Селен
№245 "Новая, новая память. "

Новая, новая память.

«И сказал Господь Ною: конец всякой плоти пришел пред лице Мое, ибо земля наполнилась от них злодеяниями; и вот, Я истреблю их с земли. Сделай себе ковчег из дерева гофер; отделения сделай в ковчеге и осмоли его смолою внутри и снаружи.»

Исход 7:13-14

Когда я очнулся, за окном было темно. Голова казалась непривычно легка, прошлое – лишь забытым кошмаром, и мысли крутились совершенно отчетливо, будто разобрали механизм старых часов, смазали, соскребли ржавчину, и, собрав вновь, бережно завели пружину. Я мог вспомнить, кто я, и где нахожусь, и почему мне уже не нужно быть здесь - счастье, счастье!

Почему-то в палате нет света. Хотя выключатель - вот он, закрытая мягким слоем кнопка, но как не жми на нее – лампа не зажигается. И кнопка вызова врача не работает. А может и работает, но этот смутно знакомый добрый человек с прямой острой бородкой, который наконец-то вылечил меня… Нет, я должен думать, что излечился сам. Он лишь помог. И он не идет.

Спит, что ли?

Нет, все же в этой психиатрической клинике царит сущее безобразие. Дверь открыта. Может, они каким-то образом узнали, что я здоров, и решили, что не стоит запирать дверь в палату? А, ладно. Какая разница? Я сильно толкнул дверь, от чего та плавно открылась, выглянул в полутемный коридор, до того знакомый мне лишь в ярком свете ламп, и замер.

Доктор был здесь. Доктор, человек с прямой острой бородкой, сидел на корточках, прислонившись спиной к белой стене коридора, и смотрел на свои руки. В полуметре от него белели листы, выпавшие из той, кожаной папки, которую, как я помню, он всегда носил с собою.

— Геннадий Николаевич – тихо позвал я. Он не ответил. Я почувствовал, как стайка мурашек бежит по спине.

— Геннадий Николаевич, вы меня слышите? Я здоров! Геннадий Николаевич?

Доктор не ответил. Лишь поднял голову, и посмотрел на меня тем пустым взглядом, какой бывает только у безумцев, или очень маленьких детей.

— Что с вами, доктор? – я подошел к нему, и осторожно коснулся плеча.

– Доктор, вы целы? Доктор?

Доктор вздохнул, а затем сделал то, что я ожидал от него меньше всего. Он заплакал. Сперва тихо, потом громче, и, вторя ему, зарыдали стены, множеством голосов, детских, тонких, и взрослых, мужчин и женщин, они плакали, выли, и никак не могли успокоиться. Я отшатнулся от того, во что превратился Геннадий Николаевич, и побежал. К лифту – но лифт не работал, лампочки не горели, кнопки не желали нажиматься. Тогда к лестнице. На нижнем пролете лестницы тихо спала, свернувшись эмбрионом, девушка в халате. В руке у нее была зажата баночка, таблетки из которой частью высыпались на пол. Ее лицо казалось серым с тусклом свете, бьющем из окна. Я остановился лишь на миг, чтобы рассмотреть ее. И побежал дальше, вниз, вырываясь из рыдающего кошмара, и вырвался, и закашлялся от свежего воздуха.

На улице была летняя ночь.

Я помнил этот дворик. Сюда выводили гулять больных, дышать и тихонько радоваться огрызку жизни, уготовленному ими. Но сейчас он казался чужим. Дюжий санитар Петя подполз ко мне на коленках, и, что-то пролепетав, подставил голову. Я машинально почесал его за ухом, а затем, вздрогнув, осмотрелся еще раз. Дюжий мужчина в халате, стоя на четвереньках, трется об мою руку.

Может быть, это сон, или галлюцинации? Или весь мир вокруг сошел с ума? Мне стало очень страшно. Я отдернул свою кисть, как будто от прикосновения мерзкого насекомого, и побежал к выходу из больницы. Переступил через чье-то тело, в затухающем свете фонаря неподвижно лежащее в лужице черной жидкости, пробежал мимо охранника, с пустыми глазами сидящего на своем обычном месте и не обратившем на меня ни малейшего внимания, и дальше, по темной улице, краем глаза видя, как затухают за спиною фонари. Тьма, пришедшая с неведомого темного моря, накрывала город, и огонь в проводах затухал, не устояв перед ее безмолвием. Я выбежал на большую улицу, и остановился.

Машины догорали. Человек с пустыми глазами стонал, не пытаясь выбраться из-под обломков, его мутный взгляд гас, и ночь забирала его силы. Мой страх закончился. Ему на смену пришла какая-то безумная одержимость, жажда поиска, поиска тех, кто, подобно мне, не потерял разум в это кошмарную ночь. Держась в тени, я быстро пошел вдоль шоссе. Всюду были люди с пустыми глазами, живые или мертвые, но лишенные разума. Они бессмысленно ползали по улицам, поднимая на меня, когда я проходил мимо, свои черные глаза. Они рассматривали мир, будто младенцы, только попавшие в него, рассматривали себя. Кажется, они не могли ходить. Шел только я, другие – ползли. Наверное, я умер, и попал на один из кругов ада, а это грешники. Только я почему-то не попался чертям, стерегущим ад, и они не забрали мой разум. И ничего не оставалось, как идти вперед, боясь обойти круг по всей его границе, и прийти к исходному месту. Идти.

Наверное, я прошел уже много тысяч темных, погасших домов, изредка освещаемых всплесками огня из разбитых машин, встречающихся все реже, и большей частью уже догоревших, как впереди появился первый луч света. Две яркие точки с гудением приближалась ко мне. Стальной зверь затормозил рядом. Он прогудел – поприветствовал меня. Человек внутри показал мне на сидение рядом с собою.

— Поехали – предложил он. Я ничего не ответил, но кивнул, и залез внутрь салона. Человек вел машину, иногда издавая долгие гудки. Одним глазом он осматривал мой больничный костюм, полосатый, с пришитым к нему именем.

— Скажите – не знаю, почему, но этот вопрос сейчас интересовал меня более, чем все остальные – а почему вы гудите?

— Зачем я жму на гудок? – спросил человек. У него было твердое, грубое лицо, какие нравятся женщинам, и под стать ему голос. – Я надеюсь привлечь сигналом таких, как мы, не поддавшихся этому безумству. Ну и отпугнуть остальных, понятное дело. Вы – Владислав Килин, а меня зовут Петром Петровичем. Я могу звать вас просто Слава? – он протянул мне свободную от руля руку.

— Лучше будет, если вы будете звать меня просто Влад, Петр – ответил я, пожав руку Петра Петровича. Дальше мы ехали молча, тихо, иногда объезжая выхваченные фарами из темноты обломки машин.

— Скоро рассвет – задумчиво сказал Петр Петрович, и кивнул на циферблат часов в салоне – он показывал половину пятого.

– Радио, что ли, попробовать послушать? Какие-то станции молчат, на каких-то – музыка. Не стоит. А вы не буйный, случайно – вдруг спросил он у меня.

— Нет, Петр... Я не буйный. Я не знаю, что произошло, я как раз очнулся в больнице, все вспомнил, всю жизнь, до мельчайшей детали. До того я не мог вспомнить, что вчера было, только то, что в голове держал. Но сейчас здоров. А что с ними?

— А черт его знает. Хорошо, что это ночью было. А то бы мы сейчас тут не проехали. Кажется, все на свете вдруг сошли с ума, только мы остались. Я просыпаюсь, жену бужу, она глаза открывает, и, значит, как дитя малое. Только ы, да э. Тут телефон звонит, а это мой друг, говорит срочно одеваться и ехать. Я сначала его хотел к чертям заслать. Только скорая не берет трубку, милиция не берет, никто из знакомых не отвечает – знамо нечисто дело. Я жену уложил спать, а сам собираюсь – на улице черт знает что творится. Фонари гаснут. В общем, мы сейчас к тому другу и едем. Это библиотекарь в Ленинской, он сказал туда и ехать. Еще минут двадцать, если заторов не будет. А ты кто? Я смотрю, ты вроде как с психушки удрал?

— Да, ушел я оттуда. Какая-то тут система, Петр Петрович. У меня электричества нет, замки не работают, а доктора с пациентами как будто местами поменялись. Кажется, тут дело такое – когда я память получил, остальные потеряли. А у вас с памятью ничего?

— Давай на ты, Влад, и без отчеств. С память у меня и вправду было, но дольше рассказывать, мы-то уже приехали.

Он припарковал машину у ступенек. В окне библиотеки горел свет.

Библиотекарь, друг Петра Петровича, показался мне человеком резким, но от своей резкости страдающим, и пытающимся ее сгладить. Он был высокий, толстый, но не казался от этого крепышом. На его лице отпечаталась морщины спокойных прожитых лет. Библиотекарь представился мне Павлом. Всего нас было четверо в маленькой служебной комнате библиотеки – он, я, Петр Петрович, и длинноволосый худой паренек, назвавшийся Артемом. Библиотекарь заварил чай в кружках с рисунками каких-то мультяшных то ли ангелов, то ли танков, и долго не мог собраться с мыслью, отхлебывая чай. Наконец он начал:

— Случилось это давно, много лето тому назад, когда я был еще молод, и хотел стать библиографом – знаете, таким, повелителем книг, знающим и любящим бумагу. И как то явился мне смутный голос. Он сказал, мне. Что память, она недолговечна, и что может случиться, что вся людская память вдруг исчезнет, и поэтому надо построить Ковчег. Да, он так и сказал – Ковчег.

— Но – вмешался Петр – Ковчег, это же такой большой корабль, каждой твари по паре, и все такое. Вы построили корабль?

— Нет – Павел засмеялся – я построил не корабль. Ковчег – это лишь хранилище чего-то священного, а наполнение каждый берет свое. Для меня это стали книги. Все эти книги, которые собраны здесь, и еще много терабайт в электронном виде, на компьютерах библиотеки. После того, как я услышал голос, я стал добывать книги. У меня было много связей с нужными людьми. Они передавали мне самые редкие тексты на сканирование, по науке, искусству, литературе – во всех областях, про которые только кто-то что-то успел написать. И вот, не далее, как три дня назад, я услышал Голос второй раз. Он сказал: «Ищи людей, память которых не потонет в водах Потопа, устроенного Мною». Я стал обзванивать всех, кого только мог. Я звонил до того, как все случилось, звонил, как я сам теперь понимаю, попросту, и казался им, видно, безумцем. Никто не поверил мне. Я звонил после, и длинные гудки служили мне ответом. А потом и они закончились. Я нашел Артема и Петра, и сказал им идти сюда. Потом кончилось электричество и мне пришлось спуститься в подвал, дабы зажечь свет. Там хватит надолго. Наверное, много где есть такие устройства, которые не потеряли свою силу, когда это произошло, но некому их включать. Город постепенно гаснет.

— Значит – сказал я – значит, все дело в памяти. Все вдруг лишились памяти. Кроме нас.

— И кроме книг – добавил Павел.

— И кроме книг. Я шел по улице, и видел, как умирает мир. Чего мы ждем, на что надеемся? Ведь мы, может быть, последние люди на всей планете.

— В надежде добра и славы… - задумчиво сказал библиотекарь.

— А дальше? – поинтересовался Петр.

— Гляжу вперед я без боязни. Это из Пушкина. Но это совсем не про то. Чего мы надеемся? Люди не погибли, погибла только память. Разумеется, погибнут многие. Пассажиры самолетов, память которых утонула, пока они были в воздухе. Люди, которые не смогут отыскать выход из своей квартиры. Когда взойдет солнце, многих уже не будет в живых. Это страшный Потоп, быть может, он не такой, как потоп, описанный в Ветхом Завете, но эта божья кара намного страшнее, чем падение башни в Вавилоне. Но мы не можем плакать у рек. Так получилось, что мы – последние, кто знает язык прошлых людей, знает то, что знали они. И эта великая миссия, от нее подкашиваются ноги. Но будет слава, и будет добро. Может быть, остались другие, кто сохранил память. Нам придется учить людей заново, всех тех, кто не успеет выучиться сам жить в новом мире. Да и их тоже – кто знает, какими дикарями они станут без учителя? Но может быть, это и хорошо. Все старые грехи забыты людьми, их души младенчески чисты. Наверное, многие ужасы былых времен ушли в прошлое. Ведь сейчас мы в том мире, где еще не совершенно даже первородного греха…

— С меня хватит – сказал я.

Я подошел к окну библиотеки и распахнул его. Встал на подоконник.

— Я не хочу такого добра, и такой славы – четко и раздельно произнес я.

– Я не хочу жить в этом новом добром и славном мире, память которого чиста и безупречна. Сейчас я отчищу этот мир от своих грехов, которые остались в моем сердце нестертыми. А вы отчистите его от своих.

Я посмотрел вниз. Там человек с младенчески-пустыми глазами полз по лестнице библиотеки, подымаясь все выше. Было едва слышно, как он что-то лепетал.

— Не выйдет – послышался голос Артема.

— Почему? – спросил я. Мне не хотелось слышать ответ, но и не хотелось прыгать в каменную смерть, не закончив последней в жизни беседы.

— Потому – сказал Артем – что если ты спрыгнешь, то совершишь этот грех. Самоубийство – грех, и притом самый тяжкий. Какой пример ты подашь тем, кто сейчас внизу?

Голова закружилась. Я бы сполз на пол с подоконника, но Петр и Павел удержали меня.

— Выходит – пробормотал я – что если я убью себя, то совершу первородный грех? А если останусь жить, то внесу вместе с собою прошлый грех?

— Выходит, так.

— Господи - плакать стыдно, но по щеке скатилась слеза – Господи, почему я не забылся вместе со всеми? Почему это бремя, нести ковчег знания, легло на меня?

— Мы будем нести добро и славу прошлого времени в новое - задумчиво сказал Павел – и Историю тоже будем нести. И грехи. Но такова жизнь. Наверное, если бы не мы, те, кто несет знания прошлого в будущее, мир бы умер. Ведь только в безгрешном мире можно быть вечно счастливым. И только мертвые безгрешны. А значит, безгрешный мир был бы мертв.

— Да – вздохнул я – оказывается, жизнь – это память.

Я с усилием встал, и посмотрел вниз, на ступеньки. Взрослый младенец нового времени поднял голову, и почти осмысленно посмотрел вверх, на меня. Тогда я махнул ему рукой. Махнул рукой я, махнул Павел, и Петр, и Артем, и все мы махали ему руками, и тогда он, несмело подняв свою перепачканную землей ладошку, повторил наш жест.