знаете ли, не большой ценитель всех этих благоуханных роз и страстных поцелуев в беседках.

— Как же вы собираетесь спасать Россию, если не любите поэзии? - весело налегая на рычаг, спросил я - Что, и Пушкина не любите? Все русские любят Пушкина!

— Признаться честно, сударь, - с вызовом ответил профессор. – Я – поляк!

— Не люблю поляков. – искренне сказал я, прекращая крутить рычаг. Я разогнул спину и выплюнул папиросу. – У меня деда польские террористы взорвали. То есть, хотели, понятно, Великого князя, а взорвали деда.

— Примите мои соболезнования. – сказал профессор с чувством. – Уверяю вас, что я был и остаюсь искренним приверженцем монархии...

Меня тронул его тон.

— Прошу извинить меня за несдержанные слова. – сказал я. – Лично против вас я, конечно же, ничего не имею.

— ТОГДА КРУТИТЕ! – закричал он.

Я повиновался.

Профессор в который раз откашлялся, сплюнул.

— Вот тут… Смотрите же! – он показал на выступ в стенке аппарата. В нем поблескивало маленькое стеклянное окошко. – Выставляется приблизительная дата. Вот…Здесь… ручку покрутить – и готово, появляется нужное число. В сущности, конечно не дата, а амплитуда, но это долго объяснять… Мы сделали так для простоты, ориентируясь на наш привычный календарь… Понимаете, ха-ха, в этом юмор… Выбираете себе год по вкусу – и ту-у-у!...

Он указал рукой куда-то в воображаемую даль и счастливо засмеялся. На лице его выступил обильный пот, глаза за стеклами пенсне затуманились.

— А потом рычаги… Один за другим… Раз, два, три…Как здесь душно… И где музыканты? Ведь были… И молодая женщина в белом платье шла по цветущем саду…Вишни в цвету… Душно, сударь…

— Профессор! – я перестал крутить, озабоченно глядя на него.

— Что же вы. – пролепетал он, шаря рукой в воздухе. – Крутите… Не прекращайте…

Он сильно покачнулся, попятился, и медленно осел на доски пола. Я кинулся к нему, подхватил его под голову. Вокруг плясали молнии.

— Бежать. – сказал он явственно. – Бежать отсюда… Из этого времени… Хаос…кровь…

— Профессор, держитесь. – пробормотал я, не зная что делать.

Он зашелся кашлем, затрясся, и по щеке его из уголка рта потекла тоненькая темная струйка.

— Обещайте… Испытать…

— Обещаю. – сказал я.

Профессор с силой потянул меня за лацканы шинели, пытаясь приподняться. Потом устало закрыл глаза и обмяк.

Я потряс его, расстегнул тулуп и приник ухом к груди. Спохватившись, пальцами проверил пульс. Ничего.

Я с ненавистью посмотрел на аппарат. Молнии танцевали вокруг нас, ползали по корпусу белыми и фиолетовыми змеями, ветвились, сыпали крошечными искрами.

Не уберег профессора.

Я встал, потер лоб и виски. Потом сел на корточки и вытащил у профессора из кармана спички. Спрятал их за пазуху.

Взяв его на руки, я поразился, каким легким он оказался. Я усадил его в пустое пространство внутри конструкции. Поправил сползшее с его носа пенсне. А ведь я даже имени его не успел узнать…

Наверное, следовало сказать что-то. Может быть, прочитать молитву.

У меня сильно болела голова. Мысли мои путались, к горлу подкатила тошнота.

Мертвый профессор сидел в ореоле белых и фиолетовых молний, на троне, который так долго собирал вместе со своими ассистентами, а потом вез с собой через всю страну, чтобы отдать в руки тем, у кого хватит решимости его применить. Изменить историю.

Потрескивали молнии и разряды, поливали профессора ярким светом, придавая ему какой-то мрачной торжественности.

Я помотал головой, с силой зажмурился. Склонившись над выступом с круглым окошком, я покрутил ручку барабана, про себя повторяя выскакивающие в застекленном окошке цифры.

— Сто… Двести… Триста…Четыреста…

Может через тысячу лет уже научаться возвращать к жизни мертвецов? Может, вы уже не делите людей на белых и красных, потомки? Не стреляете друг по другу из-за того, что у одного погоны, а другого красная лента на шапке?

Может, вы научились жить в мире?

Вот вам мое послание, мои далекие потомки. Что еще мы можем передать вам, кроме деяний рук своих и собственных гнилых костей?

Наши мысли, чувства, нашу радость и боль вам не отослать. Если только при помощи слов. Но слова хрупки, бумага недолговечна, а рукописи истлевают, не прочитанные никем.

Как там было у Пушкина? В надежде…В надежде я гляжу… гляжу вперед я без боязни… Не помню, забыл. Пушкин вот не боялся, а мне страшно.

Я с громкими щелчками отжал вниз один за другим все пять рычагов, про которые говорил профессор. Ничего не перепутал.

Молнии плясали теперь по всему помещению, стало светло, как днем.

А потом полыхнуло особенно ярко. Я зажмурился и на миг оглох от оглушительного треска и какого-то низкого утробного гула, пробиравшего до костей.

Все стихло. Возвышение в центре аппарата пустовало.

Никаких следов не осталось от профессора, кроме коробка спичек, который я судорожно перекатывал пальцами.

В звенящей тишине громко клацнули рычаги, возвращаясь на свое прежнее положение. Я вздрогнул.

Что теперь?

Моя очередь воспользоваться этой лазейкой? Бежать отсюда?

Прыгнуть в прошлое? Пристрелить маленького Володю Ульянова? Задушить рояльной струной кучерявого мальчишку Леву Бронштейна? Предупредить царя? Сообщить в газеты? Сделать загодя выгодные вклады? Сделаться модным предсказателем? Загодя выправить билеты в далекую теплую страну?

Голова идет кругом от перспектив.

Или попробовать вперед? Посмотреть, как далеко все зашло, кто выиграл? Посмотреть, получилось ли у них стать лучше нас? Выучиться на наших ошибках?

От боков аппарата исходило неяркое голубое сияние.

Он манил, искушал, вселял надежду.

Я перехватил винтовку поудобнее, и стал бить по аппарату прикладом. Без какой-либо определенной цели, но стараясь нанести как можно больше ущерба. Что-то затрещало внутри, что-то погнулось. С лязгом оторвалась одна из стальных решеток, покатился по полу длинный стержень с круглым набалдашником. Ударом ноги я повалил аппарат на бок и колотил по нему еще с минуту.

Потом вытащил из кармана шинели пачку «Османа», зажег спичку из профессорского коробка, закурил папиросу.

Пусть все идет как должно.

Играться со временем и пространством, пытаться изменить ход истории? Увольте, это не мое. Я парень не робкого десятка, и Фортуна меня любит. Как-нибудь устроюсь в жизни.

Я брел прочь от Покровки, ориентируясь по далекому грохоту канонады. Метель стихла, загорался тусклый рассвет. С минуты на минуту я ждал погони, которая настигнет меня. Вот так, шашкой с размаху - и не увижу никогда, думал я, какое оно будет – наше будущее.

Гнаться за будущим не имело смысла, оно давно настало для нас, и уже довольно прочно утвердилось в мире, который мы раньше самонадеянно считали своим. С каждым новым днем будущее все прочнее утверждало себя, изрядно сдабривая кровью ростки нового мира.

Погоня меня так и не настигла. На рассвете Покровку атаковали наши, а к полудню меня уже отпаивали спиртом на позициях моего эскадрона. Провал порученного мне предприятия привел полковника в бешенство, но сделать он со мной ничего не успел, потому что красные начали контрнаступление, полковника убило шрапнелью, а про историю с профессором и его «материалами», которые мне не удалось доставить, никто никогда не вспомнил. А потом забыл про нее даже я, потому что Будущее взялось за меня по-серьезному.

Настало время беглецов.

Бежали все.

Одни бежали следом за великой мечтой, ослепленные ее призрачным сиянием и еще не чувствующие того жара, что вскоре изрядно опалит их, а кого и испепелит вовсе.

Другие бежали прочь от этого сияния.

Основная же масса бежала потому, что все бегут, повинуясь тому смутному и страшному инстинкту, что, должно быть, движет печально известными стадами леммингов.

Бежал и я.

После разгрома Директории мне, можно сказать, повезло. Я отправился в Манчжурию, потом в Корею, потом в Китай, где, подключив врожденный авантюризм и склонность к аферам, я оказался даже в некотором выигрыше. Наконец судьба и личная инициатива занесли меня в Соединенные Штаты, рай предприимчивых циников и дельцов с хваткой. Выброшенный, как рыба на берег, революцией в собственной стране, я пошел на подъем благодаря депрессии в стране чужой, которая стала для меня новой родиной. Скупой на ласку, но щедрой на подарки мачехой. Бутлегерство, игорный бизнес, банковские махинации. Я начал свой путь к процветанию. Мировая война лишь укрепила мое положение. В отличие от многих, я точно знал, чем все закончиться. После того, как малая родина русских императоров, захваченная шайкой дорвавшихся до власти бюргеров, ополчилась на тот самый народ, с которым уже имела несчастье сражаться в этом веке, и, вроде бы, должна была сделать соответствующие выводы, мне стало ясно, что все эти бюргеры обречены. Так и случилось.

Время шло, люди не менялись. Дела мои шли в гору. В моих имени и фамилии давно уже не осталось и намека хоть на что-нибудь русское, остатки акцента мне удалось искоренить путем долгих тренировок.

К началу шестидесятых многие могли бы позавидовать мне.

Будущее любит упорных и настойчивых.

Об истории, приключившейся много лет назад в деревне Покровке и о профессоре, с которым свели меня дороги забытой войны, я вспомнил лишь однажды, в апреле 61-го.

Мои американские внуки были очень удивлены реакцией дедушки на утренние газеты. На первых полосах в них были фотографии улыбающегося русского парня в летной форме и признание победы советов в космической гонке.

Дэдди выжил из ума, решили дети. Но мне было все равно.

Я, степенный седовласый господин, отец семейства, успешный предприниматель, друг конгрессменов и банкиров, добропорядочный христианин и убежденный республиканец, выпил в одно лицо бутылку русской водки, и долго ходил по обширному саду резиденции в георгианском стиле, топтал лужайки и цветники, и горланил песни на почти забытом языке. «Калинку», «Славянку», «Олега», что-то еще из репертуара моей дикой и страшной юности.

— У них получилось профессор! – кричал я, обращаясь к нему. – Ну что там, в будущем? Слышишь меня? Я шлю тебе привет через года! Говорил, гунны, вандалы, гибель культуры? Небось ничего, прорвались. Красные ли белые, а она, матушка наша, живет. Живет и побеждает, профессор, слышишь?! Первые во всем, пер-вы-е! Так-то! Знай наших!