1661
№199 "16"

16

Завтра подернется сизой пеленой луна и повернется к нам обратной стороной, явив розовый, нежно мерцающий наливной бочок, и тогда под светом далекой звезды на вечном дереве созреют яблоки. Шестнадцать бутонов ждут живого света, чтобы превратиться в сочные, брызжущие жизнью плоды. Я считал. Шестнадцать урожаев ждут нас, шестнадцать тучных лет, шестнадцать теплых весен, такой радости давно уже не было в наших краях.

Королеве нельзя появляться в саду, ее слезы ядовиты, а слезы радости и вовсе способны убить всякий живой корень на десятки миль вокруг. Увидев цветы, она не сдержит себя, расплачется, много ли надо юной девице - и от слез ее погибнет вечное дерево, посаженное тут богами на заре времен.

Придворным запрещено появляться в саду, ибо земля здесь нежна и остро ощущает всякую ложь и лесть, а уж лжи и лести в придворных душах накоплено столько, что плещет через край при каждом шаге. В каждой душе каменное дно, в каждой душе яд и тлен, а это - гибель для вечного древа.

Простым смертным запрещено появляться в саду, ибо жар, идущий от земли, испепелит их души сокровенными знаниями о добре, зле и предначертании, забудут они смысл жизни своей, затеют войны и до самых границ затопят королевство страданиями.

Один лишь я, призрак тех, кто ушел, двадцатый из двадцати, но все тот же, могу ухаживать за вечным деревом, и лишь я знаю, что бутонов шестнадцать. О боги, столько не было никогда.

Завтра, когда лунная чаша выльет собравшийся на дне ее свет на королевский сад, я принесу в тронную залу корзину с яблоками, а едва наступит день после этой ночи, королева вынесет урожай на самый высокий донжон замка. Бог небес Юаайю подхватит наш дар, чтобы возить яблоки с собою на колеснице по небу много-много дней, пока хватит в плодах сил и света, пока не насытится земля жизнью и не подарит людям изобильные и щедрые лета.

Я выхожу в сад, чтобы последний раз перед обращением луны полить вечное дерево влагой невинных жертв, кровью детей, принесенных родителями в дар богу небес. Завтра наступит лучшее время за все времена. Я шагаю над землею, не касаясь ее ступнями бесплотных ног, и несу с собою последний наш дар вечному дереву, которое важнее всего на свете.

Титле в последний раз зачерпнул пригоршню пепла, шестнадцатую, самую важную, и рассыпал в пятиугольнике, начертанном на полу. Снаружи бесновались. Кто-то бессвязно ругался, кто-то выл, видимо, истекая кровью, кто-то кого-то рубил топором, кто-то кого-то вздергивал на воротах, кто-то кого-то насиловал. Вопли и стон, торжествующие крики и проклятия сотрясали замок, и казалось, что ненависть человеческая сейчас поднимется волной, сокрушит камни, сломает древнюю постройку и смоет, погребя под собой всякую надежду на спасение. Безумие, настоящее безумие, подумал Титле в который раз. Ну почему именно на мою долю выпало быть Первым Рыцарем, почему именно мне предрекли спасти этот мир, почему именно я должен был родиться накануне всеобщего помешательства?

Шестнадцать стариков и старух из последних сил вцепились в подлокотники кресел. Скрюченные пальцы их изъело время, лица их припорошены пылью страданий, глаза их ввалились под тяжестью невзгод. Титле оглянулся на Первых, и ему стало стыдно. Если кто и должен сетовать, то только они - если кому и выпало непомерное бремя, то им. Сотни лет держать на весу чаши добра и света, отмерять скорби и радости своему народу без всякого права на добровольную смерть. Первые могли умереть только от старости, их не брал ни огонь, ни вода, обрушившиеся на них скалы рассыпались в пыль, а стрелы, нацеленные в них, разлетались в мелкую щепу.

И вот теперь пришла к ним благодатная старость, предвещая гибель мира, где зло - а его всегда больше, чем добра - заполнило собою все закоулки людских мыслей и мыслишек, затопило и души, и душонки, переполнило все чаши терпения и прощения, и кроме зла, не осталось ничего.

Титле вздохнул и прочитал короткую строчку из книги. Какая-то дурацкая книжонка, в которую много веков никто не верил, но которую монахи терпеливо переписывали, чтобы не пропало тайное знание. И вот теперь она должна положить конец надеждам на смерть бессмертных Первых и дать начало надеждам на жизнь смертных простых.

Строчка вспыхнула перед глазами Титле, превратилась в ленту полыхающих букв, опоясала его, подхватила и закружила.

Прикосновение к раскаленной чужой земле заставило его вскрикнуть. В чуждый мир он переместился неудачно: упал на бок, и хотя успел вскочить до того, как обуглилась одежда, все равно сильно обжег локти и ладони.

Вокруг все было так, как обещала книга - пустой сад, растрескавшаяся, пышущая жаром почва, клочковатый саксаул на невысоком пригорке. У пригорка мельтешила бесплотная тень в дырявом балахоне. Вместе с жаром в тело Титле вливалось чужое знание: какой-то бог неба, какие-то яблоки, которые якобы даруют этому миру солнечный свет и благоденствие, какие-то надежды и какая-то королева, которая настолько чужда народу, что один взгляд ее обращает в камень любого простолюдина, а души придворных выжигает до самого донышка. А колеблющаяся тень - это садовник, единственный бессменный смотритель за единственным деревом в этом адском саду.

Молодильных яблок нигде не было видно, лишь мелкие, похожие на лютики цветочки тут и там можно было разглядеть на ветвях голого, неживого деревца. В багровом небе величавым блином зависла луна.

Я заканчиваю полив и поворачиваюсь лицом к луне. Вот-вот она решит нашу участь на ближайшие шестнадцать урожаев, я знаю, что тысячи и тысячи людей в маленьких городках и больших деревнях, в домишках на отшибе и замках посреди селений смотрят в небо и ждут этого момента. Жду его и я. Бледно-розовый свет окрашивает краешек луны, багровое бесплодное небо делается изумрудным, голубым, синим, сквозь синеву просвечивают мириады звездочек и одна, главная, алая, дающая нам жизнь, и где-то далеко, я наверняка не слышу, а только лишь представляю, заходятся в восторженном крике дети и старики, горожане и вельможи, купцы и крестьяне, отцы семейств и вечные девственницы. Вечное дерево отвечает на этот призыв, бутоны на его ветвях становятся больше, круглее, плотнее, сочнее, и вот уже из завязи появляются первые юные плоды...

Я знаю, бог неба Юаайю тоже радуется вместе с нами, его колесница застоялась, он давно не выходил на свою излюбленную дорогу - от востока до запада, от края земли до другого края. И я радуюсь за всех нас и за всех них, тех, с кем знаком и тех, кого не узнаю никогда.

Титле огромными прыжками понесся по пылающей земле к сухому деревцу. Под ногами трескалось и крошилось, языки пламени лизали сапоги из дубленой кожи, а полная луна все лила розовый свет прямо в сердцевины цветков... нет, уже плодов, и вот-вот бесплотный садовник решит, что пора собирать урожай... Главное - сорвать яблоки первым.

Он успел.

Он не мог не успеть, у садовника не было сил, не было плоти, не было мускулов, чтобы сдержать его, и не было голоса, чтобы позвать на помощь. А может быть, некого было звать, не зря же в книге говорится, что в этот сад не дозволено ступать никому.

Титле поудобнее подхватил торбу, битком набитую яблоками, и такими же огромными прыжками помчался обратно к слабо мерцающему пятиугольнику на потрескавшейся от жара земле. Он успел. Вихрь пепла подхватил его, бегущего, закружил и завьюжил, обнял бесплотными руками и понес обратно - туда, где Первые отведают молодильных яблок и станут снова юными, сильными, туда, где Титле снова увидит добрые лица смелых, отзывчивых, умных людей своей страны, туда, где ему будут отдавать почести, возводить ему памятники и дарить цветы до самых последних дней.

Туда, где одна из Первых - дряхлая старуха, седая как смерть, с ввалившимися щеками и черным провалом рта, откажется есть молодильное яблоко и через час в корчах умрет на своем кресле. Туда, где остальные пятнадцать возьмут на себя вновь непосильную ношу и встанут с кресел - юные, красивые, с ясными глазами. Встанут, чтобы вновь нести чаши добра по дорогам, улицам, тропинкам и трактам. Туда, где чаши вновь наполнятся светом, увидев который, всякий злодей раскается и положит жизнь на то, чтобы искупить свои грехи. Туда, где Титле устанет от подношений и всенародной любви и через пятнадцать лет уйдет в горы, чтобы стать затворником, но - ухмылка судьбы! - на полпути сорваться с узкой тропы и сгинуть в пропасти, на дне которой перепрыгивает с камня на камень крохотная безымянная речушка.

Но это потом, и я этого, скорее всего, не узнаю. Я вообще не знаю, кто пришел к нам из пятиконечного столба света, и зачем ему убивать наш мир. Я иду к замку, где уже ждет, истомившись, моего урожая королева. Ее каменный взгляд не убивает меня, смертельная ее красота не ранит меня, и ее слезы не способны причинить мне вред. Я несу ей пустую корзину и знаю, что завтра для нашего мира не наступит никогда.

Вернее, оно наступит. Внутренним взором я вижу, как томится за краем горизонта бог неба Юаайю и как ждет он, когда же луна скроется и даст ему дорогу к верхнему донжону нашего замка. Вот только корзина наша будет пуста, и бог неба...

Я не знаю, что он сделает, когда поймет это. Возможно, он просто умрет.

Я надеюсь, тот, кто украл наше завтра, получил в своем мире достойную награду.