Costigan
№149 "1+1=3"

1 + 1 = 3

Живи и жить давай другим

Державин

Быстро только кошки родятся

поговорка

Кошка первая

— У меня будет ребенок от тебя.

Оля что-то сказала. Мы стояли у окна в подсобке и смотрели вниз, на школьный двор. Там сентябрьский ветер вздымал маленькие смерчи из янтарно-желтых кленовых листьев. Я наблюдал за их танцем и думал о том, что становится холодно, что малышня из третьего класса не выбегает больше на двор во время перемены. По оплывшим под моросью квадратам «классиков» на асфальте прыгают только листья. Все больше вокруг пустоты. Парни из нашего восьмого «К» торопливо курят за углом, докурили - нахохлившись бредут к дверям школы. Осень. Оля что-то сказала - я прослушал, вышло некрасиво.

— Извини, что?

— Матвей, я беременна.

Голос ее звучал спокойно, едва ли не равнодушно.

— И давно?

— Второй месяц.

— Это точно?

— Точно - семь недель.

— Почему ты мне раньше не сказала?

— Я… я не знаю… боялась.

— Чего?

И тут Оля разрыдалась. Я прижал ее голову к груди, провел ладонью по светлым волосам.

— Тише, тише… если кто-то услышит нас здесь, если поймают вдвоем… Нас могут навсегда развести по разным школам… тссс…

Оля в страхе оглянулась на подпертую стулом дверь подсобки. За дверью гремела перемена.

Глядя в ее голубые глаза под линзами очков, чувствуя, как цепенеют от волнения кончики пальцев, я прошептал ей на ухо, как самый большой и страшный секрет на свете – так оно и было в действительности:

— Давай сохраним его.

Кошка вторая

Ребенок. Мальчик или девочка. Маленький писклявый комочек в пеленках, требующий грудь. Ребенок – преступление. Сейчас еще не поздно сделать аборт, скрыть ото всех. Но в то же время именно сейчас это наш шанс. Когда он родится, нам обоим будет пятнадцать - значит, тюрьма нам не грозит. Малыша, скорее всего, заберут в детский дом, но со временем разрешат свидания. Шанс. После шестнадцати мы – как и все наши сверстники - будем бесплодны.

— Почему ты сказала мне сегодня?

Завтра тест, объяснила Ольга. Каждый месяц все девочки в школе от двенадцати лет и старше сдают обязательный тест на беременность. В прошлом месяце она попросту не явилась в медкабинет – соврала по телефону, что находится в отъезде; но это было в августе, до начала занятий. Теперь такой номер не пройдет.

— Они заберут его, - всхлипнула Оля, - заберут малыша.

— Не хнычь. Изобретем что-нибудь.

— Что ты изобретешь? Ну что тут можно сделать? Матвей, это для тебя просто, ты же парень. Тебе не поют каждый день о том, что дети это смерть. Тебе не подкидывают на стол брошюрки, где рассказывается, что быть матерью - позор? Слышал про Урок Жизни первого сентября?

Я покачал головой.

— В этот день для девочек старших классов устроили чудесную экскурсию в Центральный Абортарий. Туда со всего города привозят беременных женщин. Знаешь, я не представляла, как их много! Десять лет прошло, а все еще привозят и привозят… Некоторые прятались, когда вышел Декрет о стерилизации, и теперь забеременели. А с кем-то врачи недоработали.... Представляешь? Но в основном там девчонки вроде меня – «залетевшие» по глупости. Привозят до двух-трех сотен каждый день. Из трубы с утра и до вечера валит черный дым – сжигают эмбрионы. Экскурсовод рассказала - раньше привозили тысячами. Тысячами, понимаешь?

В коридоре надрывно забряцал звонок, но мы не сдвинулись с места. Алгебра, промелькнуло у меня, сейчас алгебра, и черт с ней. Мы сидели, тесно прижавшись друг к другу, и я слушал Олин шепот, вдыхал запах ее волос. Через школьный двор, беззаботно помахивая школьной сумкой, пробежала Габриэла Воронина, Олина лучшая подружка. Воронина ела на бегу яблоко.

— Нас привели в специальную обзорную комнату. Там такое большое стекло, прозрачное с одной стороны, и затемненное с другой, так что мы могли видеть все, что происходит в соседнем зале, а там нас не видели. Матвей, им делают аборты под местным наркозом. Девчонок привязывают к креслам, делают укол и вырезают, выскребают, высасывают трубками детей! Это целый конвейер! Столько крови, Боже мой, столько крови! Девчонки кричат от боли, а младенцев выбрасывают в пластиковые ведра, и знаешь, они еще шевелятся, когда их убивают! Такие крохи, им всего по нескольку недель, но они ведь живые, у них бьются сердечки, Матвей, они чувствуют боль, чувствуют, что их отрывают от матерей, и они даже не могут закричать!

— Тссс… тише, я понимаю…

— Столько крови… столько крови…

— Не бойся, с тобой этого не будет.

— Понимаешь, зачем нас отвезли туда? Понимаешь?

— Да.

Некоторое время мы сидели молча, глядя на танец желтых листьев на асфальте. Мне вспомнились ночи у Оли дома, когда ее бабушка уезжала за город. Когда я поминал всуе презервативы, она с улыбкой зажимала мне рот своими нежными пальчиками. Тихая, всегда немного грустная Оля, тоненькая, как прутик, очень близорукая. По спине потек холодок. Ведь она хотела, чтобы у нас был ребенок, понял я. Думала ли она о последствиях? А ты сам думал? Честно – нет. Я только хотел быть с ней.

— Они используют обычный тест на беременность? – спросил я.

Оля кивнула:

— В медицинском кабинете есть специальные кабинки, нужно зайти внутрь, и…

Она покраснела.

— Я знаю, как делают тест, - мягко говорю. - Завтра утром… нет, сегодня вечером зайди в аптеку, купи такой же тест. Попроси кого-нибудь из подруг заранее пройти его. Только найди действительно надежного человека, если проболтается – нам конец. Спрячешь тест в портфеле, или еще где, а в кабинке подменишь. Если повезет, протянем время, после двенадцати недель аборт делать нельзя. Видишь, все довольно просто.

Кошка третья

Не просто.

В тот же день в конце последнего урока открылась дверь и в класс вошла директриса Капитолина Марковна. Ее очки с затемненными стеклами строго сверкали.

— Мальчики могут быть свободны. Девочки – в медкабинет на проверку.

Недовольный ропот, нервные смешки, гул удивления.

— Ничего, ничего, сдвинули на денек. Сегодня как раз все на месте. А завтра, не дай бог, кто-то захворает, отпросится… Ну, быстренько, быстренько!

Девушки послушно потянулись к дверям. Оля, с лицом серее асфальта, беспомощно смотрела на меня.

Карандаш в моих пальцах сломался с резким хрустом.

Я поймал Воронину в коридоре у медкабинета.

— Габи, стой. Сдала?

— Почему вдруг тебе интересно? - покраснела девушка.

— Слушай, Оле нужна твоя помощь. Вы же с ней с детства дружите.

— Что-то случилось?

Она искоса посмотрела на меня, откинула черную прядку.

— Габи… ничего не случилось. Пока. И знаешь… дело очень серьезное, о нем никому нельзя рассказывать.

— Секрет? – понизила голос Воронина.

— Секрет. Поклянись, что не скажешь.

— Ну ла-адно, - протянула она, - что за секрет?

— Дело довольно простое, - издалека начал я.

— Почему Олька сама не попросит?

Проклятье. Время шло, и Олю в любой момент могли вызвать. Я так и представил ее в медкабинете, стоящей перед врачом – худенькая светловолосая девчонка в очках – среди медицинских плакатов – «Мойте руки перед едой», «Совершеннолетие = стерилизация = твой государственный долг», «Вазэктомия: просто, безболезненно, бесплатно». Мгновение – и Оля соскальзывает в обморок.

— Габи, я тебе все потом объясню! Сейчас некогда. Просто сделай, что я скажу, хорошо?

Габи напряженно огляделась, словно в поисках помощи.

— Ну ла-адно…

— Я сейчас пойду в кабинет и отвлеку врачиху. Ты зайди после меня, скажешь - что-то забыла... сережку потеряла… Пока я буду ее отвлекать, зайди за ширму, хватай использованный тест – любой - и неси сюда. И жди меня.

Воронина с минуту смотрела на меня молча. Затем ее лицо вытянулось, словно резиновая маска:

— Ты это… для Ольги? То есть, она… и вы с ней…

— Черт побери, Воронина, не будь ты такой дурой! Неважно, зачем это! Просто помоги человеку! Ну, идем же, - я схватил ее за руку.

Похоже, сказанное мною попросту раздавило Габриэлу. Она не сопротивлялась.

— Валентина Иосифовна! – весело закричал я, ввалившись в кабинет, - а когда витаминки давать будут? Вы обещали всем витаминки!

В кабинете было холодно, сумрачно и пахло уриной. Врач – худая строгая женщина в черном медицинском халате сидела за столиком и что-то писала в толстой тетради. На стене над ней расположился огромный плакат: девушка с измученным и бледным лицом лежит на кровати, неестественно раскинув ноги: «Шестьдесят процентов рожениц умирают во время родов».

— Матвей! – ахнула врач, всплеснула руками, - ты совсем уже обнаглел. Мальчикам сейчас сюда нельзя! Немедленно выйди!

— Не могу без витаминок! – я страдальчески вытаращил глаза, про себя застонав от стыда, - если не съем с утра штучки три – живот пучит!

Девушки на скамейке у стен, рассмеялись. Я нашел глазами Олю, она сидела в середине очереди – осунувшаяся, тоненькая, словно повзрослевшая. Тонкие руки она сложила на коленях, и печально смотрела на меня.

— Нет в бюджете твоих витаминок, Матвей, - сказала врач, - и не будет больше. Все, а теперь вон отсюда!

— Валентина Иосифовна, как же так? А что будет с моим животом?

Новый взрыв смеха. Краем глаза я видел, как за спиной у меня двигалась Воронина. Она прошагала рывками, даже не пытаясь скрыться, за ширму, где в ведре лежали использованные тесты (глупая, глупая, осторожней!), взяла один, и такой же странной походкой вернулась обратно. По счастью, никто не обратил на нее внимания – все смотрели на меня.

— Убирайся, Матвей! – воскликнула Валентина Иосифовна.

— Ладно, нельзя уж и спросить.

Я вышел.

— Принесла? Давай сюда.

Белая полоска пластика. Внутри две нити, розовая и желтая – отрицательный.

— Спасибо, дорогая.

Я чмокнул Габи в щеку. Вынул из портфеля учебник по алгебре и спрятал тест между страницами – самая странная из закладок.

.

Валентина Иосифовна не ожидала увидеть меня сегодня снова. Когда я вошел в кабинет, девчоночья очередь закачалась от хохота. Представляю, как глупо я выглядел. Не имеет значения.

Не смеялась только Оля.

— Матвей, я тебя сейчас к директору отправлю! – заголосила врач.

Не обращая внимания на крики и смех, я прошагал через кабинет и положил «Алгебру» Оле на колени. Наши взгляды встретились лишь на мгновение – больше и не надо.

— Я только учебник отдать. Извините, Валентина Иосифовна. Извините, девушки.

Кошка четвертая

В парке над рекой много людей даже в будний день. Листья кленов шуршат под ногами: желтые на черной земле. И ветер, холодный, пронизывающий до печенок ветер… В дыму заводских труб плывет лиловое тусклое солнце. За рекой город обрывается, словно на невидимой границе, и начинается бесплодная, покрытая пеплом равнина, уходящая в бесконечность.

Мы с Олей медленно шагаем по набережной, взявшись за руки. Люди, заметив нас, прекращают разговоры, замедляют шаг. Кое-кто нехорошо ухмыляется. Оля крепче сжимает мою руку, ее ладонь влажная от напряжения.

— Смотри, - шепчет она.

Старая церковь на холме давно закрыта. Позеленевшая от непогоды стена вымазана корявыми кроваво-алыми буквами. УБЕЙ. УКРАДИ. ВОЗЖЕЛАЙ ЖЕНУ БЛИЖНЕГО ТВОЕГО.

— Уйдем отсюда, пожалуйста, - голос Ольги дрожит.

— Куда?

— Туда, где мы сможем остаться вдвоем.

— Где такое место?

— Его нет, нет, нет…

На городской свалке, среди курганов мусора мы стоим друг напротив друга, дрожа от ледяного ветра. В своей старенькой залатанной куртке Оля кажется такой маленькой и беззащитной, совсем девочка. Тонкие руки сложены на груди. Длинными светлыми локонами играет ветер.

— Оля… наверное надо было выбрать какой-то другой момент для этого, но я не знаю, когда он настанет, и настанет ли… на берегу моря под звездами… или на Эйфелевой башне, - губы мои леденеют, - ну в общем… Оля, я люблю тебя… давай поженимся, когда получим паспорта. Что скажешь?

Вместо ответа Оля прижимается ко мне.

Механический пупс выбрался из-под ржавого таза – маленький, голый, до ужаса похожий на годовалого малыша. Одного глаза у него нет, второй сияет, как изумруд, половина лица сожжена коррозией. Подволакивая ногу, пупс упрямо тащит себя вперед по крысиным трупикам, по вороху использованных шприцев, по битому стеклу. Он тянет к нам ручки, его тонкий голос хрипит, срывается, как плохо настроенное радио:

— Ма-ма. Ма-ма. Не бросай меня… сыграем в лото? Ма-ма…

Бомжиха с сумкой пустых бутылок стоит на холме мусора. На ней засаленная телогрейка и серые шерстяные рейтузы. В руке палка.

— Твари! - хрипло кричит она, и бегом спускается к нам, - малолетние развратники! Что ты за руку-то его схватила, сучка! Трахаться сюда пришли? Вот я вам сейчас покажу трахаться!

И без того красное лицо женщины от натуги приобретает свекольный оттенок.

— Совсем молодежь обнаглела! Ради чего мы работали, жизни не жалели? Чтобы вы трахались тут, как собаки?

— Не орите, - говорю я спокойно, - если вас за всю жизнь никто не любил, мы в этом не виноваты.

— Эх ты, сволочь… Меня любили… Тварь… Гаденыш… – по свекольному лицу скатывается слеза. Бутылки в сумке гремят, как колокола.

— Завидовать нам - бессмысленно и глупо. И кстати, вытрите соплю на усах.

— Ма-ма. Не бросай меня! Ма-ма. У Васи на лице кровь. – Пупс копошится у моих ног, требовательно жарит в меня своим изумрудом.

— Пойдем отсюда, Матвей, пожалуйста, - сипло шепчет Оля.

— Ты брехун! – рыдает бомжиха, - Откуда ты можешь знать! Меня тоже любили, любили!

Быстро шагаем прочь. «Ма-ма… не бросай меня…» еще долго слышится за спиной.

Кошка пятая

Габриэла Воронина выдержала две недели.

Они пришли за нами вечером, на последнем уроке. За окном начинало темнеть; монотонно, усыпляюще бормотал дождь. Географиня проповедовала что-то про изобары, и три десятка стриженых голов устало покачивались над тетрадями. Еще несколько минут – и домой… Они вошли в класс без стука – физрук Михалыч в голубом спортивном костюме, директриса Капитолина Марковна и фрау Кюхель, наша классная, по совместительству учительница немецкого.

— Матвей, Оля, - сказал Михалыч бесцветно, - пожалуйста, возьмите вещи и пойдемте с нами.

Под потолком сонно билась осенняя муха. Никто не шевелился. Все уставились на нас, будто на змей, лишь Воронина, красная, как помидор, делала вид, что читает учебник.

— Очень вас прошу, ребята, без сцен и эксцессов, - добавил Михалыч.

Мы с Олей переглянулись. На лице у нее была только усталая покорность судьбе. Я медленно кивнул.

— Извини, брат, - жарко шептал физрук, выводя меня на улицу. – Мне самому от этого погано. Да ведь работа такая. Олю твою сейчас отведут в директорскую, и вызовем для нее доктора. А ты иди домой… домой топай, слышишь? Посиди там недельку, пока разговоры не улягутся. Нам скандал не нужен, ага? Иди домой…

Кошка шестая

Первые три этажа я одолел легко – у стены школы потихоньку засыхал старый клен, его ветви, словно стариковские руки, царапали кирпичи – по шершавому стволу я и вскарабкался на козырек третьего этажа. Оставался один этаж.

Школу построили давно, еще до войны. Мокрые от дождя, почерневшие кирпичи крошились под моими пальцами, ржавая водосточная труба гулко погромыхивала. Я осторожно заглянул в окно – там шел урок. Третьеклашки слушали свою «классную», раскрыв рты. Третий класс – самый младший в школе, второго и первого уже нет. Надеюсь, меня не заметят. Я тенью скользнул мимо окна и вцепился обеими руками в водосточную трубу. Труба задрожала. Прозрачные холодные капли полетели вниз, разбились об асфальт с громким «шшшшууух!». Одно неосторожное движение – и я полечу также.

Я обвил ногами трубу и стал подниматься, подтягиваясь на руках.

Когда я добрался до четвертого этажа, труба ржаво зашкворчала и стала разваливаться. В долю секунды я представил свое распростертое тело внизу. Четвертый этаж… может и выживу… Сердце суматошно вкачивало в кровь адреналин. Отпустив трубу, я изо всех сил оттолкнулся и прыгнул вперед. В этот момент большой кусок трубы выскользнул из стальных подпорок, и со страшным грохотом полетел вниз. К счастью, одновременно задребезжал звонок с урока – оглушительно и зло. Никогда еще я так не радовался звонку!

Теперь я отсюда сам спуститься не смогу. Я осторожно пошел вдоль карниза, стараясь сохранить равновесие. Вот и директорский кабинет. А за стеклом – Оля. Одна.

Я тихо постучал.

— Сумасшедший, - ахнула Ольга, когда я, мокрый и дрожащий, ввалился в кабинет. Не теряя времени, огляделся. Стол, книжный шкаф, фикус, черно-белый рисунок на стене - «Четыре всадника Апокалипсиса», Дюрер. И две двери в разных концах комнаты.

— Где они? – спросил я.

— Ушли встречать докторов. По-моему, им стыдно оставаться со мной.

С улицы долетел приближающийся вой «Скорой помощи». Я подергал дверь в коридор – заперто.

— Можно сломать ее.

Откинув язычок над замочной скважиной, я увидел кусок коридора. Напротив кабинета на подоконнике сидел Михалыч, качая ногой в голубой рейтузине.

— Сторожа оставили… а вторая дверь куда ведет?

— Там учительский буфет и кухня. Я уже проверила.

Я толкнул дверь и действительно оказался в буфете. Не останавливаясь, прошел в кухню. У холодильника на стойке поблескивали ножи, я шагнул к ним.

— Нет, Матвей, нет! – воскликнула Оля, - тогда нас точно отправят в тюрьму.

— Верно.

С сожалением я положил нож. Чисто вымытые кастрюли сверкали в мойке. Запах хозяйственного мыла. Десяток фарфоровых тарелок. Продукты в металлических банках – макароны, гречка, рис… Солонка. В углу – труба мусоропровода. Куда она ведет? В подвал? Я вытолкнул железную крышку мусорозаборника и ударом ноги сбил ее на пол. Черная дыра дохнула облаком тухлого воздуха.

— Пойду первым.

— Матвей, я не могу туда лезть!

«Скорая помощь» за окном в последний раз мяукнула и замолкла. Врачи уже здесь.

— Они заберут ребенка, Оля…

Стенки трубы внутри оказались скользкими и липкими. Одному богу известно, какая дрянь скопилась на них за долгие годы. Я медленно спускался вниз, нащупывая носками кед бетонные швы. Следом, тихонько всхлипывая, спускалась Ольга. Холодный поток воздуха снизу принес помойный смрад, и меня сразу замутило.

— Ртом дыши, - хрипло крикнул я.

На голову что-то сыпалось. Я нащупал ногой выемку мусорозаборника, и смутно понял – мы спустились на третий этаж. Руки скользили. Где-то сейчас по лестнице поднимаются люди в черных халатах. Еще минута, и они будут наверху. Михалыч грустно кивнет им, достанет ключ, повозится, открывая дверь в кабинет директора…

Пот жег глаза. Второй этаж. Я остановился, тяжело дыша. Ноги тряслись от напряжения. На стену упало пятно света, в нем копошились жирные белесые черви с палец длиной. Желудок судорожно сжался – раз, другой… усилием воли я задавил рвоту.

Олина нога соскользнула, с силой опустилась мне на плечо. Я ухнул от боли, и тут же услышал ее рыдания в темноте.

— Матвей, Матвей… я больше не могу. Пожалуйста… Пусть они заберут нас, пусть делают аборт… хватит… Мне плохо, мне плохо, пожалуйста, пусть это кончится…

— Держись крепко, - выдавил я, борясь с тошнотой. – Если сорвешься, может случиться выкидыш.

— Матвей, Матвей… давай вернемся… я не могу дышать… здесь слишком тесно… я задыхаюсь!

Боже, прошу тебя, еще немного. Вниз, давай вниз… я оторвал одну ногу, опустил ее на несколько сантиметров, нащупал опору. Плечи под Олиными ногами хрустнули. Она уже попросту стояла на мне.

— Ладно, - выдохнул я. – Хочешь ехать верхом, что ж...

Подо мной распахнулся мусорозаборник, блеснул свет, и по трубе обрушилась в темноту порция помоев. Я даже с зажатым носом ощутил вонь сырого белкового концентрата. Столовая на первом этаже! Если бы повар решил выбросить мусор минутой позже… лучше об этом не думать.

Я двинулся дальше. Еще десяток сантиметров. Еще. Вот так. Если сорвемся, все меньше падать. Разбитые локти горели. Олины слезы падали на мое лицо и смешивались с потом. Сейчас доктора с Михалычем за компанию обшаривают кабинет директора и буфет. В любое мгновение они могут увидеть сорванную крышку мусорозаборника.

— Я больше не могу, - отчетливо сказала Оля. – Прости.

И в этот миг мои ноги коснулись чего-то мягкого и податливого.

Гора мусора. В темноте недовольно заворчала эскадрилья мух.

— Мы внизу. Иди сюда… Осторожно, давай руку.

На полу лежала полоска света. Дверь. Заперта. Удар ногой – и в глаза плеснул ослепительный дневной свет.

Мы пробежали через дорожку перед школой (изумленные глаза идущей с уроков малышни), выскользнули за калитку и оказались за рядами гаражей.

Здесь-то меня и вывернуло наизнанку - как не выворачивало ни разу в жизни.

Кошка седьмая

— Садись тут и жди. Старший инспектор сейчас придет.

Я устало опустился в мягкое кожаное кресло. На журнальном столике передо мной стояли вещи, виденные раньше только в кино. Бутылка желтого вина, два бокала. На этикетке написано по-иностранному (в языках я не силен). Бутерброды с красной рыбой. Корзина фруктов. Я узнал груши, персики, виноград. В животе что-то жалобно заухало, как голодный уэллсовский марсианин.

— Можно, можно. Пожалуйста, угощайтесь.

Я обернулся.

Ему было лет пятьдесят. Высокий, очень худой, какой-то нескладный. Серый костюм в тонкую золотистую полоску, сиреневый галстук. Темные, с сильной проседью волосы небрежно закинуты на пробор. Узкое лицо покрыто морщинами – мне сразу представилось, что этот человек много времени проводит в раздумьях. Серые глаза в оправе красных жилок.

Доброе, хорошее лицо.

— Спасибо. Вы – инспектор?

— Геннадий Семенович. А вы – Матвей.

— Точно.

Я выбрал бутерброд покрупнее и принялся жевать, набивая карманы фруктами. Ольге нужны витамины. Инспектор опустился в кресло напротив и снисходительно улыбался.

— Хотите бокал вина, Матвей?

Соблазнительно, да. Память тут же подсунула сцену из старого фильма про шпионов: герою подают стакан сока, с растворенной в нем «сывороткой правды», и вскоре он, пьяный и ошалевший, выкладывает все свои тайны. Я отказался от вина.

— Матвей, где Оля? Не скажете мне?

— Она со своей бабушкой в деревне, - соврал я, глядя в серые глаза в красной оправе. Оля жила у моей тетки на окраине города. Тетя, в отличие от родителей, горячо поддержала нас. У нее Оле было спокойно. Не хорошо, но – спокойно.

— Как она? – спросил Геннадий Семенович.

— Оставьте ее в покое. Ребенка мы вам не отдадим.

— Но меня волнует здоровье девочки.

— На здоровье не жалуемся.

Инспектор наклонился вперед, откашлялся, прочищая горло. Руки мои непроизвольно сжались в кулаки.

— Матвей, я буду с вами предельно откровенен. В конце концов, вы уже не ребенок, взрослый мужчина…

Я скривился: хорошее начало. Да, старшие всегда так начинают, когда хотят от нас чего-то добиться. Но в четырнадцать с половиной лет взрослыми не бывают.

— Вы знаете правовую сторону вопроса, Матвей. Согласно Декрету о контроле над рождаемостью, в стране уже десять лет действует мораторий на зачатие и рождение детей. Это вынужденная мера, временная мера, очень тяжелая мера, мы все понимаем. Принудительная стерилизация всего взрослого населения, принудительные аборты для несовершеннолетних… Есть горячие головы в Совете, призывающие стерилизовать с двенадцати лет, однако ученые считают, что это биологически опасно. Да, это звучит, как бред мясника. Но Декрет - закон! Правило, по которому живет страна. Изначально ваше дело рассматривала уголовная полиция. Вас хотели серьезно наказать. Речь шла о пяти годах тюрьмы для вас и двух – для Оли… Однако Департаменту образования, от имени которого я действую, удалось убедить полицию передать это дело нам. Мы теперь ответственны за вашу судьбу, Матвей.

— Подождите – какая тюрьма? Нам с Олей нет шестнадцати…

— Ну не тюрьма, колония для несовершеннолетних. Речь не об этом. Ваш случай особенный в моей практике. Родители Оли, которые по закону должны принимать решение об аборте, умерли. Ее опекает бабушка… и бабушка слишком стара, чтобы понимать, что от нее хотят. По закону в таком случае решать должен отец ребенка. То есть вы.

— Я несовершеннолетний…

— Это так. Но в законе есть казус, там фигурирует не «муж», что было бы логично, а «отец». Именно вы должны помочь мне, Матвей. Всем нам.

— В чем? – искренне удивился я.

— Подпишите это.

Он протянул мне листок бумаги.

«Я, нижеподписавшийся Матвей Алексеевич Родионов, адрес… свидетельство о рождении… сим выражаю свое согласие на принудительное лечение Серегиной Ольги Игоревны, 2058 года рождения, с привлечением правоохранительных…»

Я отложил недоеденный бутерброд – внезапно почувствовал гнилостный привкус.

— Так вы для этого меня пригласили?

— Послушайте, что я вам расскажу, мой мальчик, и тогда принимайте решение, подписывать или нет…

— Не буду я подписывать. Какая прелесть – «лечение». Так и писали бы «принудительный аборт»! Вы хоть знаете, что прошло уже тринадцать недель?

— Именно поэтому и нужно поторопиться. Обещаю, Олю будут оперировать самые лучшие врачи.

— Это безумие....

— Матвей, объясните мне, кто дал вам право так поступать? Почему вся страна живет по правилам, а вам одному закон не писан? Вы думаете – государство это абстрактное понятие? Государство – это и вы тоже. И у вас есть долг перед страной. Страной перенаселенной, измученной войнами, страной с отравленной природой.

Я откинулся в кресле, вздохнул.

— Геннадий Семенович, а у вас дети есть?

— Откуда им взяться… я работаю порой по двадцать часов в сутки, мне просто не до того…

— Честно - нет?

— Слово гражданина.

— Очень жаль. Значит, вам нас не понять.

Инспектор начал проявлять признаки раздражения.

— К чему эти рассуждения? Слушайте, если вы просто боитесь наказания, я могу письменно гарантировать – вас с Олей никто не тронет. Будет вам шестнадцать лет - распишетесь, поселитесь вместе…

— Мы и так будем жить вместе, - сказал я, подкидывая на ладони персиковую косточку.

— Да зачем он вам вообще нужен, этот ребенок? Дался он вам! Брак прекрасен сам по себе, союз женщины и мужчины, зачем еще дети понадобились, черт возьми?

— Если бы наши с вами предки так рассуждали, мы бы тут не сидели.

Инспектор вскочил на ноги, подошел к окну, рассеянно глянул на улицу – сутулый, утомленный своим грузом - вернулся обратно.

— Вот что, Матвей. Открою вам тайну. Надеюсь, вы умеете держать язык за зубами. Через несколько лет Декрет отменят. Лет пять-шесть, не больше. Население в городах начинает сокращаться и стареть, и в Совете уже гуляет черновой текст соответствующего законопроекта. Так что можете смело подписывать. В шестнадцать лет вас стерилизуют, конечно, но когда Декрет отменят, сделаете восстановительную операцию, и заведете другого ребенка.

— Нам не нужен другой ребенок, - пожал я плечами, - нам нужен этот. И если уж говорить откровенно, плевать мы хотели на все ваши идиотские декреты и законопроекты. Извините.

— Плевать ты хотел?! – взорвался он, да так, что я подпрыгнул в кресле, - мальчишка! Щенок! Видно, отец мало учил тебя ремнем по жопе! Плевать на закон! Ну почему, черт побери, почему тебе только четырнадцать? Уж я бы нашел способ упечь тебя в тюрьму, там бы ты научился уважать закон!

Да что ты знаешь об этом законе? Знаешь ли ты, что в стране голод? Что люди снова живут в пещерах и возделывают землю плугом? Что на южных окраинах зарегистрированы случаи каннибализма? Что при населении в двести миллионов у нас всего девятьсот хлебозаводов? Знаешь ли ты, для чего лучшие люди государства писали этот закон? Они о себе заботились, что ли? Они же в надежде творить добро для тебя и таких, как ты, его составили. Добрые люди, мудрые, славные люди. Что ты вылупился на меня, как на НЛО? Да - добрые, да – славные! А по-твоему добро – это только поцелуйчики, сюсюканье, да гребаные новогодние открытки? Добро, мальчик мой, бывает и таким – жестоким, страшным, но необходимым! Подрастешь, поймешь на своем опыте! А что на нашем месте, на месте государства сделал бы ты?

Я зевнул:

— Знаете, вы меня утомили. Во-первых, объясните – зачем ваше государство решило повоевать с соседями? Земли не хватало? Во-вторых, какого черта обожаемое государство махнуло рукой на окружающую среду, и позволило всем желающим лить в реки и выбрасывать в воздух все это дерьмо? В-третьих, и в-главных, скажите мне, как умудрилось ненаглядное государство так низвести культурный уровень своих граждан, что они, словно вернувшись в Средние Века, принялись бесконтрольно размножаться? Вы, похоже, образованный человек. Вы должны знать, что еще полвека назад во всей Европе был демографический спад, и обусловлен этот спад был в первую очередь высоким уровнем потребления, высоким уровнем жизни. Хорошее образование, дешевизна продуктов, индустрия развлечений, широкие возможности миграции… все это позволяло заводить одного-двух детей, и жить для себя, в свое удовольствие. Это не вырождение, но один из механизмов саморегулирования численности вида в природе. Все это вы у людей отобрали во имя интересов государства, и когда принимался Декрет, ваши граждане, подобно цыганам или нигерийцам, ходили без штанов, но в каждой семье на лавке сидело по десятку распухших от голода отпрысков. Вот что сделало ваше государство, пусть теперь утрется. Я могу идти?

Инспектор, который во время моей речи несколько раз спектрально менялся в лице, стёк в кресло:

— Подожди. Еще минуту.

Он достал из внутреннего кармана красную с золотым пачку сигарет «Данхилл».

— Куришь?

Я покачал головой.

Он чиркнул зажигалкой, выпустил к потолку струю серого дыма.

— Извини, Матвей. Накричал на тебя. Нервная работа, понимаешь…

— Бывает, - пожал я плечами.

— Вот что, мальчик мой. Смотрю, ты хорошо подкован. Очень развит для своих лет, я не шучу. Много читаешь?

— Читаю.

— Давай ко мне в отдел. На работу, а?

Признаться, он меня удивил. Я сидел перед ним, проглотив язык, и мог только наблюдать дымных змей, ползающих вокруг вазы с фруктами.

— Школу окончишь заочно, - мягко улыбнулся Геннадий Семенович, - станешь младшим инспектором Департамента Образования. Директор школы твоей будет перед тобой на цыпочках бегать, да что там твоей – всех школ. Оклад очень приличный. Переселитесь в Верхний Город. Сможете с Олей каждый день есть фрукты, пить вино. Съездите куда-нибудь, посмотрите мир… Кстати, Олю тоже на работу пристрою. Что скажешь, а?

— Но сначала, - тихо спросил я, - надо подписать, да?

Он только опустил ресницы.

И вот тут я задумался.

В самом деле, если Декрет отменят… если это правда… Геннадий Семенович этот вроде бы дядька неплохой, хотя и зацикленный на казенщине. Вот-вот, поработаешь тут у него, и сам не хуже запоешь.

— А что надо делать? – спросил я.

Он улыбнулся шире, весь в петлях дыма:

— Деловой разговор! Уважаем. Работа непростая, но - ничего против твоей совести, обещаю.

Я опустил глаза. Да, ребенок, конечно, живое существо. Но ведь и мы с Олей живые люди. Нам надо где-то жить, когда закончим школу. Ведь я разругался с родителями из-за этой истории. А здесь я быстро на квартиру заработаю. Или государственную дадут… Кровь отхлынула от лица и толчками колотилась в висках. Пальцы ног словно обложили льдом. Инспектор молча ждал. Он улыбался, но в этой улыбке не было ехидства, не было торжества… улыбка милого дядюшки. Так и тянуло ему поверить. Довериться. Ну, действительно, в стране много ртов голодных. Слишком много. В школе на завтрак и на обед белковый суррогат. Вечером дома – картошка с луком, и то не всегда. Ведь он в чем-то прав. Да и не зря его старшим инспектором сделали, наверное, поумнее меня.

Я встал и подошел к окну.

Под окном раскинулся маленький парк. Оранжевые клены выстроились вдоль узорной ограды, как расстрельная бригада перед залпом. За границей парка бурлила на тротуарах толпа, давились в пробках автомобили, многоэтажные коробки домов тянулись к небу, цапая макушками грязные животы туч, но под кронами кленов дремало спокойствие. По мокрой от дождя дорожке парка медленно шла пожилая пара - рука об руку. Лет сто обоим, не меньше. Старик опирался на трость. Глаза женщины закрывали круглые черные очки – такие носят слепые. Да-да, и мы с Олей однажды станем такими. Кто это сказал – жизнь дается человеку в виде займа, а не вечного дара?

Я обернулся. Инспектор молча ждал, словно боясь хоть словом нарушить мой настрой. Серые глаза в красных прожилках ласково мерцали. Достал из пачки новую сигарету, прикурил от первой. Волнуется, понял я. Еще как нервничает. И тут мне стало очень легко, словно висел на плечах какая-то страшная ноша, и вдруг упала. Торопливо, словно испугавшись своего недавнего колебания, я вынул из карманов фрукты, бросил на стол.

— Знаете, в чем ваше главное преступление, - сказал я, и лицо инспектора дрогнуло, вытянулось, - вы не просто лжете. Все эти плакаты, брошюры в школах… «Шестьдесят процентов рожениц умирают»… «Стерилизация помогает избавиться от прыщей»… я читал книги по биологии, я знаю - все это бредни ваших пропагандистов. И все, у кого есть голова на плечах, тоже могут прочесть и убедиться. Но ведь вы пошли дальше. Вы добро провозгласили злом, а зло – добром. Почему бы и нет: если рождение ребенка объявлено преступлением, логично пойти до конца и назвать убийство благодеянием. Дрянь, подонок и свинья в вашем обществе будет цвести и жиреть, а честный человек обречен. Поверьте - ни славы, ни добра вы не получите, только ненависть и презрение потомков, если таковые останутся. Ваш мир стремительно стареет, становится брюзгливым и катится в маразм. Не желаю иметь с вами ничего общего. Прощайте!

Инспектор что-то кричал мне вслед, но я не обернулся. Больше я его никогда не видел.

Кошка последняя

Мы стоим на балконе и смотрим на мокрые оголившиеся ветви кленов. На горизонте, над спальными кварталами тянутся к зениту толстые жерла заводских труб. Жирные столбы дыма поднимаются к облакам, и небо ворочается над нашими головами, словно клубок черных ядовитых гусениц.

— Как тихо, - говорит Оля, но я не слышу ее, только вижу, как шевелятся бледные губы.

— Все кончилось, - отвечаю, но голос мой лишен всякой силы – будто воздух абсорбирует звуки.

Вдоль ограды заколоченного детсада, подволакивая ногу, ползет по дорожке искалеченный пупс. «Ма-ма… не бросай меня… Ма-ма… Ма-ма…»

Оля отворачивается.

Медленно, бесшумно кружась, с неба начинает падать черный снег. Мы поднимаем глаза, чувствуем его холодные уколы на коже. Олино лицо в антрацитовых веснушках, на стеклах ее очков дрожат капли. Ветер мертв. В тишине черные снежинки кружат, кружат, неумолимо опускаются на город.

Пришла зима.