Рваная Грелка
Конкурс
"Рваная Грелка"
17-й заход
или
Грелка надежды

Текущий этап: Подведение окончательных итогов
 

Ешкин Жук
№236 "Гимн уходящим"

Гимн уходящим

 

В маленьком садике у входа в храм цвели хризантемы, возвещая наступление осени.

Служитель Киган, облаченный в традиционный желтый шелк – цвет времени, цвет увядания, цвет былого солнца – доброжелательно улыбнулся Дайдзиро.

— Так вы хотите закончить произведение великого Акиры? Смелое начинание. Мы все были крайне огорочены, когда его последняя ши-майне осталась незавершенной.

Дайдзиро едва сдержал недовольную гримасу. Как будто этот остролицый временщик и его собратья не знают, отчего мистерия осталась незаконченной! Как будто в том нет их вины... Впрочем, привитые в детстве манеры победили. Принц вежливо и безразлично кивнул.

— Мне и вправду хотелось бы закончить начатое сенсеем.

— Ах да, - улыбка служителя стала еще тоньше, - ведь вы, если не ошибаюсь, сопровождали благородного господина Акиру Бишамона в его последних странствиях?

— Не ошибаетесь, - процедил Дайдзиро сквозь стиснутые зубы.

Он почувствовал, что еще немного – и он схватит этого желторясого за грудки и хорошенько тряхнет. Почувствовал это, видимо, и служитель, потому что грациозно повел рукой в сторону инкрустированного перламутром экрана.

— В таком случае, лишние слова ни к чему. Процедура вам знакома. Осмелюсь лишь напомнить, что от точности и правдивости ответов зависит и действие ори...

Принц нетерпеливо отмахнулся и прошествовал за экран. Рисунок на темной панели одновременно раздражал и притягивал: Киган-Ори, бледная Леди Волны, неслась навстречу холодной и тусклой луне. Луна, призывающая приливы, заставляющая подняться из глубины слепых диковинных рыб, луна, манящая живых и мертвых, особенно - мертвых.

Дайдзиро не боялся призраков. Его брат, Господин Наследник, был старше на три года, и все же во время их общих уроков вздрагивал при каждом порыве восточного ветра. Восточный ветер нес запах белых ирисов со старого дворцового кладбища. Сам Дайдзиро в детстве не раз потешался над Его Сиятельством братом, перекладывая страницы учебников рисунками Хиросумы или зловещими строками Ки но Сами. Эти двое так и норовили поведать миру о кладбищенских ведьмах и демонах, и о заблудших душах, подстерегавших одиноких прохожих в поздний час на лесной дороге. Духу полагался желтый фонарик, чей помаргивающий свет вполне мог завести доверчивого путника в могилу. Сам Дайдзиро, сбежав от нянек, долгие ночи проводил на кладбище, среди белых огоньков могильных ирисов и высокой травы. Одежда его насквозь промокала от росы, но увидеть хотя бы одного завалящего духа так и не удалось.

Принц улыбнулся былому и приблизился к небольшому фонтанчику. Зеленоватая вода оставила на дне бассейна темную накипь, наросты, миниатюрные сталагмиты. К воде склонилась старая ива, чья морщинистая кора помнила прикосновения тысяч рук. Юноше неожиданно захотелось прижаться лбом к старому дереву, как желалось в детстве – но было совершенно невозможно – прижаться к кимоно Госпожи Матери. Вместо объятия Дайдзиро оторвал узкий листок, растер между пальцами, поднес к носу – и с облаком едва ощутимого запаха всплыл первый вопрос.

«Что ты любишь больше всего?»

На глаза принца чуть не навернулись слезы, хотя это было бы совершенно постыдно. Дайдзиро упрямо мотнул головой, заставляя грусть опуститься туда, где ей самое место – на дно души, на самое потаенное дно. Однако грусть не желала подчиняться и болталась мутноватой взвесью. Юноша вспомнил, как о вопросах рассказывал учитель.

«Они просты, - говорил Акира, - просты, как первые слова, произнесенные ребенком – а ответить на них сложнее всего. Что тебе дороже всего на свете? Если задумаешься, непременно потеряешься и уйдешь ни с чем, поэтому отвечай не раздумывая».

«А что ответили вы, сенсей?»

Мастер улыбнулся.

«Для меня это оказалось легко. Смех моей матери, когда она купала меня, маленького, и брызгала с ладони водой. Воспоминание об этом смехе. Единственное, что я сохранил от нее, понимаешь, Дайдзи? Мне многое дорого – и вот это небо, и черствая лепешка, которой поделится чабан в горах, и запах моей женщины, и моя музыка, многое, очень многое – но есть одно, с чем я никогда не соглашусь расстаться»

Сенсей поражал Дайдзиро своей прямотой, которая в первые месяцы знакомства казалась даже нарочитой. Так пристало говорить простолюдину, сыну рыбака, но никак не племяннику Министра Правой руки, восьмому в ряду наследников на престол. И лишь потом, когда учитель после долгих уговоров согласился взять юношу с собой, в свои ори – в ори Первого Солнца, где все казалось проще, даже льющийся с неба желтый свет... Где люди часто входили в комнаты учителя, не стучась – да и не было у них времени на стук и на церемонии, а порой и комнат не было – комнатушки, сараи, подвальные конуры, палатка на склоне холма, землянка, где со стен капало и лежанку заменял прорытый в стене уступ... И учитель встречал входящих улыбкой или резким кивком, протягивал им кружку чая, говорил о нужном быстрыми, отрывистыми фразами... Как же Дайдзиро завидовал ему тогда!

А сейчас, если он правльно сумеет ответить на вопросы, ему и самому предстоит путешествие. В одиночку. На самую грань отчаяния. Потому что только там, в горячке боя, в безнадежности, прижавшись спиной к камням последнего укрепления – только там и только там он сумеет закончить мистерию великого мастера.

«Что ты любишь больше всего?»

Дайдзиро снова растер листок между ладоней. Он боготворил своего учителя, его музыку, его стихи, созданную им живую ткань ши-майне. Он любит небо, перечеркнутое журавлиными стаями, хруст молодого ледка под каблуком, изморось на ветвях, темноту комнат, шорох, смех, скрип, дыхание. Он любит Мисаки... Любит ли?

Их последняя встреча обернулась ссорой, а потом примирением, и каким примирением!

 

Фрейлина вдовствующей императрицы, Мисаки но Фуджимару не блистала красотой, и она была на пять лет старше принца. Ее холодное набеленное личико вечно пряталось за темными пластинками веера, и лишь иногда быстрый взгляд из-за изображенной на веере пары танцующих журавлей обжигал собравшихся мужчин. Ее репутация при дворе была не из лучших, завистницы шипели ей вслед, более высокородные красавицы презрительно улыбались. Она сочиняла стихи. Писала и прозу. Ночью по коридору, ведущему в ее покои, скользили тени. В ее маленьком садике росла махровая пушистая сирень, и все в ее комнатах обволакивал запах сирени, приторный и чуть маслянистый. Запах задерживался на одежде, лип к рукам. Ее ори тоже пахла сиренью и была чуть слаще, чем хотелось бы Дайдзиро – та последняя капля сладости, которая дает горечь в послевкусии. Его собственная ори была янтарно-оранжевой и имела вкус горного меда, меда, настоявшегося в кувшине, меда гречишного, который, как известно, темнее и горше липового или цветочного.

Когда Дайдзиро, оставив оружие у порога – неспокойные времена даже по дворцу заставляли ходить с катаной и сето – шагнул за расписанный журавлями экран, Мисаки сидела на циновке и водила по листку рисовой бумаги кисточкой. Давно забытое искусство калиграфического письма. Когда-то, в Первом Мире, женщинам не полагалось быть сведущими в искусстве написания иероглифов, но все меняется – и сейчас кисточку в тушь обмакивали разве что соскучившиеся от безделья фрейлины старой императрицы. В Малом Дворце, куда время от времени наведывалась веселая свита молодой принцессы, развлечения были более шумными и изысканными.

Мисаки подняла тонкое личико, гневно сверкнула глазами – и Дайдзиро сразу понял, что любоница не в настроении. Он даже заподозрил было, что у женщины нечистые дни, когда ори замутняется течением отработавшей свое крови - но дело, как выяснилось, совсем не в самочувствии госпожи Фуджимару.

— Ты действительно решил последовать за Акирой?

Принц присел на циновку. Расправил кимоно и вздохнул. Мисаки не одобряла его увлечения ши-майне, а уж тем более его намерения закончить последнюю мистерию сенсея.

— Вряд ли мне удастся последовать за учителем. Его ори закрылась, когда он отказался вернуться. Я лишь хочу создать похожую ситуацию – безнадежный бой, дело правое, но заведомо проигрышное.

Мисаки свела аккуратно выщипанные брови к переносице.

— Ты хочешь проиграть?

— Я должен следовать духу первой части. Сенсей пытался выразить красоту отчаяния, благородство поражения.

Нубы женщины презрительно скривились.

— Не вижу ничего благородного в поражении.

Она в раздражении отбросила кисточку, и та отлетела в угол, оставив на циновке несколько темных капель.

— Я не понимала и не понимаю вашего восхищения Акирой Бишамоном, Ваше Высочество, - процедила Мисаки.

Когда она переходила на формальное обращение, дело пахло крупной ссорой.

— Учитель был гением.

— Гением – возможно. Но он был слабым человеком и привил вам эту слабость, как ведьмы прививают росток омелы к чужому ори и питаются за счет погибающей жизни.

— С каких это пор вы уверовали в ведьм, луноликая? – осведомился Дайдзиро.

— Не переводите разговор на другую тему, - нетерпеливо перебила любовница. – Я давно хотела вам сказать... Я видела, как вас огрочила решение Акиры остаться в ори. Однако, по моему разумению, там ему самое и место. Ваше же место здесь, у престола, который столь шаток...

— Я всего лишь второй в ряду наследования, и Его Сиятельство брат не жалуется на здоровье.

— Я просила вас – не перебивать!

Она стукнула кулачком о циновку с неожиданной и пугающей силой. Чернильница подпрыгнула, и Дайдзиро с удивлением уставился на побелевшие от напряжения костяшки возлюбленной. Принц давно уже понял, что Мисаки – отнюдь не легкий стрекозиный блеск, не хрупкий цветок сливы, который дрожит и вянет от прикосновения даже самых ласковых солнечных лучей – короче, совсем не то, за что женщина пыталась себя выдать. И все же подобной вспышки ничто не предвещало.

— Я говорю вам, - прошипела фрейлина, - Акира был или дураком, или трусом, или и тем, и другим. Он стоял близко к трону, и у него был талант, великий талант. Вы даже не в состоянии понять, насколько огромный. Женщин не допускают на мистерии, но я сумею пройти туда, куда мне надо. Я стояла на галерее, я слушала его «Оду Первому Солнцу», я видела, как из пустоты возникают огни. Такие же огни он мог зажечь в сердцах тех, кто прислушивался к его словам, а таких было много – например, вы. Однако господин Акира предпочел тешиться пустыми иллюзиями, играть в чужие жизни...

— Вы не понимаете!

Сейчас раздражение охватило уже Дайдзиро. Пишет эта холеная куколка стихи или нет, женщине не осознать всего величия творимого учителем чуда.

— Чего же я не понимаю? – с усмешкой спросила Мисаки, чуть заломив левую бровь.

Дайдзиро неожиданно охватило странное желание – схватить женщину за горло и основательно придушить, чтобы язвительное выражение на фарфоровом личике сменилось гримасой ужаса. Он глубоко вдохнул и призвал на помощь ори.

— Вы не понимаете того, что для ушедшего в Киган-ори все происходящее там – отнюдь не иллюзия. Мы действительно проживаем эти чужие жизни. И Акира выбрал самое трудное. Вечный бой и вечное поражение, борьба на границе невозможного... Как же вам объяснить? Вы видели когда-нибудь поединок дадзе?

Мисаки передернула плечами.

— Отвратительное зрелище.

— Вот поэтому вам и невозможно объяснить разницу между глупостью и величием. Дадзе, умершие и продолжающие вечно сражаться, вкладывающие все в каждый поединок, потому что каждый поединок для них – последний. Потому что они дерутся уже за границей смерти... Когда я был с учителем в его ори, меня часто охватывало похожее ощущение.

Женщина хмыкнула.

— Это легко объяснить, и, увы, мой друг, в этом нет никакого величия и благородства. Все войны, в которых вы там участвовали, все эти отряды сопротивления, которые вашему учителю угодно было возглавить – все давно уже проиграно. Настолько давно, что даже следа от полей сражений не осталось. Проживать чужую жизнь, проигрывать чужие битвы – это, поверьте мне, совсем не сложно, и не требует ни особенного ума, ни чести...

— Вот поэтому он и остался! – воскликнул Дайдзиро в крайней ярости. – Потому что ему надоело ощущать тот мир чужим. Потому что он чувствовал, как это нечестно – каждый раз возвращаться сюда и сочинять великую музыку, когда его соратники, те, кто делили с ним хлеб и готовы были прикрыть его от вражеских пуль, остаются там и погибают. Потому что, как бы ни прекрасны были его творения, сенсей чувствовал, что это упоение чужой печалью, использование ее для создания шедевров - паразитизм. И он решил сделать Первый Мир навеки своим...

— Это он вам так сказал? – снова с выводящим из себя высокомерием перебила Мисаки.

— Акира не объяснил своего решения. Просто отказался идти со мной...

Дайдзиро болезненно поморщился, отгоняя воспоминание: маленькая комнатка с неровно выбеленными стенами, шелушащаяся известкой. Недалеко, шагах в ста, гомонил портовый рынок, торговки рыбой перекрикивались и ссорились, чалились шаланды. Над горизонтом вставала пыльная стена, предвещая ранний сирокко, и зло и коротко билось о причалы желтое море.

У учителя совсем не было времени, к нему то и дело вбегали какие-то бородатые люди с депешами. На сапоги курьеров налипла пыль, от них несло потом, глухим и гнилым запахом болотища, где расположились лагерем отряды... Новые люди спускались с гор, и всех их надо было накормить, одеть, обуть, кое-кого и лечить – в этом году на побережье свирепствовала желтая лихорадка. Раздать оружие, хоть как-то обучить, прежде чем они погрузятся на баркасы и фелюги и поплывут – навстречу собственной смерти, всегда и неизменно собственной смерти. Смерть пахла болотом и лихорадкой, потом и пылью. Учитель раздавал приказания, подписывал бумаги, то и дело инспектировал лагеря и верфи, и у него совершенно не было времени на вконец отчаявшегося и запутавшегося ученика. И когда пришли первые известия о приближении вражеского флота, Дайдзиро собрался с мужеством и сказал: «Нам пора назад». Слова чужого и в то же время более близкого, чем родной, языка, перекатывались в глотке шершавыми камешками. Нам пора назад, пора оставить этот мир смерти, предоставить его собственной судьбе, вернуть законным хозяевам позаимствованные на время тела – гибель поджидала хозяев за углом, за той немощеной улочкой, за тем двором с полощущимся на веревках бельем. Пора назад, пора закочить мистерию, чтобы стоящий на галерее Император и его свита смогли наконец усладить сердца невиданной гармонией, чтобы (и это тоже была причина, но Дайдзиро стыдился признаться в ней и самому себе) Господин Отец понял, что младший сын вырос не таким бездельником, как старший.

Акира, услышав (не с первого и не со второго раза) голос принца, поднял голову от бумаг, и юноша отшатнулся в ужасе. В глазах учителя стояла та же самая смерть. Глаза опустели до дна, до тех маленьких черных колодцев, сквозь которые глядит в мир душа. Тяжелое, отекшее от долгой бессонницы и напряжения лицо, прорещанное глубокими морщинами, желтый лоб, лихорадочный румянец на скулах, трехдневная щетина... Да Акира ли Бишамон перед ним?

Сидящий за столом провел ладонями по лицу, будто сдирая паутину усталости, и взгляд его прояснился.

— Ты уходи, Дайдзи, - сказал он. – Уходи, тут сейчас такое начнется... Я остаюсь.

— Но...

— Вот что. Я хотел тебе сказать, уже давно собирался и все забывал. Ты знаешь, у нас с господином Моносумато не слишком приятельские отношения. Он считает меня эдаким декадентом, выродившимся аристократиком, играющим то ли в детские, то ли в преступные игры. Я, со своей стороны, нахожу его крайне неприятным человеком, в высшей степени способным на любую подлость. Тем не менее, мне жаль, что нам так и не удалось как следует поговорить. Мне кажется, мы сумели бы найти общие точки. Он видел куда больше любого из нас. Он разбирается в политике варваров...

Тут учитель оборвал самого себя и улыбнулся невеселой улыбкой.

— Видишь, Дайдзи, как сильны вколоченные с детства предрассудки? Я называю межпланетников варварами и гайдзинами, а, в сущности, они намного более могущественная и развитая цивилизация, чем мы.

— Развитая?! Да они все как один торгаши и убийцы...

— Во-первых, наверняка не все. Во-вторых, мы сами себя убедили в их порочности, чтобы оправдать свой выбор. Утраченное наследство, упущенные возможности, тысячи лет застоя... Ах, Дайдзи, каким облегчением для меня было окунуться в ори Первого Мира, где люди жили – живут – по-настоящему! Каким облегчением и каким сладким ядом. Я пристрастился к нему, я уже покойник, все, что я могу сделать – это умереть, сохранив хоть какое-то подобие достоинства. Но ты молод, ты еще не отравлен. Поговори с Хайдеки. Он груб, он мелочен и хитер, но он видел в сотни раз больше, чем любой из нас. Он не боится мира. Напротив, мир боится его.

— Я не боюсь...

— А вот я боюсь. У Хайдеки но Моносумато железная хватка. И он очень обижен на нас, в особенности – на твоего отца. Из мести, из соображений выгоды или даже из более чистых побуждений – я не думаю, что он испорчен окончательно – но он попытается втащить нас в Конфедерацию. Хитростью – таково будет его первое побуждение. Или, если понадобится, силой.

— Вы правы, учитель, - воскликнул Дайдзиро, вскакивая со стула. – Я должен вернуться и сообщить о готовящемся заговоре...

— Не петушись, - улыбнулся Акира. – Я ничего не знаю наверняка, это только предположения. Поэтому и прощу тебя – поговори с Моносумато. Выясни, чего он хочет. Твой брат топит страх и тоску в вине, твой отец отворачивается, мотивируя свое бездействие отвращением к выродку. Между тем выродок стоит пятым в очереди на престол. В сущности, ему достаточно лишь убрать четверых, и он сможет творить, что захочет, на вполне законных основаниях.

— Его вычеркнули из списка наследников...

Сенсей покачал головой.

— Ничто, написанное на бумаге, не является необратимым.

Будто в доказательство, он смял в кулаке лежащий перед ним листок.

— Даже если ты не видишь того, что вижу сейчас я... а почему-то отсюда, с расстояния в девять тысячелетий, я вижу особенно ясно. Выполни мою просьбу. Один разговор. Большего я не требую.

Он тяжело, сгорбившись, поднялся из-за стола – и все же в последний момент сумел расправить плечи, будто подставляя их под давно ожидаемую ношу.

Таким его и запомнил Дайдзиро. И еще запомнил, что в глазах учителя больше не было обреченности. Был выбор, так похожий на отсутствие надежды и так отличающийся – как отличаются небо и его отражение в пыльном стекле.

 

— Он не объяснил мне, - повторил Дайдзиро, осознавая, что произносит ложь.

Мисаки сложила маленькие ручки на коленях и склонила к плечу голову со сложной придворной прической. Ее кимоно, с традиционным журавлиным узором, было бледно-лиловым. Махровая сирень, сиреневое ори, сладость и горькое послевкусие, благовонное масло, огонек в светильнике и темнота по углам.

— Это очень просто, - четко сказала женщина. – Он испугался. Ты знаешь...

Снова «ты», подумал принц, вот и начались игры в интимность.

— ...ты знаешь, что Бишамон терпеть не мог Хайдеки и боялся его, как огня?

Женщина замолчала и впервые посмотрела на любовника прямо. Черные, подведенные краской глаза блестели выжидательно и тревожно. Она что-то хочет узнать, выпытать, только вот что? Что?!

— Я знаю, что между ними не было дружбы.

Мисаки фыркнула, как кошка, и всплеснула ладошками.

— Дружбы?! Дружбы? О чем ты говоришь, Дайдзи? Хайдеки пятый в ряду наследования и рвется к трону с первой же минуты, как сошел с гайдзинского корабля. Не из жажды власти, не для себя – он хочет перемен. Он видит, что мы загниваем, что наша жизнь неестественна, что мы утратили огонь и медленно, который век угасаем... А твой Бишамон... о, я зря назвала его дураком. Он тоже все отлично понимал. Только ему было мило угасание, ему приятно было купаться в тоске и отчаянии, как свинье приятно ворочаться в прелых осенних листьях. Он упивался нашей беспомощностью и ничтожеством, он сотворил из этого культ. Как ты думаешь, почему Бишамон, великий Бишамон, не создал ни одной ши-майне, посвященной победе? Хотя бы былой славе нашего оружия, ведь были и у нас когда-то победы? Нет, ему мило было поражение, смерть, тлен. И, что самое страшное, он заражал и других своей музыкой. Он покорил двор, довел твоего брата до беспробудного пьянства, он почти завладел и тобой... Покровительница Инари! Я была так рада, когда он наконец сгинул и оставил тебя в покое – а теперь ты хочешь пойти за ним и закончить эту ужасную мистерию...

— Постой, - нахмурился принц, - учитель говорил мне совсем не то при прощании...

Какая-то мысль пробивалась на поверхность, мысль неприятная и стыдная, которую следовало бы спрятать – но не пристало стоящему вплотную к престолу прятаться от собственных мыслей. Он где-то слышал уже подобные рассуждения, но вот где, от кого? Дайдзиро расслабился и позволил мысли завладеть им, и она всплыла во всей неприглядности...

— Откуда ты все это знаешь? – тихо спросил принц. – Ты могла подслушать разговоры мужчин на пирах после Совета, но даже если и так, ты слишком осведомлена...

Мысль набивала оскомину, как неспелый плод сливы. Подняв глаза на любовницу, Дайдзиро ровно спросил:

— Хайдеки но Моносумато... Вы обменивались ори?

В смехе женщины прозвучала такая издевка, что юноша невольно отпрянул и покраснел.

— Обменивались ори? – протянула Мисаки. – Дорогой мальчик, Хайдеки чужды такие тонкости. Он видел иные миры и летал на железных драконах, но вот в искусстве обмена ори господин Моносумато не силен. Шестнадцать лет среди варваров, его можно понять. Слиянию душ он предпочитает сплетение ног...

Дайдзиро передернуло.

— Но это же... низко, гадко. Только простолюдины, спешащие народить побольше детей, занимаются этим, а люди благородного происхождения...

— Да-а? А что ты знаешь о сплетении ног?

Улыбка Мисаки стала... лукавой?

— Ты-то сам хоть раз пробовал?

Щеки Дайдзиро вновь обожгла краска.

— Я... в Киган-ори, когда мы с учителем...

— Вы с учителем? Как интересно...

— Да не мы с учителем! В Первом Мире ничего не знали про ори, и я подумал...

— Не о чем тут думать, - неожиданно грубо сказала женщина и вдруг с силой толкнула Дайдзиро в грудь.

Он упал на циновку – а Мисаки, лисица, ветреница, еретичка, уже тянулась к его поясу. Шелковая ткань оби развернулась со змеиным шелестом...

 

Юноша поднял руку над бассейном и разжал ладонь.

Узкая лодочка ивового листа закружилась, и вода в фонтане стала чуть темнее.

Дайдзиро знал, каким будет второй вопрос. Ждал его и все же медлил, однако бесконечно ждать невозможно. Он потянулся и наугад сорвал второй листок, быстрым, вороватым движением, словно надеялся обмануть Киган-ори или саму судьбу – однако Леди Волны прозревает сквозь любые обманы, а от судьбы и вовсе никуда не деться.

«Кого ты больше всего ненавидишь?» - шепнул смятый в ладони зеленый лист.

— Больше всех я ненавижу Хайдеки но Моносумато, - прошептал Дайдзиро с такой истовостью, что сам чуть не поверил – и мог бы поверить, и должен был бы поверить...

 

Зал ши-майне называется Сердцем, и в первые минуты, после того, как отзвучит музыка и угаснут образы, и вправду кажется, что светлое дерево его стен едва ощутимо пульсирует. «Куоре», говорил Акира, похоже и не похоже на привычное «кокоре». Куоре.

Сейчас учитель не улыбался – он очень устал после представления первой части своей незаконченной мистерии. Лицо Бишамона побледнело, он медленно и с усилием дышал, высокий, в залысинах лоб блестел от пота. Это видно было даже с галереи. Больше всего Дайдзиро хотелось незаметно выскользнуть из толпы придворных, сбежать вниз и поддержать сенсея. Конечно, самым заветным желанием – стоять внизу, рядом с Акирой, стать вторым голосом невиданной гармонии – он не посмел бы поделиться ни с кем. Однако бегство казалось вполне возможным: отец разговаривал с Министром Правой руки, Его Сиятельство брат, окруженный придворными, глуповато ухмылялся и высказывал свое мнение о только что услышанном. Пояс его кимоно заметно оттопыривался – там спрятана была заветная фляжка со сливовой наливкой. Дайтаро любил сладкое, как пчела. Он и походил на гигантского толстого шмеля, и, глядя на него, Дайдзиро всегда удивлялся – где же тихий рыхловатый мальчик, который никак не мог запомнить Кайдзи и вечно шепотом требовал подсказки на уроках астрономии.

Принц уже направился к лестнице, когда чья-то крепкая ладонь перехватила его за локоть. Он обернулся и вздрогнул. Рядом с ним стоял Хайдеки но Моносумато, бывший отщепенец и изгнанник, а ныне полномочный посол могущественной Земной Конфедерации. Невысокий, плотный, с хитроватым и подвижным лицом, он ничем не походил на наследника Великого Дома – скорее, на средней руки торговца. Даже странно, что отец Хайдеки был братом царствующего Императора. Счастье, что господин Ишибу умер рано и не успел вкусить всей тяжести сыновнего позора.

Впрочем, смущенным Моносумато никак не выглядел. За спиной посла маячил длинный, нескладный, облаченный в неряшливую черную рясу гайдзин. Это был Клемент ван Драавен, церковник с Геода. Сейчас в Совете обсуждалось открытие миссии. Церковник ждал ответа, а пока знакомился с местной экзотикой. Моносумато обернулся, сказал геодцу несколько слов на незнакомом Дайдзиро языке. Ван Драавен благожелательно улыбнулся и кивнул. Оставив священника любоваться архитектурой Зала, Моносумато потянул своего молодого родича в дальний и безлюдный конец галереи.

— Глух, как пробка.

Неприятный человечек, казалось, так и лучился злорадной веселостью.

— Что вы имеете в виду?

— Геодский болван. Он ничего не видел, представляете? Там внизу кипит битва, Акира наш, на пределе творческих способностей, декламирует Байрона...

Дайдзиро поморщился.

— Учитель использует в ши-майне только собственные стихи.

Улыбка посла сделалась странной.

— Ах да. Я и забыл. Плагиат, конечно, нашему гению чужд. Как бы то ни было, действие идет во весь дух, а этот ничего не замечает. «Какой у вас интересный зал», - говорит. – «Это и вправду дупло огромного дерева? А что делает этот человечек внизу, зачем он так яростно размахивает руками?»

Моносумато зашелся негромким смехом. Принц брезгливо высвободил локоть из цепкой клешни посла и прислонился к решетке.

— Вы хотели мне что-то сказать?

Моносумато оборвал смех и немедленно посерьезнел. Очень пластичная мимика, или просто – как поговаривали в Большом Дворце – у господина посла имеется обширный набор масок на все случаи жизни?

— Да, Дайдзиро – вы позволите называть вас Дайдзиро? Мы ведь, как-никак, родственники?

Принц нетерпеливо кивнул.

— Так вот, Дайдзиро, я действительно хотел с вами поговорить. Несмотря на ваше увлечение Киган-ори и сношения с народным певцом, вы кажетесь мне человеком разумным. Одним из немногих разумных людей в этом гадюшнике.

— Благодарю за комплимент, однако...

— Однако, дослушайте меня до конца. Как человек разумный, вы должны понимать, насколько нестабильна сложившаяся ситуация. Нашу планету со всем ее устаревшим еще во времена Императора Хе укладом спасала только война.

— Война?

— Да, Дайдзиро, война. Большая война между Землей и ее колониями. Наш мир, к счастью, расположен довольно далеко от театра активных военных действий – уж это-то вы должны были усвоить из уроков космографии? – поэтому землянам было не до нас. Что, впрочем, не означает полное отстутсвие интереса. Я сумел выяснить, что шпионы Земли и Лемурии сидели у нас всегда, а кое-кто занимал и видные места в Совете. Получал поместья и титулы. Я не буду перечислять имена, да это сейчас и неважно. Важно то, что война, к сожалению, завершилась. Идут мирные переговоры. И вот тут-то наступает интересная закавыка. Ближе всего территориально мы к Геоду, однако монашки замкнулись в себе и не поддержали ни одну из воюющих сторон. Соответственно, отщипнуть от галактического пирога им ничего не светит. Лемурийский Протекторат и Земная Конфедерация разинули на нас пасти, а пасти у обоих здоровенные. И лемурийцы, и земляне мне одинаково противны, однако я бы все же предпочел, чтобы Ямато дасталась лемурам...

— Постойте.

От всех вываленных в одночасье полузнакомых названий в висках и Дайдзиро загудело. На уроках истории разбирались феодальные войны Ямато, борьба между кланами, смена династий – а древнее космическое прошлое упоминалось лишь мельком. Высокородным не полагалось интересоваться делами чужаков – достаточно посмотреть, к чему подобный интерес привел наследника клана Моносумато. Простолюдины же и вовсе не подозревали о существовании каких-то там Союзов и Конфедераций. Плоский блин земли и твердый свод неба – вот вам и вся астрономия, преподаваемая в монастырских школах. Миры духов не в счет. Неудивительно, что и у принца закружилась голова. Он втайне порадовался, что опирается на прочную, теплую, надежную решетку галереи. Живое дерево успокаивало и давало хоть какую-то иллюзию защищенности – но в лицо Дайдзиро пялился холодный и насмешливый космос.

— Вы, я вижу, ошеломлены? – в голосе посла прозвучала неожиданная заботливость. – Я вас понимаю. Представьте, что чувствовал я, когда впервые ступил в рубку космического корабля, а потом и на землю Прародины...

Только тут, кажется, Дайдзиро впервые осознал, что говорит с человеком, собственными глазами видевшим Первый Мир. Все эти степи, перелески и горы, все то, что разворачивалось перед ним и учителем в Киган-ори, все овраги, замки на холмах, излучины рек, улицы древних городов и городишек, моря, поля, пустыни – все это изгнанник видел воотчию. Он дышал воздухом Древней Ямато. Прикасался к почве, увлажненной ее дождями. Смотрел на желтое полуденное солнце в завесе полупрозрачных облаков, и на красное, закатное, кровавым шариком валящееся за поросшие лесом горы. Он видел осень Земли и ее зиму, он видел и другие миры, он видел... И, на мгновение, с кристальной и обреченной ясностью Дайдзиро осознал все ничтожество их с учителем странствий, всю мелочность, всю фалшь... Мысль была пугающая, и принц поспешил изгнать ее, затолкать подальше, чтобы обдумать потом, когда его не будет тяготить присутствие невысокого улыбающегося человека. Родственника. Бесконечно чужого.

Собравшись, Дайдзиро улыбнулся в ответ.

— Так вы предпочитаете лемурийцев? Довольно странно слышать это от полномочного посла землян.

Улыбка Моносумато стала шире.

— Я же говорил, что вы разумны, и неглупы вдобавок. А чьим послом, по-вашему, я должен быть, чтобы наиболее эффективно спутать землянам карты?

Дайдзиро скривил губы.

— Меня предупреждали, что вы нечисты на руку, но чтобы настолько...

— Настолько, господин Дайдзиро но Ши, настолько. Кстати, вам будет любопытно узнать, что Ши – отнюдь не имя древнего и гордого клана правителей Первой Ямато, а самоназвание одной из разновидностей земной нечисти.

— Господин Моносумато, - раздельно произнес юноша, - я не намерен выслушивать ваши оскорбления.

— А я и не пытаюсь вас оскорбить. Поверьте, я сумел бы сделать это намного более основательно, появись у меня такое желание. Я хотел бы высказать вам предложение.

— Какое?

— Вы, если не ошибаюсь, приударяете за госпожой Мисаки но Фуджимару? В ограде ее садика есть калитка, примыкающая к задней стене Большого Дворца. Почему бы нам с вами завтра не встретиться в беседке в саду достойной леди и не полюбоваться цветущими ирисами на зеленом закате? Здесь слишком шумно, а обсуждение прелести цветов и закатов не терпит многолюдия и суеты.

Дайдзиру невольно покосился на поредевшую толпу придворных и заметил несколько обращенных к ним лиц. Среди заинтересовавшимся разговором был и Его Сиятельство брат. Подобное луне лицо Наследника казалось озабоченным, а пальцы нервно шарили по поясу, нащупывая любимую фляжку.

— Я составлю вам компанию в ваших наблюдениях за природой, - медленно сказал принц. – Но не ждите, что я поверю вашим посулам. Слуга двух – или сколько их там у вас – господ – предает каждого из сюзеренов. Так, кажется, гласит пословица?

Невысокий плотный человечек покачал головой и, ничего не ответив, направился к своему геодскому подопечному.

 

Странно, почему он еще тогда не понял, что Хайдеки но Моносумато и Мисаки близки? Калитка-калиткой, но к каждой калитке положен и ключ...

 

Закат был великолепен и зелен. Впрочем, на Новой Ямато не увидишь других закатов. Нефрит и яшма, сменяющие яркую полдневную лазурь, и мертвая бирюза сумерек.

Служанка разлила чай и с поклоном удалилась. Самой хозяйки дома не оказалось – наступила ее очередь читать Императрице Вечерние Созвучия. Сладко пахло цветами. В прудике по правую сторону от беседки поквакивали лягушки, а в усыпанных белыми звездочками зарослях жасмина пробовал голос тоичи.

Господин Моносумато поднял чашку, понюхал напиток и отставил в сторону. Улыбнулся и сказал извиняющимся тоном:

— Не поверите, совсем отвык я от этой бурды, которую у нас называют чаем.

Единственно из чувства противоречия, Дайдзиро подхватил свою чашку и опустошил едва ли не одним глотком.

— Патриотизм – качество похвальное, и все же... Зайдите как-нибудь ко мне, я угощу вас настоящим чаем.

— Вы, кажется, собирались говорить о деле?

— Ах да. Дело.

Хайдеки сложил ладони перед грудью и задумчиво пошевелил пальцами.

— Вот что, господин но Ши. Будем исходить из того, что в современной галактической политике вы не смыслите ни бельмеса. По выражению вашего лица я вижу, что вы оскорблены – однако я, думается, недалек от истины. Вам хочется задать мне определенные вопросы. Задавайте.

Дайдзиро сжал ручку чашки с такой силой, что хрупкий фарфор чуть не треснул. Ну как можно быть настолько неприятным, нелюбезным?

— Хорошо. Почему вы предпочитаете покровительство лемурийцев? Чем они вообще отличаются от землян?

На лице посла отразилось удовольствие.

— А. Вы попали в самую точку. Действительно, чем? Видите ли, земляне – чисто технологическая цивилизация. Последние пять веков они вели непрерывные гражданские войны, и почти всю биосферу родной планеты извели на корню. Вокруг городов кое-как восстановили, но, если честно, из животных я видел лишь воробьев, ворон и крыс. Что касается не столь плотно заселенных территорий, то там и вообще пустыня. Вы понимаете, как приятно было бы им переселиться на планету с богатой растительностью, животным миром и мягким климатом? Вдобавок, у власти сейчас там стоит довольно омерзительный религиозный орден, контролирующий технику и армию. По омерзительности его опережают лишь геодские святоши, но это уже отдельная тема. Вот вкратце то, что касается землян. Лемурийцы, напротив, цивилизация биотехнологичекая. Естественной ее не назовешь, потому что почти у всех лемуров имеются те или иные генетические модификации...

Дайдзиро с трудом понимал, о чем говорит собеседник, и изо всех сил старался не показать своего невежества. Тот спохватился сам.

— Ах да. Я и забыл, что на благословенной родине естественные науки не в чести. Что ж, объясню проще. Лемурийцы долгие века и сами подвергались гонениям от землян и, скорее всего, не захотят окончательно подмять нас под себя. Их планета, в отличие от Земли, не перенаселена, так что поток иммигрантов сюда не хлынет. Как я себе это представляю, они построят несколько военных баз и космодромов, пошустрят в генофонде местных видов, и этим дело и ограничится. Если же нами завладеют земляне, Ямато несдобровать. В лучшем случае, используют нас как курорт для богатеев и как сельскохозяйственный придаток. В худшем, выкачают все ископаемые, понастроят фабрик по переработке урана, а местному населению мягко предложат на них потрудиться. И станет вместо Ямато вторая Земля, только еще гаже...

Посол нахмурился и еще быстрее закрутил пальцами. И, как ни странно, Дайдзиро ему поверил. Господина Моносумато, похоже, действительно волновала судьба вышвырнувшей и проклявшей его родины. Может, он и не настолько плох, как принято считать при дворе...

Быстро темнело. От воды потянуло холодом. Дайдзиро поднял голову и всмотрелся в синеву над ажурной крышей беседки. Звезды, еще вчера бывшие безобидными светляками, душами ушедших предков, далекими и безразличными, сегодня стали живыми и опасными. В словах посла ощущалась и правда, и угроза, а положиться больше не на кого – ведь даже учитель безнадежно завяз в прошлом, и не спросишь совета...

— У вас есть какой-то план?

Моносумато хмыкнул.

— Какой-то план у меня есть всегда, иначе мы бы с вами сейчас не разговаривали. План мой относительно прост. Как я уже упоминал, всей техникой и армией на Земле сейчас заправляет орден викторианцев. Это довольно твердолобые ребята, однако у них есть одна маленькая, но забавная слабость. Они на дух не переносят геодцев. Бегут от них, как от холеры и чумы. Мне так и не удалось выяснить, в чем причина их идиосинкразии, а жаль. Как бы то ни было... я намерен использовать этот занятный казус. Если в Совете удастся провести решение об открытии у нас геодских миссий, земляне утрутся. И мы спокойненько вступим в лемурийский протекторат. Потом, конечно, геодцев надо будет изгнать поганой метлой, потому что плодятся они, как крысы, а религия их мне совершенно не нравится. Ну так это потом. Для начала следует обезопасить планету от загребущих рук Праматери.

Дайдзиро растерянно повертел пустую чашку.

— Отлично, но чем я могу вам помочь? У меня в Совете всего один голос, да и то не самый авторитетный. Я даже на заседания не всегда хожу...

— А вот это совершенно зря, юноша, - без улыбки заметил Моносумато. – Пора в вашем возрасте начать интересоваться серьезными вещами. Я понимаю, что бегать с автоматом по развалинам Варшавского гетто всяко романтичней, чем терпеть скудоумное бормотание старцев в Совете – и все же, если вы не хотите уподобиться вашему так называемому учителю и впасть в окончательный маразм...

— Не смейте оскорблять сенсея!

— Я не оскорбляю, - спокойно ответил посол, - а всего лишь констатирую факт. Искусство – это прекрасно, но не когда ты стоишь в полушаге от трона, а мир твой - в полушаге от пропасти... Извините мой пафос, я лишь пытаюсь объяснить ситуацию в понятных вам терминах. Вдобавок, эта дешевая лирика увядания действует мне на нервы...

— Если вы немедленно не замолчите, я вынужден буду вас покинуть.

Моносумато сложил губы трубочкой и неожиданно довольно громко присвистнул.

— Эк он вас скрутил. Признайтесь, юноша, кроме обычного пиетета ученика к сенсею, вами руководят и более тонкие чувства? Насколько я помню процедуру совместного Киган-ори...

Дайдзиро вскочил, опрокинув чашку. Он не заметил, как его собеседник тоже оказался на ногах и пересек разделяющее их расстояние – движение было слишком быстрым. На плечо принца легла тяжелая рука, легла и надавила так сильно, что юноша невольно плюхнулся обратно на циновку.

— Сядьте. Сядьте и не ерепеньтесь. Поймите наконец, я желаю вам добра. Ваш учитель, да святится его имя трижды, а особенно в четвертый день недели после обильного ливня, порядочно заморочил вам мозги. Извиняет вас лишь то, что и более взрослые люди, в частности, как минимум половина членов совета, находятся целиком под его влиянием. Жаль, что вы не были на последнем заседании – все эти местечковые властители, князья бугров и болотищ, все они как один заорали, что будут до последнего защищать святые древности. От любого, слышите, любого вторжения. Чем защищать? Дедовскими катанами? Ведьмиными наговорами? Нарисованными на воротах мандалами? Им мила эстетика поражения, пафос благородной смерти, им так и не терпится положить живот хоть за что-то – потому что они и вправду обалдели от скуки в организованном ими карманном райке. В Ямато пятьсот лет не было ни войны, ни даже приличного восстания. Конечно, всем этим благородным потомкам сладка мысль о безнадежной битве, это придало бы их никчемным жизням хоть какой-то смысл. Но вы-то тут причем? И причем еще двести миллионов населения, которое, благодаря этим идиотом, и слыхом не слыхивало ни о какой Земле? Которое считает, что рис дает богиня Инари, жемчуг рождается в пасти лягушки, дороги кишат лисами-оборотнями, а под Малым Дворцом спит зачарованным сном дракон? Беда в том, что и в ваш Зал ши-майне они не допущены, и мысль о героической смерти во имя чего-нибудь их совсем не пленяет. А еще некоторое количество из этих миллионов – дети, им и подавно ни к чему умирать... Вы хотя бы слышите, о чем я говорю, или вы спите?

Дайдзиро, до этого упрямо созерцавший деревянный настил беседки, поднял глаза. Юноша всмотрелся в лицо стоящего над ним человека – и в навалившихся сумерках показалось, что лицо это плывет, тает, проступают из-под него совсем иные черты. Принца пробрало холодом. Вправду ли он говорит с Хайдеки но Моносумато, сыном старого Ишибу, или перед ним кто-то совсем иной – призрак, мертвец, обротень? Но ведь он, Дайдзиро, с детства не боялся ни призраков, ни мертвецов. С усилием сбросив оцепенение, принц ответил:

— Я вас слышу. И у меня остался лишь один вопрос: если нужное вам решение не пройдет в Совете – что вы будете делать тогда?

Посол коротко, и, как показалось юноше, устало вздохнул.

— Скорее всего, не пройдет. Вы же понимаете, что я позвал вас на встречу в этом уединенном месте вовсе не для того, чтобы получить ваш голос? Вы, молодой человек – второй в ряду наследования. Если с господином Императором и с вашим братом произойдет какая-нибудь неприятность... мне бы очень не хотелось рушить традиционную структуру власти, а двое лучше, чем четверо.

Дайдзиро, не говоря ни слова, встал и направился к выходу из беседки. Голос Моносумато догнал его уже на ступеньках.

— Я уважаю ваше решение, и все же надеюсь, что со временем вы его измените. И постарайтесь хотя бы сохранить нашу встречу и содержание нашей беседы в тайне, особенно от вашего сиятельного брата. Он, кажется, и так собирается подослать ко мне убийц, а это будет совершенно напрасной потерей тренированных кадров...

Юноша молча спустился на мощеную плитами дорожку и зашагал в ночь, переливающуюся лягушачьими трелями и более изысканной песней тоичи.

 

С этого вечернего разговора прошло более шести месяцев. Месяц, когда звездочеты, наблюдающие за луной, обнаружили пересекающие ее диск хищные тени. Месяц, когда обещанное покушение состоялось и окончилось смертью шести неизвестных. Месяц, когда Император замкнулся в своих покоях в Большом Дворце, а Его Сиятельство брат прочно поселился в кабаке рядом с Веселым Кварталом. Месяц, когда крестьяне из окрестных деревень вдруг хлынули в город и начали громить лавки. Дворцовая стража и полиция не сумели усмирить бунтовщиков, и тогда господин Моносумато вывел против погромщиков охрану посольства, лично им отобранную и вышколенную. Месяц, когда учитель отказался возвращаться из ори. Месяц, когда Совет окончательно принял решение закрыть Ямато от чужеземцев, и снова на посольство попытались напасть – на сей раз силами все той же дворцовой стражи и отборного полка императорской армии. Оплот чужеземцев удалось поджечь, но пожар быстро затух, и дом Хайдо – где угнездились гайдзины во главе с предателем Моносумато – стоял посреди города угрюмой почерневшей твердыней. Месяц, когда Дайдзиро пришел в храм Киган.

Ему следовало бы ненавидеть Хайдеки но Моносумато, по всем законам следовало – но невысокий, неприятный в обхождении человек не внушал принцу ненависти. Нельзя ненавидеть другого за собственную слабость.

Как часто – почти каждую ночь, отходя ко сну – принц размылял о том, что случилось бы, если бы в тот вечер в беседке он ответил Моносумато согласием. Это было бы правильно, это было бы самым разумным, это восстановило бы утерянный Ямато мир, но к чему жить в таком правильном и разумном мире? Дайдзиро устранялся, как мог, от политики и носящихся по Большому Дворцу тревожных слухов. В наступившей неразберихе, в сумятице и неопределенности единственное, что он мог сделать – это довершить начатое учителем. Восстановить утерянную гармонию. И тогда, во всплесках музыки, в чеканном ритме стиха, в мелькающих образах, в пульсации стен Зала – в биении Куоре-сердца – он, возможно, найдет ответ на вопрос.

 

Смятый листок ивы упал на поверхность воды, и вода вскипела. Некоторое время бассейн бурлил, словно вообразил себя морем под ударами шквала. Затем волнение улеглось. Влага опрозрачилась до почти воздушной чистоты, и на дне небольшой чаши, под тонким слоем воды, обнаружилась серая пастилка ори. Принц протянул руку. Бассейн, кажется, и вправду был заполнен воздухом или газом, потому что пальцы ощутили лишь холод, и нырнувшая за пастилкой рука осталась сухой. Дайдзиро сжал добытое в кулаке. Проходя мимо конторки служителя, он уронил на нее глухо звякнувший мешочек с золотом.

 

Широкая накидка с капюшоном, надежно скрывшая принца от любопытных взглядов, и варадзи придавали Дайдзиро вид странствующего монаха. Впрочем, у храма было почти безлюдно – а вот дальше, в узких переулках Веселого Квартала, освещенных дрожащим пламенем факелов и плошек с жиром, украшенных гирляндами красных фонариков, ворочалась толпа. В эти неспокойные дни город задыхался от притока чужаков. И все они веселились, натужно и жалко, все пили и жрали в три горла, все наведывались к гейшам – если позволяли средства – а если нет, то к обычным шлюхам, и дарили им браслеты, и хлестали саке, и над курильнями поднимались сладкие облачка опиума. Последние дни мира... Дайдзиро усмехнулся. Сколько уже он видел этих последних дней, там, а Киган-ори. Кто бы мог подумать, что лихорадка отчаяния доберется и до родного дома?

В трактире Нурисаки дым стоял коромыслом. Компания небогатых самураев из провинции уже рассталась с конями, и сейчас пропивала мечи. Два борца сумо топтались в углу, набивая себе цену перед завтрашним поединком. Несколько темнолицых бродяг, судя по виду – выходцев из приморского княжества Гихто – резались в кости. Тяжело и неприятно пахло гарью, потом и рисовой водкой. Кивнув хозяину, принц толкнул небольшую дверцу и прошел в заднюю комнату, а оттуда – в темный переулок. И быстро спрятался за толстым стволом бонбо. Выждал. Никто за ним не последовал. Переулок был тих, только не по-осеннему горячий ветер носил и мотал в пыли листок бумаги. Похожий белый лист был приклеен к забору, перекрывающему вход в проулок. В сумерках слова слились в темные муравьиные тропы, сбегающие вниз, к сухой, заросшей бурьяном земле.

Убедившись, что слежки нет, принц вышел из-за дерева. Торопливой походкой он миновал темные задники домов – и не поверишь, что в пяти шагах бурлит и клокочет Шинсе, ведьминский котел центральной улицы Веселого Квартала. Обогнув маленький буддистский храм и зловещую бамбуковую рощу Хори, где после полуночи слышались нечеловеческие голоса и шепот, Дайдзиро спустился к реке. У воды пахло рыбой, водорослями и, особенно сильно, нечистотами. Темная, маслянисто блестящая лента тянулась на запад, подныривая под тысячи мостов и мостиков. Фурисоде, чьи длинные рукава скатывались с окрестных гор - игривая девчушка весной, иссохшая старуха летом и сварливая, обманутая жена осенью, когда тело ее разбухало от холодных дождей. В этом году дожди запаздывали, дни мучали жарой, ночи оставались душными, и Фурисоде медленно пробиралась между пологих глинистых берегов: присмотрись, и увидишь согнутую старческую спину и постукивающую по выступившим из воды камням клюку.

Дайдзиро присматриваться не стал. У реки он решительно свернул налево и пошел по дорожке, которая вскоре привела его к группе низких строений. Остановившись у крайней справа хижины, он трижды стукнул в дверь. Ответа пришлось ждать долго. В высокой траве трещали цикады. Перемигивались первые звезды. Красноватая, огромная и переменчивая звезда – Подмышка Дракона, как же она называлась по-гайдзински? – смотрела свирепо и голодно. Вокруг нее вращалась планета Геод. На Геоде жили нелепые высокие священники в рясах, с белыми лицами и белыми глазами, не видящие ши-майне, не слышащие биения Сердца. И хорошо, подумал принц, что Совет запретил им открывать миссии на Ямато. Хайдеки сколько угодно может рассуждать о спасении, но ради спасения не швыряют душу в пасть дракона, не заключают союзов с призраками и мертвецами. Не любой ценой, привычно спорил принц с отсутствующим собеседником. Не любой ценой.

Дверь скрипнула, открываясь, и ноздри принца щекотнул неприятно-приторный сладковатый запах. В руке у привратника была лампа. Дайдзиро чуть сдвинул назад капюшон, показывая лицо, и негромко спросил:

— Господин Шитсу здесь?

Привратник молча кивнул и, согнувшись в почтительном поклоне, отступил в сторону.

Весь пол в курильне был устлан мягко пружинящими циновками. Принц ненавидел эту мягкость, ненавидел тусклый свет, ненавидел тонкие струйки дыма, исходящие от палочек с благовониями – как будто хозяева поганого места хотели заглушить все здесь пропитавший запах опиума, хотели и просчитались. У Дайдзиро немедленно закружилась голова. Он осторожно переступал через тела, валяющиеся в первой комнате прямо на полу – остекленевшие глаза, выпавшие из пальцев трубки, неглубокое дыхание. В задней комнате, предназначенной для благородных, сейчас не было никого – кроме толстого, большого человека, вольно раскинувшегося на лежанке. У ног его сидела завернутая в накидку фигура, то ли девочка, то ли мальчик – не поймешь. Сидящий держал курильщика за руку, не позволяя его душе ускользнуть в дымные объятия дурной травы окончательно. Заметив принца, Проводник почтительно вытащил из пальцев своего хозяина трубку и с поклоном выскользнул из комнаты. Толстый человек заворочался и открыл глаза.

— Ах, это ты, - недовольно пробормотал Дайтаро. – Зачем пришел?

Его парадный хаори – неужели брат заявился сюда прямиком с Совета? - был измят и запачкан чем-то коричневым. Дайдзиро брезгливо расчистил место на лежанке и присел. Круглые глаза Его Сиятельсьва Наследника смешливо сощурились. Он приподнялся на локте.

— Я позову Икичи. Она набьет и тебе трубочку.

Дайдзиро поморщился.

— Ты же знаешь – я не курю.

— Ах да. Я и забыл. Ты продал душу другому демону. Кстати, братик, ты никогда не задумывался, чем ваше знаменитое Киган-ори отличается от маковой отравы? Те же видения, то же бегство...

Ори брата была зеленой и имела вкус кислых диких яблок. Странная ори для Наследника – вот и Наследник получился странный.

— Ну, говори, - потребовал Дайтаро.

— Я ухожу, - неохотно сказал младший принц.

— Уходишь? Куда это ты собрался? К речным демонам на крестины?

— Ты знаешь, куда.

— А.

Ярко блестящие глаза сощурились еще больше.

— Все же решил сбежать в Киган вслед за своим сенсеем?

— Я хочу...

— И хорошо, - продолжал брат, не обращая внимания на слова Дайдзиро. – И правильно. Только сейчас я начал понимать, как старина Бишамон нас всех обвел вокруг пальца. Мне-то казалось, что он одержимый и гоняется за собственной смертью – а вот ничуть не бывало. Это мы, благородные потомки Дома Ши, одержимы смертью, недаром и имечко себе выбрали подходящее. Это нам не терпится на тот свет, нам, а не ему. Он пересидит в Кигане, мы – сдохнем на пороге родного дома. Ши! Ха! Ходячие мертвецы и поэты... Я сочинил вчера стихотворение, постой, как же там было... А, вот.

Капля росы

Упала на землю, спасаясь от жаркого солнца,

Но выпила каплю земля.

Дайдзи, мы и есть эти глупые росяные капли, зажатые между испепеляющими лучами и иссохшей от жажды землей. Нам никуда не деться.... Постой...

Дайтаро ухватил брата за рукав и напряженно нахмурился.

— Я хотел тебе что-то сказать... Хотел сказать... В голове путается...

— Я же тебе говорил, - не преминул укоризненно заметить младший, - бросай курить свою дрянь...

— Нет, подожди, я не о том хотел...

Опухшие в суставах пальцы сосредоточенно потирали влажный от пота лоб. Черные волосы старшего принца слиплись грязными сосульками. Дайдзиро неожиданно стало пронзительно жалко брата. Все – включая его, Дайдзиро – считают Его Сиятельство дураком, пьяницей и опиоманом. А ведь Дайтаро совсем не такой. Он очень тонок и раним, оттого и опий, оттого и выпивка. Он просто заглушает боль. Потому брат и бежит от собственной ори, кислящей, приводящей в чувство, как хороший удар кулака или как свежий ветер с гор. Ори заставила бы его опомниться и действовать, но душа старшего принца слишком нежна и неспособна к принятию жестких решений. Как жаль, что придется оставить его сейчас. Ненадолго – Киган-ори длится от рассвета и до следующего заката, сколько бы времени ни прошло в Кигане. И все же... Надо, по крайней мере, увести его отсюда. Дайдзиро уже протянул руку, приготовившись обнять брата за плечи и помочь тому встать, когда курильщик шумно хлопнул себя по лбу.

— Да. Я вспомнил. Хайдеки. Он – не человек, и уж точно не тот, за кого себя выдает.

Младший принц опустил руку и нахмурился.

— Что ты имеешь в виду?

— Хайдеки? Он – демон или что-то похуже демона. Ты мал был, не помнишь, а я-то почти уверен, что настоящему Хайдеки не удалось бежать к своим прекрасным друзьям–лемурам. Он был толстый, одышливый парень, почти как я, а корабль стоял в роще Инари за городом, в пяти сегах от дворца. За Хайдеки неслась толпа с камнями... Говорят, труп выловили из реки... Я плохо помню.

— Его узнали многие...

— Конечно, узнали. Лемуры – все как один чародеи и оборотни. Даже если его и не убили тогда... Я послал шестерых закончить дело, шестерых отборных бойцов, сам Отец Якудза клялся мне, что нету их лучше. А двое из них были сведущи в тайном искусстве...

Дайдзиро сделалось неловко. Ясно вспомнились слова Моносумато там, на закате, в беседке: «Это будет совершенно напрасной потерей тренированных кадров». Хайдеки знал уже тогда, знал и ничего не сделал... был твердо уверен в своей неуязвимости?

— Слушай еще, - пропыхтел Его Сиятельство. – Из посольства, из проклятого дома Хайдо ни один человек не вышел и не вошел, все двери сторожат мои стрелки. А в саду перед домом не раз и не два видели серого шакала - покрутится тварь и нырнет в переулок. Я приказал стрелять, но то ли в сумерках стрелки мажут, то ли на этого зверя надо отлить серебряные пули... И в саду Большого Дворца видели того же шакала. Что он там ищет? И у тебя, в Малом...

— Ты следишь за Малым Дворцом?

Дайдзиро произнес это немного слишком резко, но брат не обратил внимания на его тон. Махнул пухлой ладонью.

— Конечно. Ты же беспечная птичка тоичи, тебя в собственной постели зарежут – ты и не заметишь, все будешь свиристеть свою песенку.

Вот тебе и ранимая душа, нуждающаяся в братской опеке! Дайдзиро стало совсем неприятно. Как будто он говорил не с Дайтаро, а с самим Моносумато – а ведь Хайдеки не подсылал к старшему принцу убийц. Юноша отвернулся и уставился в стену.

— Что, не нравится?

Дайдзиро обернулся. Губы Дайтаро скривились в улыбке, и это была грустная улыбка. Юноша пожалел о своей вспышке. Государственные дела редко требовали благородства, и часто – низости. Наследник принимает на себя чужую вину и чужое бремя...

— Вот, посмотри...

Дайтаро пошарил под подкладкой хаори и вытащил смятый листок.

— Подметные письма. Их находят каждый день, и у тебя, и у нас в Большом. Не говоря уже о листовках на каждом заборе, хорошо еще, что народ здесь по большей части неграмотный...

Младший принц расправил записку. Слова были знакомые – о глупости и развращенности правителей, о беспечности их слуг, об угрозе, глядящей с неба. Задумайтесь о судьбе ваших детей... да, ясно, кому принадлежит авторство письма. И вдруг ясно вспомнилось – тускло освещенный подвал, печатный станок, пахнущие свежей типографской краской листы. Как радовался учитель, получив наконец этот станок, который привезли тайком, по частям, из Германии! В том, последнем Киган-ори ему зачем-то понадобилось выпускать газету...

— Свобода, - говорил Акира, с удовольствием вдыхая резкий типографский запах. – Свобода, Дайдзи, всегда начинается со слова. Если верить местным религиозным деятелям, все началось со слова, но свобода – особенно. Слова заставляют задуматься. Как жаль, что у нас так мало школ, да и те при монастырях... Нам нужно побольше грамотных.

— Зачем слова, когда есть ори? – пожал плечами ученик.

— Вот дурачок, - покачал головой Бишамон. – Ори – это же для самых близких, больше даже для себя самого. Это очень внутреннее. Даже ши-майне я могу показать лишь избранным – дюжине, двум дюжинам. А слова... ими можно сдвинуть народы. Тысячи, миллионы людей, Дайдзи, слушающих, понимающих, думающих...

Юноша прогнал непрошенное воспоминание и усмехнулся. Акире хотелось, чтобы открыли новые школы. Дайтаро радуется тому, что простонародье не умеет читать. И оба, что самое обидное, правы.

— О чем задумался?

Младший принц поднял голову, и, пожав плечами, ответил:

— Хайдеки не дурак. Он не станет рассчитывать только на листовки. Посмотри, что играют сейчас в уличных театрах...

— Да. Да!

Дайтаро стукнул кулаком по лежанке. Младший принц подумал, до чего же это нелепо. Во дворце, в зале Совета трясущий щеками и размахивающий кулаками толстяк еще мог бы выглядеть властным. В пахнущей сладким дымом курильне он был просто смешон.

— Значит, ты понимаешь. Ты понимаешь, что надо сделать!

— Что? – вяло поинтересовался юноша.

— Не получилось в первый раз, получится в третий. Я ведь слышал о вашей встрече с Хайдеки. Кажется, он склонен тебе доверять. Договорись о новом свидании. Сделай вид, что согласен принять его предложения. И...

— И что? – невесело усмехнулся принц. – Пырнуть его кинжалом? У твоих первоклассных убийц не получилось, а у меня получится?

— Зачем кинжалом? Есть быстрые яды...

— Он и в тот раз ничего не ел и не пил, не станет и сейчас.

— Можно устроить засаду. Шестерых не хватило, но с двумя дюжинами не справится никакой оборотень.

Юноша вздохнул и поднялся с лежанки. Старший принц недоуменно моргнул.

— Ты куда?

Дайдзиро посмотрел на брата с сожалением.

— Неужели ты сам не слышишь, как глупо то, что ты предлагаешь? Не понимаешь, что беда совсем не в Хайдеки, будь он хоть трижды оборотнем? Ну, убьешь ты его, а куда денутся земляне и лемурийцы?

Наследник хитровато улыбнулся и склонил к плечу голову.

— А ты их видел?

— Кого?

— Землян. Или лемурийцев. Кого-нибудь.

— Я видел геодца. Да ты его и сам видел.

— А на нем написано, что он геодец? Откопал оборотень какого-то длинного белоглазого выродка, нарядил в черный балахон...

Брат зашарил рукой по лежанке, ища и не находя трубку. Взгляд его сделался рассеянным и блуждающим.

— Ты понимаешь, - бормотал он, все еще щупая, - какой дерзкий и красивый замысел? Оборотень прикинулся Хайдеки и мутит народ, а никаких землян нет, нет их железных драконов, а есть тварь, желающая вскарабкаться на трон и всех нас тоже сделать оборотнями... У него нету ори, слышишь? Совсем нету ори, и он хочет украсть мою, выпить до капли, но я ему не позволю. Не попущу, потому что есмь Первое и Последнее Слово, изроненное из Вечных уст. Пусть на заре читают молитву в храме, трижды поклонясь блистательной Деве-Облаку... Пусть ведьмы пляшут в горах и жгут петушиные перья...

Бормотание стало неразборчивым. Глаза страшего принца потухли, и он бессильно откинулся на лежанку. Из-за занавески, прикрывающей вход в комнату, вынырнула девочка-Проводник с новой курящейся трубкой. Она подсунула длинный вишневый чубук под широкую ладонь, и пальцы Наследника рефлекторно сжались. Девочка обернулась к Дайдзиро и едва заметно качнула головой.

— Господин Шитсу болен. Он не знает, что говорит...

Дайтаро глухо кашлянул, и вдруг уставился прямо на младшего брата. В глазах Наследника не было больше тумана, только обреченность и тьма.

— Ты знаешь, что надо сделать, - хрипло произнес старший. – Отец ничего не хочет видеть, а моя кровь жиже разбавленной сливовицы. Но ты сможешь... Если другого выхода не останется, ты сможешь разбудить Спящего.

Дайдзиро злобно сплюнул и торопливо пошел вон из курильни, чуть не сбив на пороге шарахнувшегося в сторону привратника.

 

Возвращаться домой было еще рано. Над землей плыл час Быка, час видений, недобрый час. В Киган-ори следовало вступать на рассвете, когда Леди-Луна бессильна против своей младшей сестры и не может навеки пленить покинувшую тело душу. Сейчас луна катилась над верхушками тополей, и юката ее была из чистого серебра, и дочь ее Шимори вставала из-за горизонта в шлейфе розового сияния. Все живое и мертвое отбрасывало две тени – легко заблудиться, трудно выбраться из бело-розового лабиринта.

Юноша и сам не заметил, как ноги вывели его к храму Фушими Инари. Темный прямоугольник ворот навис впереди, разбивая лунную магию своей приземистой основательностью. Раздражающе сладко пахли заросли вечноцветущего жасмина, окружавшие святилище. Дайдзиро усмехнулся. Мастер Бишамон всегда посещал храм Инари перед тем, как вступить в Киган-ори. Ученику он объяснял, что лисы, несущие стражу у входа и охраняющие Коридор Тысячи Врат, помогают душе не заблудиться в потоках времени. Лисы-оборотни способны взнуздать его течение и даже – быть может – повернуть вспять, к истоку. Такова их сила. Ублажать лис следовало рисовыми колобками и благовонными воскурениями, но у Дайдзиро с собой не было ни того, ни другого. Бездумно улыбнувшись, юноша сорвал белый цветок жасмина с ближайшей ветки и толкнул тяжелую деревянную створку. В поздний час воротам полагалось быть на запоре, однако створка неожиданно легко подалась. Расступились деревья, слева сонно бормотнула какая-то птица, справа ей ответила струя фонтана. Подошвы варадзи стукнули о гладкие, истертые тысячами ног камни дорожки. В этот момент красавица-Шимори выпуталась наконец из цепких объятий старой сливы и ощупала дорожку розовыми лучами – так девушка, готовясь перейти ручей вброд, пробует воду ступней. Храм осветился, и лишь Коридор остался черен, будто из глубины огражденного сотнями арок прохода смотрела на Дайдзиро сама первородная тьма. Юноша замедлил шаги, однако лунный свет подтолкнул его в спину и понес, кружа, как ручей кружит случайную щепку. Мелькали ряды одинаковых колонн, днем ярко-алых, а сейчас лишь с намеком на красноту. Белые глаза статуй провожали путника незрячими взглядами. Тьма в конце коридора дышала, и Дайдзиро почувствовал, что если сейчас не уцепится за что-то, не остановит свое движение в лунном потоке, тьма получит его. Принц вытянул вперед руку, и на дорожку перед ним что-то выпрыгнуло что-то большое и матово светящееся... нет. Это он сошел с дорожки и чуть не уткнулся в каменные лапы лисы. Одна из Хранительниц Храма, весьма почтенного возраста, судя по щербинам на постаменте. Юноша протянул руку и коснулся холодного камня, провел кончиками пальцев по гладко отшлифованной поверхности. Странно. Все вокруг тонуло в розовом, и лишь эта статуя уверенно и ярко блестела чистым серебром. Киюби но кицуне, обладательница девяти хвостов, древняя, как сама Ямато – или, быть может, еще древнее, быть может, пришедшая из Первого Мира с звездными транспортами переселенцев. Принц опустился на колени. Положив цветок жасмина на землю перед Хранительницей, он на мгновение прижался лбом к подножию статуи.

«Если ты слышишь меня... Небесная плясунья, если ты слышишь и если вправду пляшешь не только в дождевых облаках, но и в том потоке, что течет из прошлого в будущее – передай весточку моему учителю. Скажи ему...»

Дайдзиро остановился. Он и сам не знал, что хочет передать Акире. Обещать, что закончит мистерию? А разве смерть Акиры не есть высшая точка, самый верный и точный ответ на вопрос, заключительная нота ши-майне? Обещать, что он попробует еще раз поговорить с Хайдеки? Но все сказано, и слова больше не имеют власти, ни написанные, ни тем более произнесенные – слова носит ветер, а дела врезаются в камень и творят из бесформенной глыбы красоту или уродство... Он, Дайдзиро, последний принц Дома Ши, так и не успел сотворить ничего, ни хорошего, ни дурного. Он был лишь спутником гения, и мог бы, наверное, стать спутником и того, второго – но сколько можно быть чьей-то тенью?! На рассвете он уйдет в Киган. Уйдет, и ничего не успеет сказать учителю, кроме того, что ученик его помнит, и что ученику очень его не хватает...

— Этого достаточно.

Дайдзиро поднял голову. Стоящая на дорожке женщина была молода – наверное, не старше него. Молода, хрупка, прекрасна, как свежевыпавший снег в горах, или лепесток сакуры на темной воде пруда, или как тонкая паутинка под солнцем. Ее серебряное кимоно, казалось, светилось на фоне массивных и темных арок – а статуя, наоборот, потускнела. Огромные глаза незнакомки мерцали яркой яшмовой зеленью.

— Не бойся, - улыбнулась кицуне. – Я не причиню тебе вреда. Я тебя знаю. Акира мне рассказывал...

Так вот зачем он приходил в храм, подумал Дайдзиро. Вслух юноша не произнес ни слова, однако лиса рассмеялась. Смех ее оказался неожиданно низким и оттого еще более манящим.

— Да, Акира приходил ко мне. Я умела успокоить его тревогу, а бедняга все время тревожился. Вроде тебя – утыкался мне в колени и сидел так, как будто мне нечем больше заняться, кроме как утирать его слезы и выслушивать вздохи.

— Ты жестока.

— Разве? Мне говорили это раньше... Наверное, все мы жестоки к тем, кто нас любит. Зато, если сами влюбляемся, платим за свою жестокость сполна.

Текучим движением лиса приблизилась. Свет, исходящий от нее, чуть пульсировал и был прохладен и ясен. Тонкие пальцы легли на щеки Дайдзиро и властно подняли его лицо вверх. Кицуне наклонилась, всматриваясь.

— Ты немного похож на него. Только он был младше...

— Кто?

Близость ее тела мешала говорить и думать. Губы юноши щекотала мягкая прядь.

— Он. Тот, кого я любила. Кого я люблю.

Дайдзиро усмехнулся, прогоняя морок.

— Разве такие, как ты, способны любить?

Бледные губы красавицы изогнулись в неодобрительной гримаске.

— Даже камень способен любить – иначе что бы удерживало вместе составляющие его кристалы? Я была молода, и я любила... Ах, как я любила! Он пришел в мой старый храм, он был болен, он умирал. Я спустилась, чтобы посмотреть – люди обычно так смешны перед смертью. Они суетятся, пытаются вспомнить незавершенные дела. Еще они начинают за все извиняться, это забавно... А он был спокоен. И думал о том, как красиво заходящее солнце. Красный свет зажигал алые арки моего храма, и они пылали, как факелы. Ему нравилось, что он умирает в таком красивом месте...

Красный свет. Значит, Дайдзиро не ошибся. Лиса говорила о Первом Мире, но, боги Ямато, как же давно это было – девять, десять тысяч лет назад? Впрочем, для бессмертного существа все происходит вчера. От ее возлюбленного и костей наверняка не осталось, а она вспоминает его, как вспоминают живого.

— Что же случилось? – вежливо спросил принц. – Ты его излечила, а потом полюбила?

— О нет, - тонко улыбнулась лиса. – Мой возлюбленный уже очень далеко ушел по дороге смерти, и излечить его было нельзя. Я выпила его душу, как бабочки выпивают нектар из цветка...

Дайдзиро вздрогнул и отшатнулся. Ладонь его невольно легла на рукоять катаны – хотя «Тысяча садов» отнюдь не была легендарным оружием, и уж точно не спасла бы от древнего призрака. Принц вскочил на ноги и попятился. Лиса смотрела на него без выражения.

— Ты боишься меня. Акира тоже боялся. Он был такой странный – не мог полюбить простого и близкого, лишь то, что внушает ему страх. Смешно... Мой возлюбленный, у которого я выпила душу, всю, до последней капли, улыбался мне и не боялся смерти. А твой учитель трясся, как листок под ветром, всякий раз, проходя в ворота. Он читал мне стихи... в его стихах тоже был страх. Ты испуган?

Принц уткнулся лопатками в твердый и прохладный арочный столб. Отступать больше было некуда, и Дайдзиро, собрав силы, улыбнулся.

— Нет. Я не боюсь.

Лиса оказалась совсем рядом, ее присутствие мешало думать. Зеленые глаза распахнулись шире, вгляделись в лицо принца.

— Да, ты похож на него, на моего возлюбленного... Только он был младше. Я хотела бы полюбить тебя, смертный. Я так хотела полюбить Акиру, я хотела бы своей любовью унять терзающий его страх – но мы, танцующие в лунном облаке, любим лишь однажды. Прости, я ничего не могу для тебя сделать. Лишь одно...

Кицуне приподнялась на цыпочки, потянулась к юноше, и губы призрака прикоснулись к губам Дайдзиро. Принц вдохнул ее ори, серебристо-снежное, прохладное, имеющее привкус мяты и первого снега. И еще что-то, почти неуловимый оттенок горечи, сухой, пряный запах травы, которой заросли степи в Киган-ори... Полынь. Трава называлась полынью. Дайдзиро зажмурился и утонул в переменчивом белом сиянии.

 

Принц не помнил, как покинул храм Инари, как добрался до дворца и до собственной опочивальни – не помнил ничего вплоть до того момента, как утренний свет пробился сквозь веки. Горячие лучи обласкали щеки. Юноша открыл глаза. Он был дома. Накидка валялась в изголовье, но кимоно и варадзи остались на нем. Губы и горло принца пересохли, как после ночной пирушки – хотя вроде бы он не пил вчера. Под языком стоял привкус пепла. Дайдзиро подтащил к себе накидку и торопливо обыскал внутренние карманы. Пастилки Киган-ори не было на месте, зато к правой ладони Дайдзиро прилипло несколько серых крупинок. Он уже принял ори? Когда? Что произошло? Пастилка не подействовала? Монахи обманули его? Нет, невозможно – он сам видел, как ори выкристаллизовалась в чаше Киган, этого не подделаешь. Так что же...

В коридоре простучали шаги, и за дверью заорало на два голоса:

— Ваше Высочество! Принц Дайдзиро!

Такой страх прозвучал в этих задверных голосах, что рука принца поневоле метнулась к катане. Он подхватил меч. Одним движением вскочил, толкнул в сторону дверную панель. Какие-то люди толпились в коридоре. Дайдзиро узнал младшего управляющего и начальника дворцовой стражи. Увидев его, слуги, все как один, попадали на колени. Младший управляющий еще и основательно треснулся лбом об пол.

— Что случилось?

— Беда, принц! Предательство!

— Кто предал? Кого? Что вообще происходит? Ты...

Он ткнул носком сандалии управляющего, который казался наиболее сообразительным.

— Говори.

Управляющий рванул себя за узел волос на затылке и провыл:

— Гайдзины захватили Большой Дворец. Его Величество мертв, Его Сиятельство Наследник подписал указ об отречении...

— Как?! – ошеломленно пробормотал принц. – Как они туда пробрались? Дворец охраняет не только стража...

— Предатель Моносумато, чтобы черви выели его глаза. Слуги говорят, он проник во дворец в облике шакала и открыл проход чужеземцам. Они собираются сделать его Императором. Вот, мой племянник, он прибежал из Большого, с риском для жизни, чтобы предупредить Его Высочество...

Управляющий выпихнул вперед мальчишку в сером кимоно. Тот только дрожал и заикался. Дайдзиро кивнул, воздавая должное доблести племянника, и перевел взгляд на начальника стражи. Тот уже поднялся с колен и угрюмо молчал.

— Что скажешь, Кендзи?

Воин покачал крупной седеющей головой.

— Нам не выстоять. Если Большой пал.... Предатель овладел половиной ключей, и древние печати его задержат ненадолго. Я видел в небе над Большим железного дракона... Поверьте, господин, я не из пугливых, но против гайдзинов нам не устоять. У нас просто нет такого оружия... Вам надо бежать. Воспользуйтесь потайным ходом и уходите в горы, а я постараюсь задержать погоню как можно дольше.

Предложение казалось разумным. Принц не боялся смерти, но, для того чтобы возглавить сопротивление, нужна была кровь Дома Ши. Со смертью Дайдзиро умрет и его Дом, и тогда предателю вольно будет распоряжаться захваченным добром. Дензиро и Харуки наверняка отрекутся... Но что-то мешало принцу, что-то, саднящее, как заноза под ногтем, какая-то мысль. Серые крапинки на ладони. Ночь в храме Инари, зеленые глаза лисы, наведенная ей мара... Мара.

Чем Киган-ори отличается от маковой отравы?

Для ушедшего в Киган-ори все происходящее там – отнюдь не иллюзия...

Принц чуть не рассмеялся от облегчения. Значит, все-таки Киган-ори подействовала, но как странно! Он почти поверил... Что ж, ему хотелось безнадежного боя, боя правого, но заведомо проигранного – вот он, его бой, последнее из созвучий, последняя цветная плитка мозаики.

Музыка уже поднималась в душе принца закатной волной, набухала желтым глинистым приливом, как осенняя Фурисоде... Пришлось тряхнуть головой, потому что у него что-то спрашивали.

— Ваше Высочество? Что с вами?

Он с трудом различал лица, озабоченные, смятенные, испуганные. Вот, будто вырубленное неумелым резчиком, грубая темная глыба, пластины доспеха... ах да, Кендзи, начальник стражи.

— Собирайте людей. Уводите их подземным ходом в горы.

— Ваше Высочество, а вы?

— Мне надо кое-что сделать. Не волнуйтесь за меня, я вскоре последую за вами.

Он сказал это с такой спокойной силой и уверенностью, что паника сама собой улеглась. Управляющий кинулся торопить слуг, Кендзи ушел к гарнизону. Коридор, еще минуту назад плотно забитый людьми, сделался пуст. Сквозь стенные панели пробивалось голубое утреннее солнце, просвечивая дворец насквозь, как гигантскую хрустальную шкатулку или аквариум. Принц видел, как во дворе собирается гвардия. Видел, как военные торопят слуг, а те все цепляются за бесполезную сейчас утварь. Видел, как цепочки людей тянутся на задний двор, к заброшенному колодцу, откуда начинался потайной ход к горам. Дайдзиро не заметил, что и сам идет, спешит, почти бежит – но не вниз, а вверх, и вот уже ноги выносят его на плоскую крышу дворца. Здесь музыка накинулась на него с новой силой, музыка и ветер, и далекий рев толпы. Крыша была плоской, только крытые черепицей края ее чуть загибались вверх, и при желании принц мог бы увидеть глыбу Большого Дворца на холме, и бушующую под стенами толпу, и узкий, зависший в воздухе над дворцом корабль пришельцев, и струи дыма, и пепел от сожженных бумаг. Он мог бы увидеть и группу военных, поспешавших от Большого Дворца к Дворцу Малому, и даже, приглядевшись, сумел бы узнать возглавлявшего их плотного, невысокого человека, сидевшего в седле некрасиво, но цепко. Без всяких усилий он мог бы понять, что человек этот озабочен, опечален, исполнен твердой решимости завершить начатое и не желает ему, принцу Дайдзиро, никакого зла. Однако понимание это было излишним, потому что и всадник, и лошадь под ним, и тянущаяся за ним кавалькада, и железный дракон в небе, и паника, и дым – все это было лишь нотами огромной, единственной, вечной симфонии. Мистерии, творимой даже не учителем и уж точно не им, Дайдзиро – мистерии, творимой самим миром. Дышало и билось о ребра материков сердце-Куоре. В одном из домов Большого Дворца девочка Мисаки мечтала о полете к звездам и о платье из пронизанного молниями небесного шелка. В своем кабинете лежал отец, Господин Император, и нож уже успели вытащить из его живота, с трудом разжав сомкнувшиеся на рукояти пальцы – а кровь, пролитая самоубийцей, еще дымилась на полу. В другом кабинете, на подушках, покачивался и то и дело припадал к фляжке толстый человек, так и не сумевший стать тем, кем должно. В храме грелась и никак не могла согреться в горячих лучах солнца статуя девятихвостой лисы. От болотистого берега отчаливали фелюги и баркасы, порывистый ветер трепал их паруса. Тот же ветер бил в спину стоящего на носу флагманского корабля человека. Человек сорвал с шеи платок, махнул им и что-то выкрикнул, и шквал подхватил его слова, пронес над сотней миров и опрокинул над самой головой принца Дайдзиро.

— Не бойся, Дайдзи! Мы победим! Мы сделаем из поражения победу!

Дайдзиро рассмеялся в ответ, и ответил фразой, фразой на языке настолько древнем, что и горы Первой Ямато забыли его слова. Он повторил, уже с другой интонацией, и поднял над головой клинок по имени «Тысяча садов», ловя солнечный луч. По черепичной крыше понеслись зайчики, внизу что-то крикнули – кажется, плотный всадник наконец-то понял, что делает принц, и отдал приказ стрелять. В воздухе у самой щеки Дайдзиро вжикнуло. Боль от первой пули была всего лишь укусом осы, а боль от других принц не успел почувствовать. Крыша под ним заворочалась, задрожали стены, осыпалась старая кладка, складывались, как листы рисовой бумаги, балки и перекрытия. Дайдзиро не смог устоять на ногах и упал на колени, а вокруг него все рушилось, трепетало, раздавалась земля. Кавалькада всадников внизу развернула коней и в ужасе спасалась бегством – и только их главарь оставался на месте, пытался удержать взбесившуюся лошадь и тоже выкрикивал древние слова. Слишком поздно. Мелодия земли и неба выплеснулась через край, треснула удерживающая влагу чаша.

Под Малым Дворцом пробуждался Спящий.

 

 

 

13