creat
№256 "Удел сильных"

Удел сильных

Если бы вместо Петра Александровича Благанина такое путешествие попытался проделать любой другой депутат, это могло бы лечь в основу сюжета прелестной театральной комедии. Но Петр Александрович действительно серьезно относился к своей миссии народного избранника, а потому полуторачасовая поездка на общественном транспорте (заметьте, с тремя пересадками) не являлась для него значительным испытанием. Сложнее оказалось найти нужный дом среди одинаковых коробов пустынного окраинного района, внешним своим видом вполне пригодного для съемок фильма о мире, пережившем техногенную катастрофу. Впрочем, иллюзия заброшенности места скоро рассеялась. Стоило Благанину войти в подъезд, его нос моментально уловил признаки человеческой жизнедеятельности, причем совсем недавней, и от этого, как ни странно, на душе стало легче. Сняв темные очки и кепку, депутат зашагал вверх по лестнице. Целью его была однокомнатная квартира на шестом этаже за покрытой коричневым дерматином дверью с неровно прибитым к ней номером «5».Сомнительно, чтобы на шестом этаже могла находиться пятая квартира. Дырки в обивке чуть правее подтверждали подозрение, но по ним нельзя было понять, какая цифра там когда-то крепилась.

Добираться следовало именно так — с соблюдением всей возможной секретности. Дело даже не в том, что в местах, подобных Огородному переулку, жрецам конституции находиться было опасно. Имидж Благанина строился на подчеркнутой близости к народу, поэтому он нередко предпринимал рискованные вылазки на улицы города без бронированного лимузина и охраны. Просто человек, к которому он теперь держал путь, хотя и не был известен широко, но фигурировал в качестве центрального персонажа слишком уж нелепых слухов. Огласка знакомства с подобным субъектом, несомненно, подмочила бы репутацию Петра Александровича. Он и сам еще не до конца верил, что решился на такой шаг. Но это был не сиюминутный порыв, а акт отчаяния последней степени, когда все разумные варианты уже исчерпаны, и положение кажется воистину безвыходным. Пару месяцев назад Благанин отрылся своему доверенному секретарю, и тот, человек опытный и много знающий, рассказал о некоем Хирурге (настоящее имя неизвестно), который мог бы помочь справиться с бедой депутата. Петр Александрович только посмеялся в ответ. Тогда он еще не потерял надежды. Но информацию все же записал. И вот теперь стоит перед квартирой Хирурга и жмет на дверной звонок, недоумевая, кому могло прийти в голову установить в качестве мелодии свадебный марш.

Ему открыл мужчина вполне заурядной наружности. Невысокий, с большим обвислым животом, лысенький. Маленькие глазки, глубоко посаженные под светлыми бровями, пухлые, залитые румянцем, щеки, курносый нос и небольшой рот с полными губами. Одет в засаленный серо-белый свитер и выцветшие синие джинсы. Человек долго и с возрастающим удивлением смотрел на визитера и, в конце концов, выдавил из себя:

— П-петр Александрович?

Благанин поморщился. Учитывая байки о Хирурге, недреманные очи его соседей при помощи глазков и замочных скважин должны были следить за всеми посетителями. Поэтому народный избранник поспешил без приглашения войти внутрь, оттеснив собою хозяина дома, и захлопнуть дверь.

— Здравствуйте! Это вас называют Хирургом, я прав?

Тем временем мужичок окончательно пришел в себя, и лицо его прямо-таки засияло.

— Петр Александрович, милостивый государь! Мог ли я помыслить о таком счастье принимать вас в своей лачуге?! Никак нет-с, не мог! И смею уверить, визит ваш для меня есть величайшая благодать! Мой скромный кров примет вас со всею доступной гостеприимностью, да-с, не извольте сомневаться!

Человечек провел Благанина в единственную свою комнату. Обстановка в ней страдала избытком дерева в виде неокрашенной домашней утвари самых примитивных очертаний: нары в углу под окном, два табурета, стол, тумбочка и шест в человеческий рост с опорой внизу и крючками в верхней части, служивший вешалкой. Петру Александровичу сразу пришла аналогия с крестьянской избой. Но сходство портили электрическая лампа на столе и старый цветной телевизор «Электрон» на тумбочке. Все было пыльным и засаленным и производило неприятное впечатление. Как и сам хозяин с его елейной физиономией и дурацкой манерой изъясняться. Секретарь ни о чем таком не предупреждал.

— Плащик ваш изволите ли на закорючку — вот так-с! А теперь не побрезгуйте-с присесть, дражайший Петр Александрович! — пропел мужичок, придвигая к Благанину один из табуретов. — Искренне скорблю о том, что нечем вас угостить. Изволите видеть, съестного дома не держу, но коли знал бы, что вы пожалуете-с, непременно что-нибудь приобрел бы.

— Послушайте, мм… уважаемый Хирург, вы всех, что ли, так встречаете? У меня серьезное дело, и совсем нет времени выслушивать ваши, мм… восторги, словоерс этот и прочее.

— Прекрасно вас понимаю! Такие люди, как вы, без важного дела не ходят! Я уже и не помню, когда последний раз имел удовольствие встречаться с личностью, подобной вашей! Кремень! Титан! Столп! Быть может, единственная надежда русского народа! И не подумайте-с на лесть, это самые правдивые мысли мои. И совсем даже не всех я так встречаю. Просто ваш приход для меня — событие непредвиденное и исключительно приятное. Да-с. А за речь мою покорнейше прошу простить. Все с той давней поры осталось, все оттуда, — мужичок неопределенно махнул рукой в сторону окна, — Я ведь из самых низов происхожу-с, из крестьян. В отрочестве впитал в себя такой язык, да до сей поры (сколько уж лет прошло) отделаться не могу! Ко многому привык, к электричеству, к телевидению, а вот говор-с никак не удается обтесать. Особенно, когда встревожен я или, как сейчас, восторжен — тогда-то самая мешанина и лезет бесконтрольно, старое, новое, какие-то вообще слова сию минуту придуманные...

— Да-с, вот так-с, — добавил он после паузы, смущенно потупив взор. — Но вы не обращайте внимания.

— Мм… Ну ладно, это все понятно. А как же у нас с вами будет, так сказать, дело происходить?

Мужичок воспрянул духом.

— Да вы просто соблаговолите-с все рассказать, без утайки, как на исповеди батюшке преподобному! Не извольте-с беспокоиться, дальше этих стен ничего не уйдет. Мне вы можете доверять всецело, да-с! Укорять, винить вас ни в чем не намерен, никак нет-с! Это жизнь, всякое бывает. Что же, человеку ваших благодетелей из-за какой-нибудь мелочи-глупости на плаху идти? Никак не возможно-с! Ну, что у вас там? Не змий, в том уверен. Это сразу видно, если змий человека мучает. Что же тогда? Али на мальчиков потянуло? Или деточек малых? Ну-ну, это ничего, это совсем даже и не проблема, это мы быстренько тяп-ляп, и все образуется. Да-с, не извольте беспокоиться.

Не сразу смысл тирады дошел до Благанина. А когда дошел, он покрылся красными пятнами, вскочил, да так энергично, что табурет отлетел на пару метров, и закричал:

— Да как вы смеете! Это же ни в какие ворота не лезет! Обвинять нормального русского мужчину в подобной мерзости! Я женат! Я люблю свою семью!

Человечек заметался по комнате.

— Господи, да как же я мог! Типун на мой скверный язык! Не гневайтесь, Петр Александрович, это все от общения с нездоровыми людьми. Да-с! Ни в коей мере не желал оскорбить-с, а чистосердечно хотел лишь облегчить вам признание! Из добрых побуждений рассердил, вот вам крест! Просто, видите ли, из ваших-то кругов-с частенько ко мне такие вот хаживают. Сидят, мыкаются, слова из них не выдавишь, а на проверку и проблемы-то нет, так, видимость одна! Но только не вы! Никак нет-с, только не вы! Как я мог подумать?! Нижайше прошу простить! У вас беда серьезная, иного и быть не может! Пожалуйста, присядьте снова, Петр Александрович. Не буду больше догадки строить, а готов покорно лишь внимать словам вашим, да-с!

— Ну, это не все так просто… Мм, видите ли, не ставя под сомнение вашу честность, все-таки надо бы иметь некоторые гарантии. Просто так душу открывать незнакомому человеку неразумно. Хотелось бы сначала о вас узнать немного, о деятельности вашей. Ну вот, допустим, имя ваше настоящее. Подробности какие-нибудь, чтобы могли меня уверить в вашей серьезности. Мне вас рекомендовали уважаемые люди, но все-таки… мм… ну вы понимаете…

— Самым полнейшим образом понимаю-с, милостивый государь! И очень одобряю вашу осмотрительность, да-с! Кто я таков вас исповедовать?! Безусловно. Ну что ж, имя мое… — человечек помедлил, а затем торжественно произнес, — Настоящее мое имя — Дракон!

«Да этот хамский паяц просто издевается надо мной!» — воскликнул мысленно Петр Александрович. Он в негодовании открыл рот, но был крайней удивлен, в какой причудливой форме выразил свой гнев. Не иначе, кривляния мерзкого мужичонки так на него подействовали:

— Дракон?! Ну все, товарищ шут гороховый, мое терпение лопнуло! Вы от меня баллов больше не получите!

И тут страшная мысль вспыхнула в мозгу у Благанина: предательство!

— Ах, вот оно что! Это такое ток-шоу, да?! Заманили меня сюда, чтобы заснять, как дураком выставляюсь! А потом вся страна будет надо мной потешаться?! Не позволю! Где камера?! — страшным голосом заревел народный избранник и схватил «Дракона» за грудки, — Где камера, скотина?!

— Ваше высокородие… ваше сиятельство… — раболепно залепетал мужичок, — Никакой камеры, никак нет-с! Никаких ток-шоу-с! Все взаправду, все по-настоящему. Только не сердитесь, родной мой, только успокойтесь! Все расскажу как есть, вот вам крест! Уж сколько я мучений натерпелся с этим Драконом-с. Все из-за глупого конфуза во младенчестве. Вот до чего темнота-необразованность доводит, да-с! Да только ничего не поделаешь, приходиться с этим жить. Всю правду доложу-с, только отпустите!

Мужичок чуть не плакал. Благанин разжал кулаки и брезгливо оттолкнул его от себя. Глаза депутата все еще метали молнии. А «Дракон», не желая терять времени и испытывать судьбу, затараторил свою историю.

— Уже имел честь доложить, что я из бедных крестьян происхожу-с. Родился в деревеньке захолустной, у папеньки с маменькой единственный ребеночек. Да только много горя они со мной хлебнули! Люди они были хотя и добрые и чистые душою, но слишком уж темные, неотесанные. Поначалу-то все хорошо шло. Уродился я без осложнений, закричал, все как положено. (Это мне потом маменька рассказывала). Только титьку сосать отказывался. Понимаете-с? Не сосал-с, хотя и молока много, и титька, смею заверить, отменная-с!

Петр Александрович с глухим утробным рыком надвинулся на мужичка. Тот, бледнея, отступил и визгливо выкрикнул: «Вообще ничем меня накормить невозможно-с было!». Этим ему удалось остановить наступление депутата и получить возможность продолжать дальше спокойнее.

— Да-с, истину говорю вам, никак не могли накормить, даже что насильно вливали — тут же выплевывал. Думали, все, не жилец мальчонка. Маменька слезы лила, папенька хмурый ходил. А через пару дней выяснилось, что я не только не истощаюсь, а даже, некоторым образом, набираю вес. Да-с! И чувствую себя по виду превосходно-с! Когда это поняли, папенька рассудком несколько помутился. Он у меня сильно набожный был-с. И вот он в волнении как закричит: «Смешение природы! Дракон!» — и давай мне шею сжимать! Понимаете-с, новорожденного задушить решил, потому что не мог выносить противное Богу создание. Маменька ревет, на руках у него повисает, да куда там! Только не мог он мне ничего сделать, вот в чем фокус! Шейка-то маленькая, сперва тремя пальцами сдавливал, потом ребром ладони, потом и вообще локтем навалиться пытался. Мужик здоровый был, силы немалой, а все едино — ничего не выходило. Пот с него от натуги капал, губы в кровь закусил, а я знай себе лежу, и безмятежно так, некоторым образом, даже улыбаюсь! Милостивый государь, не угодно ли представить себе, какое это для бедного папеньки нервное испытание было? Он меня душит, а я улыбаюсь!

Осознав тщету своих усилий, стал метаться по избе, все повторяя: «Дракон! Дракон!». Потом изобрел-с другой способ меня задушить. Схватил кадку с водой, посадил туда, чтобы с головой накрыло-с, и поставил на стол у стены, под образок, там висевший. Сам на колени рядом бухнулся и стал истово молиться, чтобы Богородица их от дракона избавила. Маменька совсем горем убитая уже не пыталась его остановить, а только ушла за печку и там плакала-с. Пролежал я в воде больше получаса, со слов маменьки. Когда же папенька меня вытащил и увидел, что я все еще дышу и, опять-таки, вроде бы улыбаюсь, с ним припадок случился. Члены ослабели, уронил меня обратно в кадку, а сам рухнул на пол. Пока маменька его в чувство приводила, я еще с десяток минуточек без воздуха просидел, и хоть бы что-с! Но папенька мой в ту пору был, не угодно ли принять во внимание, очень целеустремленным и так просто сдаваться не хотел, да-с. Как оклемался более или менее, схватил варежку (боялся теперь голыми руками трогать) и совсем уже собирался забросить меня в топку печи. Но тут маменька не выдержала. Закрыла собою очаг и не отступает ни в какую! «Господь, — говорит, — явил нам чудо и назад не принимает. А значит, должны его вырастить и воспитать!». А папенька орет: «Водой не принял, так огнем примет!», и уже кулак тяжелый заносит, чтобы дать маменьке затрещину. А та все шепчет как блаженная: «Чудо, чудо, чудо, чудо», глаза от страха зажмурила и ждет удара. А боли все нет и нет. Посмотрела на мужа, и видит великую перемену в лице его. От ужаса и ярости ни следа не осталось, а только умиротворение и покой. Сказал он ей тогда: «Ну, Бог с тобой, дура, чудо так чудо! Будем растить. Только в деревне не трепись, пусть думают, что обычное дите. А то они нас всех через огонь к апостолам отправят!». Изволите ли видеть, так и вышло имя мое — Дракон. Ведь папенька меня в этой кадке, некоторым образом получается, что крестил! Так и прилип этот Дракон ко мне, не отмыться! По сею пору мучаюсь. А растить меня им было совсем не трудно, ибо ничем не болел и есть не просил. Только первое время приходилось, знаете ли, грязные пеленки подделывать, да-с. А что же вы хотели? Раз чадо не ест, то и не какает. А между тем в избе с новорожденным должна быть надлежащая обстановка-с, дух надлежащий. Вот и выкручивались, как могли-с.

И кстати, по поводу резкой перемены настроения папеньки. По всему выходит, это я тогда впервые свой главный дар применил. Вы уже изволили выслушать, что папенька мой был упрям и даже деспотичен, а еще очень набожен. Да только с той поры стал как шелковый, маменьку во всем слушался и никогда ей не перечил. А к вере своей охладел совершенно, и даже «Отче наш» вскоре забыл, и когда приходилось помолиться на людях, отчетливо выговаривал первую строчку, а потом тихо бормотал себе под нос всякую тарабарщину. Да-с! Видимо, хотел я его успокоить, ужас этот перед «драконом» отнять, да только зело мал был, силы не рассчитал, перестарался. Волю его, веру, упрямство — все слизал подчистую, остался папенька вроде слуги-болвана при маменьке. Жалко мне его, конечно, потом было, да ничего воротить не мог. Но все равно, не я в его беде повинен, никак нет-с! Младенцев в печи сжигать — согласитесь, милостивый государь, это как-то не по-христиански! Даже если младенец не горит. Да-с, не по-христиански! Вот и поплатился!

В последней фразе угроза обнажалась совсем уж беззастенчиво, но Петр Александрович чутьем политика опознал ее гораздо раньше по ходу рассказа Дракона. Безусловно, это могла быть всего лишь глупая буффонада. Но разумно ли проверять? Если допустить мистику, поверить ему, то выходило, что Благанин сейчас телом и рассудком находится в полной власти этого неприятного субъекта. А значит, следует обуздать свое высокомерие и быть вежливее.

Дракон дал гостю некоторое время переварить услышанное, а затем сказал:

— Ну что, милейший Петр Александрович! Подробностей я вам порассказал великое множество, как и просили-с. Даже таких, которые вы и не желали-с знать. Думаю, теперь можно перейти к вашему делу. А то, право слово, засиделись мы, заболтались, а времечко-то мчится, мчится. Да-с!

Хотя Дракон и говорил благодушным тоном, Благанин уловил нотки приказа и не посмел более пререкаться.

— Работа депутата — сложная и ответственная! — начал он декламировать заранее подготовленную речь. — Да, в наше время честь мундира запятнана! Да, слишком многие мои однополчане брали кредит народной любви и не возвращали его! Но я воспринял свое становление в должности не как победу, а как сознательную жертву на алтарь процветания родной страны! Потому что настоящий политик должен всегда быть готов во имя служения нации предать семью, друзей, предать собственную душу! И я знаю, что такая необходимость может появиться, и тогда я не должен медлить и сомневаться! Я уверен, что…

Народный избранник как раз подбирался к кульминации, эмоциональному взрыву, который должен был выжечь дотла сердце его слушателя, когда тот самым бестактным образом прервал оратора, издав громкий нечленораздельный звук «Ыыы-ээ-аа!». Благанин недовольно посмотрел на Дракона, принявшего искренне смущенный вид:

— Милейший Петр Александрович! Помилосердствуйте! Вы так прекрасно говорите-с, с таким напором, с таким душевным подъемом. Но вы, должно быть, запамятовали, что у меня никаких документов нет-с, и паспорта тоже. Я не имею чести являться частью вашего электората, да-с! Надо полагать, поэтому не выработал еще, так сказать, сопротивляемости. Ни в коем разе не желаю вас обидеть, никак нет-с! Это все я виноват. Образ жизни веду отшельнический, с людьми не общаюсь достаточно, все от этого! Но ваша речь, изволите ли видеть, такое впечатление производит, как будто лимончик кушаю-с, притом без сахару. Аж скулы сводит, да-с… Не угодно ли как-нибудь попроще выразиться?

— Мм, ну ладно… Попробую. Итак, как я и сказал, может возникнуть необходимость жертвовать… А я вот чувствую, что дам слабину. Бывает, мучают всякие паразитные переживания, мешают работать.

— Паразитные-с?

— Именно! То есть не в том смысле, что вообще паразитные. Для других людей, наоборот, важные и нужные. Но на моей должности никак не приемлемые.

— Это какие же-с?

— Да как какие? Ну, те самые! — Благанин нервничал, видя, что его не понимают. — Когда думать начинаешь не об общем благе страны, а о самих людях. Знаете ли, сильно отвлекает от работы, не дает никакой возможности сосредоточиться. И чем дольше работаю, тем больше и больше это все развивается. Такими темпами в скором времени придется совсем пост оставить, что для меня будет очень трагично.

— А-а, так вы о совести, стало быть? Занятно, да-с, весьма занятно!

— Ничего занятного нет! Важные для страны решения не могу принимать из-за мягкотелости. Я через два года хочу в президенты баллотироваться. Ну и как же страной управлять, будучи таким рохлей? Железная рука нужна, твердость! А я слишком слаб, чтобы брать на себя страшные вещи…

— А может, оно и к лучшему-с? Может, и без страшного обойдетесь?

— Невозможно. Когда-нибудь все равно придется. Собственно, уже приходилось. Святой долг каждого из нас — при необходимости сложить голову во славу Родине. Удел же самых сильных из нас — определять эту необходимость и, главное, назначать тех, кем жертвовать. Они все, эти пенсионеры, студенты, учителя, прочие бюджетники — они меня готовы с потрохами сожрать за лимузин и то, что сын учится в дорогой спецшколе! Никто не понимает, насколько трудно подписывать приговоры! И я больше не могу этого делать! А надо!

— Вам надо-с?

— Да причем тут я?! России надо! Я — никто. Нет более благородной задачи, чем поднять страну с колен, и я мог бы это сделать. Но для этого я слишком… человечен.

Благанин сумрачно замолчал. Дракон же, во время его исповеди сидевший на нарах и сверливший депутата тяжелым немигающим взглядом, теперь вскочил и снова нервно забегал по комнате.

— Голубчик мой Петр Александрович! Вы даже представить себе не можете, насколько вы, позвольте так выразиться, не человечны! Вы-с — с другой планеты! Вы Атлант! Голем! Гомункулус! Да-с, именно! Это просто восхитительно! Ничего подобного я не встречал, это жемчужно, это бриллиантово! Вы меня несправедливо упрекали-с, что я издеваюсь. Так, признаться, поначалу подумал, что вы решили, некоторым образом, отомстить и разыграть меня в ответ! Но нет-с, никак нет-с! Вижу ясно всю вашу серьезность и боль! Позвольте повторить-с, вы изумительны! Ко мне же, что? Ко мне все приходят с ожирением совести, вот что-с! С прыщами на совести! С простуженной совестью и прочими пустяками! А вы? Вы пришли просить, чтобы я вообще вам ее ампутировал, ибо слишком тяжела ноша на дороге к доблестной цели!

Дракон запыхался и снова присел на нары. Пока он восстанавливал дыхание, царила тишина.

— Так что, исправите меня? — неуверенно спросил Благанин.

— Как это не прискорбно-с, милейший Петр Александрович, но ничего решительно не могу сделать. Нет слов, чтобы выразить мое горе, да-с, горе оттого, что не имею возможности помочь такому самородку. Но есть большая проблема: вам нечем мне заплатить. Вот так-с…

— Я не богат, но есть определенные сбережения, весьма внушительные. Я уверен, мы могли бы договориться.

— Любезный Петр Александрович! Изволите ли видеть, как я живу? Неужели ж думаете, что мне деньги нужны? Я ведь имел честь вам историю своего детства доложить. Не нужна-с мне пища мирская. Чужд всяческих удовольствий и потребностей! Мог бы голым на северном полюсе проживать-с, никаких неудобств не ощущая. Единственная радость у меня на свете — людям помогать. А зовут меня Хирургом только от незнания деталей процесса, да-с. Думают, что я отрезаю-с. А я, некоторым образом, не отрезаю, а откусываю. И проглатываю. Все через себя пропускаю и в себе растворяю.

— Ну, это все малозначимые детали, не вижу никаких препятствий.

— Неправда ваша, милостивый государь, очень значимые детали-с! Разрешите, в качестве примера, поинтересоваться, доводилось ли вам отведать сырой печенки помершего от пьянства мужичка-с? Убедительно прошу не беспокоиться, мне тоже не доводилось, и даже не видел-с, но образ, согласитесь, рисуется колоритный! Вся такая рыхлая, подгнившая, спиртом пропитанная. Вот это ваша совесть и есть! То бишь, изволите ли видеть, для меня такое проглотить не просто неприятно (с чем бы я ради вашей милости смирился!), а прямо-таки очень опасно-с. Если ничем другим не заесть, вкусным и полезным, то я сильно заболею, а может и похуже! Вот что-то такое, чтобы извести отраву, я и беру всегда в виде платы. Между прочим, частенько как раз совесть и беру, вот ведь анекдот, да-с? Приходил ко мне как-то один крупный банкир-с, жаловался, что от двенадцатилетней падчерицы глаз оторвать не может. Зело мучился бедняга тем, что партнеры могут про то вызнать. В их-то кругу, как я слышал, педофилия-с — одно из самых мерзостных деяний, за которое человек сразу и навсегда всякого уважения лишается и подвергается публичной порке. Знаете ли, я тоже эдакие чувства не одобряю, кушать их никакой радости нет. Так я у него совесть забрал в виде платы, да-с. Она у него была, соблаговолите представить себе, такая нежная, сахарная, одно удовольствие!

— А что еще вы находите, мм…, вкусным и полезным?

— Да все, что угодно, что человеку радость приносит! Любовь, дружба. Впрочем, возвышенных чувств мне не обязательно-с, приятными мелочами, страстями житейскими, довольствуюсь сполна. Если бы вы, скажем, в дом терпимости тропинку тайком от жены проложили, мне бы подошло. И разошлись бы, друг другом довольные. Да вот ведь конфуз, ничего подобного у вас и в помине-с нет! И даже следа нет! Вы, дражайший Петр Александрович, этой идеей благополучия России иссушили себя досуха, сожгли до пепла. Ничего-с у вас нет больше, кроме грез и травмированной совести, которая долго не протянет. А как умрет она, умрете и вы. Алмаз вы мой неграненый, да более самоотверженной жертвы я еще не встречал, и даже не слыхивал-с! Прослезили вы меня! Все, что было у вас своего, уничтожили-с намеренно и прицельно, в надежде славы и добра-с!

— Не нужна мне слава! Во всяком случае, личная. Слава страны будет для меня высшей наградой.

— Безусловно! Ни грамма не сомневаюсь! Ну, а если Россия при вас восславится, совсем неплохо будет, коли и вам лично перепадет немножко любви потомков, да-с?

— Не вижу ничего стыдного, — буркнул Благанин.

— Конечно же! Ничегошеньки и нет-с! Только не бывать тому. Ибо я вам помочь не в силах…

Помолчали. Благанину вдруг пришла в голову мысль.

— Послушайте, Дракон. Я так понял, вам не нужно согласие человека, чтобы, мм…, совершить, так сказать, акт поглощения?

— Никак нет-с, совсем даже просто откусить и без разрешения!

— У меня есть некоторые связи… Мм, а что, если я вам обеспечу оплату в виде другого человека, которым вы сможете себе здоровье поправить после переваривания моей, как вы выразились, отравы? Я даже мог бы устроить вам возможность выбора из приличного количества вариантов, людей то есть. Как вы на это смотрите?

— Симпатичнейший Петр Александрович! Вы меня раз за разом все глубже пронзаете своими проектами! Теперь мне кажется, вы слишком рано ко мне пришли-с. Совесть еще достаточно крепка, да-с! Вы же собираетесь человека на убой привести, как борова, забрать у него, быть может, самое дорогое-с, единственный смысл в жизни отторгнуть! Тут бесспорно, что все ради страны, ради нее ничего не жалко. Но вы четко понимаете-с, что предложили? Это ведь и есть, поелику могу судить, одно из тех страшных решений, которые вы хотите научиться брать на душу. Так как же сопоставить? Получается, вполне сносно они у вас выходят-с, и зря передо мною тут сокрушались?

— Совсем нет! Просто страдаю я от последствий, а не от замыслов. Замыслы могут быть и жестокими, но пока они не свершаться, тяжести нет. Естественным образом убеждаешь себя, что цель все оправдывает. И никаких сомнений в этом не бывает! А вот когда увидишь, к чему пришел — начинается мука. Но в нашем случае в этот момент у меня уже нечему будет страдать, а значит, все пройдет хорошо. Да и потом, люди эти из заключенных. Можно выбрать пожизненных, совершивших ужасные злодеяния. Таких не жалко!

— Ваша правда, Петр Александрович! Все так и было бы, и таких — не жалко. Да только, я этого делать не стану, да-с. Хотя особых проблем нет, но в отрочестве еще дал себе обет перед Богом не творить подобного насилия-с. И нарушать его не имею права даже ради такого человека, как вы! Но знаете, любезный государь, я кое-что придумал, как мог бы помочь беде-с вашей.

Ведь тут, изволите ли видеть, какая закавыка? Слава и добро — их по отдельности получить много проще, чем вместе. Что для страны, что для человека, да-с. И славу-то вы уже вкусили немного, а добро? Где добро ваше? Нетути! Сами признались, что у последних негодяев больше добра, чем у вас. У всех есть хоть чуток добра, но только не у вас, родной вы мой! Все, что было — ушло на взращивание этого колосса вашего о благоденствии нации. А теперь выходит, что ноги-то у него глиняные! Да-с! Но есть решение!

Дракон совершенно неожиданно подпрыгнул, перегнулся через стол, уставился безумно горящими глазами на Благанина и горячо прошептал:

— Слизну его! Колосс ваш. Без остатка-с! Прощай, слава, но здравствуй, добро. А?

Депутат оторопело пролепетал:

— Но как же… Я ведь ради противоположной цели пришел. Как так? А страна? Что будет со страной? С потомками?

Дракон в очередной раз забегал по комнате.

— Да ладно вам, проживет страна! Сколько времени стояла-с, и еще простоит столько же! Что вам эти потомки? Так ли уж важны они, милейший Петр Александрович? Ведь не сможете, не сможете вкусить их благодарности, никак нет-с, даже если и добьетесь ее! А вот ненависть современников — это всегда пожалуйста, этим вы пресытитесь за свой век, коли только о потомках думать будете! А знаете, что случиться, если я вашу идею уничтожу? Поначалу очень тяжко, очень пусто будет. Но потом появятся росточки, пойдут-пойдут, заколосятся! Пустыня у вас в душе искусственная, потому что могучий баобаб все соки вытягивает. Конечно, на появление чего-то значительного-с надеяться трудно, но если срубить его да пень выкорчевать, как минимум травка с ромашками разными вырастет!

— Умру бесславно, ничего не достигну в жизни…

— Бесславно умрете-с, это как пить дать! Зато в добре! В добре, Петр Александрович! В прелестях простых человеческих радостей! На вашей должности особенно сподручно-с тьму всяких прелестей-радостей под себя подмять! Вы сюда пришли в поисках избавления от мук, а я вам предлагаю не просто из минуса выбраться, но еще и в плюс попасть, далеко в плюс! И сделаю все бесплатно-с, потому что ваш выродок для меня сам по себе великой наградой будет! Когда еще такое диво удастся отведать? Соглашайтесь, милейший Петр Александрович! Выбора нет, по-иному уйдете отсюда, как пришли, и останетесь у разбитого корыта: совесть не позволит поднять страну-с, а мания не даст вкусить счастья. Сгинете и без славы, и без добра. Так-то!

Дракон сиял. Дракон праздновал победу и нисколько не скрывал своего интереса в этом деле. Благанину было очень трудно. Пусть даже этот мужичок прав, и выхода нет. Все равно, не мог он просто отбросить мечту, которая так долго освещала его путь. Хотя, не имея привычки лгать себе, Петр Александрович признавал, что описанная Драконом жизнь без грез отозвалась теплом в его душе.

— Уважаемый Дракон! Для меня это очень мучительное решение. Доводы ваши, бесспорно, сильны. Но вы должны войти в мое положение. Сейчас не имею ничего, кроме надежды. Вы предлагаете мне все, кроме надежды. Я не знаю, выгодная ли сделка. Нужно многое обдумать. Я сейчас уйду и, может быть, вернусь через несколько дней, когда пойму, насколько все-таки дорога мне моя мечта.

— Нет, дражайший Петр Александрович, никуда вы не уйдете. Решение должно принять здесь и сейчас. Потому что если покинете меня, то больше не вернетесь. Ваш колосс тоже хочет жить. Он убедит вас, что все это — не более чем глупый водевиль, а я — лишь презренный шарлатан. Вы останетесь при своей надежде, но не в результате разумного выбора, а вследствие позорной капитуляции. Вынесите вердикт сейчас. Подумайте, сколько нужно, я вас не тороплю. И дайте ответ, хотите ли вы изменить свою жизнь? Но помните, что это — последний шанс.

Он думал больше четверти часа. Пожалуй, Благанина еще не ставили перед настолько тяжелой дилеммой. Но в чем Дракон был прав без сомнений, так это в том, что все решить нужно немедленно. И Петр Александрович сделал свой выбор.