abyj
№266 "Горный цветок"

Горный цветок

Все, молчи, родной. Молчи, ничего не говори, а то я не успею все сказать, а если не успею, то взорвусь, или слова будут вытекать из меня слезами, и я размокну и расклеюсь – а тебе будет противно, что тебя полюбила такая сентиментальная барынька. Ты не прав, героев всегда любят в первую очередь сентиментальные барыньки. А ты настоящий герой, ты просто не представляешь, что ты сделал. Тебе, конечно, не сказали, но я-то знаю, что вытащить меня не взялся ни товарищ Васо, ни хваленые эсеры с их боевым опытом, ни ваш Дашнакцутюн. Ну, не ваш, конечно, я знаю, что армянский – но все равно губерния одна. Руководитель-то твой армянин? Ой, мальчик мой, прости. Забыла про правила конспирации. Господи, как забавно. Молчу, молчу. Вы очень серьезные и очень привлекательные люди, хотя этот армянин – как его, Като, Кабо –мне показался очень опасным. У него глаза убийцы и зрачки как ствол. Конечно, каждый революционер должен уметь убивать – но он слишком профессионален именно в этой части нашего дела. Хотя сегодня самую опасную часть сделал все-таки ты, а не этот Като.

Он далеко пойдет, хотя ты, мой милый, наверняка пойдешь дальше. Я очень на это надеюсь, потому что только такие чистые и добрые люди смогут принести свет нашему темному несчастному народу. И я очень боюсь, что тебя, такого доброго и славного, затопчут опытные жестокие люди. Родной, запомни, то, что я буду говорить, запомни, даже если не поймешь – потом все вспомнится и уложится. Я тебя прошу, я тебя умоляю, я это выучила в туберкулезных каморках и в острогах: иногда доброту надо в себе давить. Ты это знаешь, иначе ты бы не застрелил этих двух жандармов, которые наверняка ведь чьи-то мужья и отцы. Ты понял, что стоит на карте: либо их жизнь, либо моя свобода и долгие годы каторги, из которой не вернулись очень многие товарищи. А без меня, тебе, наверное, сказали, наше общее дело в Москве подвергается серьезной опасности.

Хорошо, что ты начал с настоящей акции, а не этих глупых эксов, дилижансов с золотом и чем тут еще принято заниматься. Хорошо начал, глубоко. Но надо научиться давить в себе доброе отношение не только к явным врагам, таким, как жандармы, солдаты, шпики, попы и прочая самодержавная сволочь, но и к обывателям, погрязшим в своих мелких поместьях и гарантированных окладах. Только жесткий пастырь выведет паству на свет – ты же был семинаристом, я знаю, вы все тут семинаристы – завтра тебя познакомят с еще одним, он чуть постарше, не помню клички, Котэ, Козба, как у товарища армянина твоего какая-то.

А главное, родной: умей быть жестким к своим. Если ты прав, а они не правы, если ты чувствуешь это душой, сердцем – как я сейчас, послушай – слышишь? Слышишь? О Боже, опять – какой же ты… О Боже…

Я, оказывается, забыла, что такое молодость… О чем я? Да, о своих. Милый, запомни: нельзя всю жизнь оставаться пешкой, даже если ты жертвуешь собой ради всеблагого дела, и нельзя выбиться из пешки в дамки – или как правильно? – в королевы, короли – не соблюдая правил. Надо стиснуть зубы и идти через все черно-белое поле, идти в рамках общих правил, но быстрее и ловчее других – как ты оказался сегодня быстрее этих вонючих жандармов – боже мой, как от них воняло чесноком, особенно от старшего, толстого… Но потом, когда ты выйдешь в фигуры, ты должен не рабски следовать общим правилам… А создавать собственные, известные только тебе – и играть по ним, не щадя себя и других – конечно, если ты душой и сердцем – довольно, родной, пока не будем проверять мое сердце, иначе я не переживу эту ночь, - убежден, что ты прав и твои действия направлены на благо всего народа, а не синклита.

Ты думаешь, я по собственной глупости или неосторожности угодила в лапы охранки? Ты думаешь, губернатора спасли бдительные агенты, а не кто-нибудь из наших мягкосердечных противников террора, окопавшихся в синклите? И ты думаешь, меня бы вытащили из застенков, если бы я соблюдала общие правила? То есть скрипела бы зубами в ответ на зуботычины жандармов, а не пообещала бы своим сдать одного-двух из них, если они не помогут мне – а следователю не намекнула бы, что готова подумать о сотрудничестве? Да меня бы просто забили бы, ребра в легкие и кровь из ушей, или сгноили – ко всеобщему удовольствию. А так – видишь, сижу рядом с тобой, почти невредимая. Хотя, конечно, ужасно выгляжу. Как хорошо, что сейчас темно, и ты меня не видишь. И как жалко, что темно, и я тебя не вижу, чтобы запомнить всего тебя и каждую твою черточку, каждый волосок, а их, оказывается, так много – а я и не знала, что это красиво, а на макушке уже редко, и это тоже красиво, оказывается.

Жалко, ты плохо понимаешь по-русски. Зато очень смешно говоришь. Как медведь. Ты даже похож, правда: сильный, мохнатый, хотя и мальчик совсем. Я таких сильных не встречала ни в Москве, ни в Петербурге, ни здесь. Как хорошо, что ты плохо понимаешь по-русски, в противном случае состоялась бы уже грандиозная сцена, не так ли, родной? Так, так, киваешь, дурачок ты мой славный, медвежонок пушистый. А лицо доброе, и глаза как у ребенка. Особенно когда не щуришься. Да, опять щуришься, я чувствую.

Жалко, что ты не рассмотрел меня наверное. Ты ведь близорукий, я поняла, как студент – а может, и в самом деле студент, а не семинарист – у вас ведь тоже студенты есть, пускай и не такие, как у нас. И слава Богу: наши все прыщавые, чахоточные и истеричные, всё погибнуть норовят. Самоубийцы полезны, но рядом с ними находиться несколько опрометчиво.

Я хотела бы находиться рядом с тобой. Запомни меня, как сможешь – может, даже хорошо, что здесь нет ни ламп, ни свечей. Ты запомнишь меня руками, лицом, сердцем – и сердцем же узнаешь, если Господь дозволит встретиться еще раз.

Имена ничего не значат, поэтому я не скажу тебе, как меня зовут. Сегодня зовут так, завтра иначе – время такое. Тем более, что мне надо уехать. И тебе надо уехать – но, видимо, в другую сторону. Я скроюсь на несколько лет, об этом, надеюсь, товарищи позаботились – иначе худо им придется, - но потом буду в Москве. Не в Петербурге, что нам это чахоточное болото в каменной оправе, в первопрестольной. Если ты захочешь, ты меня найдешь – для этого тебе надо будет приехать в Москву и довериться своему сердцу. В один прекрасный миг ты увидишь незнакомую женщину – и твое сердце сорвется вниз, и ты поймешь: это она. И это буду я. И наши сердца сольются и взорвутся.

Так будет. Верь, мой мальчик. А пока спи. Спи, мой родной. Спи, мой тигровый витязь. У меня никогда не было такого рыцаря, такого подросшего Мцыри со взглядом ребенка и душой тигра. Если бы я могла, я бы взяла тебя с собой – и вместе мы бы создали по-настоящему боевую организацию, которая смогла бы победить в этой глупой и затянувшейся игре. Какая нелепость, что я должна уезжать, а тебе необходимо уезжать в другую сторону, из-за каких-то жандармов и паспортов. Я не очень верю в себя как в пропагандиста, но думаю, что сказала уже достаточно, чтобы утром, когда меня не будет рядом, ты поставил перед собой единственную задачу: попасть в Москву. Эта цель должна заставить тебя выжить, вырасти в надежде славы и добра, проявлять осторожность, не кидаясь, как сегодня, со старинной пищалью на опытных жандармов. Она заставит тебя сделать себе имя. Пройти вверх по организации – и попасть в Москву к моему возвращению, попасть зрелой фигурой, с которой я построю наконец полноценную боевую организацию, способную прийти к власти. Ты сможешь стать богом и карателем всего подлунного мира, властелином чудовищной силы, которая взрывает города и достигает далеких звезд. Если захочешь, если запомнишь мои слова – станешь.

Лишь бы ты к тому времени не попал под чужое влияние. Ну, с мужским я, наверное, справлюсь, а от женского мы тебя убережем – об этом я завтра же поговорю с местными товарищами. И не дай им Господь не согласиться, или, того пуще, нарушить обещание.

Пока ты совсем дурачок, ты даже не помнишь, что сразу сказал мне, как тебя зовут – и теперь играешь в анонимного гарибальдийца. А ты просто душистый горный цветок, яркий и мохнатый – правда, политый сегодня кровью. Ничего, на крови некоторые цветы распускаются быстрее. Спи, родной Лаврентий. Спи, чтобы завтра проснуться новым человеком.