ergostasio
№27 "ГДЕ ЯБЛОНИ ЦВЕТУТ"

ГДЕ ЯБЛОНИ ЦВЕТУТ

– Послезавтра – Новый год! – заявил Тофик с порога.

В три шага оказался у стены, бухнулся в кресло – колени задрались куда-то к ушам – и сразу сделался похожим на паука-переростка.

Курт осуждающе глянул коровьим глазом, а Катька вздрогнула от неожиданности и, видать, ткнула разрядником куда-то не туда: зашипела, рубанула свободной рукой воздух.

– Шёл бы ты... – начала энергично.

Курт вздёрнул брови, а Катька зашипела вторично – но в этот раз на полтона ниже. Гаец именно это и называл: «соло змеи на сковородке с оркестром».

Спокойным остался только сам Гаец – как всегда, впрочем. «Какой-то вы, капитан, всё же, тормоз», – задумчиво заявила Катька в первый же день, глядя ему в лицо. Тот и глазом не моргнул: «Представляю, – проговорил только, – как бы ты запела, окажись я гиперактивным потрясателем основ». Что характерно, Катька после стала поглядывать на него с неясным тихим восторгом.

И вот именно Гаец прищурился на Тофика, лупнул покрасневшими веками и проговорил, отчётливо расставляя слова:

– В мартобре, милый друг, сгодилось бы пиво пить, а не вокруг ёлки плясать. Опять же – где ту ёлку взять, даже если и. Не грушу же нашу надворную наряжать.

– Ретроград, – упёрто стоял на своём Тофик. Кресло под ним поплыло, пытаясь приноровиться к худощавой фигуре, но Тофик крепко прихватил его за холку. – Душитель свободы. Бен-кен-дорф, да? Народ жаждет праздника, народ его должен получить.

– А народ жаждет? – изогнул бровь Гаец.

– Да буквально иссушен, – внезапно поддержала Тофика Катька. Это было вполне в её духе: резкий поворот на скорости и смертельное пике: кто, мол, не спрятался...

Виноватой и вправду – не желала быть и даже бывать.

– Значит, революцию затеяли? А учётные таблицы у вас, конечно же, готовы? И образцы, конечно же, собраны до последнего? О более тонких материях я и вовсе – ни слова.

– Да не проблема, – забубнил себе под нос и Курт. – Мы, что нужно, до вечера распишем: в полглаза управимся.

– Н-да? – Гаец не скрывал скепсиса. – Но проблема остаётся: какой повод?

– О! – вскинулся Тофик. – Я что же, не сказал? Забыл, слушай. Мнемка пришла: Николаша возвращается и, похоже, не с пустыми руками. Подарков, небось, полные сани... Ну и жёлтый код вдобавок, да.

И Катька снова зашипела, промахнувшись мимо схемы.

* * *

База дальнего поиска устраивается просто.

Берут стандартный модуль СЧ215ЗР, в просторечье – «модель «щас». Грузят в потоковый флит. Вводят параметры точки финала. Через три месяца внешнего времени флит выходит в рассчитанную точку, совершает посадку, инициируя модуль. Сам окукливается, предоставляя автоматике СЧ2153Р необходимую для старта подпитку. Через семьдесят два часа после финализации модуль открывает одноразовый переходный клапан временем действия в семьдесят пять минут.

Как раз достаточно для установки степени агрессивности среды и перехода группы поиска. Клапан невелик – четыре квадратных метра, – но этого вполне достаточно для погрузки стандартного поискового набора плюс рассадного материала для мехокультур.

А у группы есть три месяца на освоение территорий и строительство Большого Отражателя.

Стандарт группы – шесть человек.

Простенько и со вкусом.

* * *

Коля Тавриди, сколько себя помнил, носил прозвище Рыбка и поделать с этим ничего не мог. Да и не хотел, если честно. В конце концов, он и походил на рыбку – неуловимо, едва-едва, но ассоциация у всех, кто его знал, была совершенно однозначной. И носить бы ему своё прозвище до скончанья века, когда бы не Катька.

«Что ж ты, дружок, – произнесла в ответ на его попытки приударить, – ведёшь себя будто Николаша какой?».

Так ксенолог Тавриди перестал быть Рыбкой и сделался Николашей. И, надо сказать, это не слишком его расстроило. Да и когда бы на такое найти время?

Ксенолог в группе поиска – человек «за всё» когда в поле, и источник всяческих раздражений – когда сидит дома. Вероятно, именно поэтому Тавриди дома сидеть не любил.

Впрочем, подумал он, косясь на обоих спутников, впрочем, лучше б уж дома под ногами путаться.

«Жёлтый код» он отправил без подробностей: просто потому, что на большее не решился. Конечно, глазами они с Дольфом на всё посмотрели и почти убедились в истинности историй. Однако мало ли как оно увиделось! Вот уж и вправду получалось по привычной присказке Катьки: «Было б болото, а черти будут».

В который раз он пошагово восстановил в памяти: вот они подбирают пару дней назад отпущенные по ветру «споры», похожие на семена одуванчика (слышно только «чпок», «чпок», «чпок» когда те всасываются обшивкой); вот пассивная мнемированная информация совмещается с их общей потоковой ячейкой; а вот он, Тавриди, успевает отметить что-то странное, и в тот же момент Дольф останавливает поток.

Позже Тавриди пробовал просчитать вероятность другого исхода, но получалась сущая ерунда. Или, вернее, не получалась. Дольф же не сказал ничего, но в вираж «драбант» вогнал именно он.

И ведь успели! Успели, хотя чуть не разминулись краями.

Впрочем, остальное, после того, как мнемка скользнула на рецепторы, изменить ничего уже было нельзя.

Оба попутчика – Тавриди видел это куда как явственно – нервничали, но виду не подавали. Тот, что помладше, с отвратительными шрамами на левой руке и с культяпкой на месте мизинца, старался и не оглядываться – только дёргал порой щетинистым кадыком. Старший же крутил головой с настороженным интересом, а в глазах вспыхивало то и дело эдакое... Не без эмоций, короче.

И ещё: они настойчиво именовали его «гражданином комиссаром», произнося каждую букву словно бы отдельно и с предельным значением. Это было непривычно – не укладывалось ни в одну из схем «жёлтого кода».

Коля ухватился за обшивку слева, потянул клок, развернул в лист экранной плоскости: сверить данные. Отметил, как снова вздрогнул младший из спутников – как и всякий раз, кстати, когда ксенолог управлялся с биомехом.

Ещё одна зарубка на память, н-да.

– Всего ничего осталось, – проговорил ободряюще, выпуская экран из пальцев. Тот секунду тянулся следом, потом вздрогнул, влился в обшивку.

Старший повернул голову:

– Я бы хотел ещё раз отметить: Внутренний Комиссариат формировался исключительно в рамках установленной процедуры аварийного расселения.

– Хорошо-хорошо, – успокаивающе произнёс Коля.

Раз пятый за всю дорогу. Не считая разговоров в самом посёлке. Что, интересно, они имеют в виду? То-то будет Курту задачка.

И вот именно тогда они вылетели из-за стены леса прямо к южной границе Большого Отражателя: чуть вогнутая плоскость, пока ещё с явственно заметной ячеистой структурой, серая, словно бы пористая – в конце ей предстоит стать матово-тёмной и гладкой, словно обсидиановый скол.

И – обобранный до гладких стволов лес вокруг: вскоре и он растворится в биомехах, прирастив темные края Отражателя.

Молодой коротко втянул воздух, а тот, что постарше, в который раз ерзанул кадыком и поглядел как-то совсем уж беспомощно.

– Прибыли, – улыбнулся им Тавриди и положил шип в вираж.

* * *

Секунд-лейтенант Вирский чувствовал дурноту.

Конечно, всякий знал, что быть комиссантом – хоть примом, хоть вторяком – значит раньше или позже дождаться прописки, но одно дело знать, а совсем другое... А спроси его, секунд-лейтенанта Вирского, о предчувствиях, и придётся отвечать, что – были, несомненно. Скажем, не далее как вчера, слева от тропки на Кордоне ему повстречался злыдень. Да не просто, а – изумрудный и лысый. А это, кого ни спроси, явный и отчётливый знак близящихся перемен к худшему.

Или ещё: сегодня утром, когда надевал амуницию, оказалось, что кто-то переложил блик-отражатель слева от планшета, хотя всякий ведь знает, чем может закончиться.

Он, правда, полагал, что Управа или Внутренний Комиссариат подкинут какую подляну: переведут на болота, как обещали уже давно, или ещё что. Оказалось же – вон к чему оно.

Только вот если отвечать не просто начистоту, а по совести, как учат всякого комиссанта, тогда придётся сказать, что все эти приметы касались исключительно мелких человеческих неурядиц, а никак не судьбы колонии. Хотя, быть может он, Вирский, просто не знал нужных примет? Он-то – кто? Нюхач, лишенец-вторяк, пусть и розовый со своим секунд-лейтенантством (за которым, кстати, не гнался, просто камни так легли). Ему, может, о знаках и приметах такого рода и знать не положено – пусть о них Внутренний Комиссариат думает. Вот только, чем больше он глядел на прима-майора, тем отчётливей понимал: для этого всё происходящее странно и страшно не менее чем для него, обглодыша из нюхачей.

С утра, кстати, всё начиналось рутинно и здраво: с Пекалисом, вторяком из их сборки, им отвели контроль кордона от третьей вешки до Бормотухи. Там когда-то начинали тянуть нитку в сторону Рудных выселок, да и забросили, когда лет двадцать тому на выселки пришла медянка. А с полгода назад с длинной ходки вернулся Трескуненко, старик Тресак, из примов, но свой в доску, весь в подпалинах, крепкий и кручёный, словно жгутный корень. Пришёл как раз со стороны заброшенных выселок, и Управа тот час распорядилась расширить участок контроля в сторону Бормотухи, решив для чего-то возобновить работы по строительству нитки. Нюхачам, соответственно, камни легли подпиливать в той стороне по привычной схеме: сперва лишенцы из разведки, потом секунды из жёлтого сектора полируют первый настил, потом примы из зелёных подводят свою механику.

Пекалис был нетороплив, рассудителен, а ещё чувствовал подлесок так, как никто из вторяков (да и среди примов – там талантов и отклонений встречалось на порядок реже). С Пекалисом было спокойно, как в детском кругу – даже лучше, поскольку никаких тебе наставников.

И именно на этой успокоенности они и погорели.

От третьей вешки, если идти не прямо на Бормотуху, а брать градусов на десять левее, мокрый лесок быстро сходил на нет и перетекал в обширную травяную заплату, поросшие пушистым ковыльником всхолмья. Затыков там, на памяти Вирского, не бывало никогда, оттого шли они расслабившись, только-только автоматически сверяя показания впаянных маячков.

Оказалось, что расслаблялись совершенно зря: в холмах сидел невесть как забредший сюда индрик. Почему не среагировали маячки, так и осталось непонятным, да и мало заботило Вирского. Главным было, что они с Пекалисом поднялись, не торопясь, на взлобье холма, Пекалис сделал лишний шаг и вдруг повалился вперёд головою, а поперёк тела его замкнулись широкие коричнево-красные кольца – одно и второе, и задрожало голубоватое марево защитного мешка.

И сделать было ничего уже нельзя. Разве убить, да такое-то сделать не так просто: тварь поддерживала жизнь жертвы до последнего.

Даже хуже: умирая от яда, человек под индриком на короткое время получал своего рода дар пророчества, и его можно спрашивать о самых небывалых делах. И Внутренний Комиссариат, что характерно, строго настаивал на необходимости сообщать обо всех подобных случаях. Управа, что характерно вдвойне, не возражала ни разу.

Но уж отдавать им Пекалиса Вирский и не думал, как не думал ждать его всеведения (а бывали среди нюхачей и такие). Пусть уж лучше на болота, но вторяки своих не сдают. Достаточно и того, что – без имён ходим, с фамилиями просто.

Самострел здесь не помог бы: тонкие стрелки вязли в защитном мешке, а известные токсины на индрика не действовали – он вообще был слабо уязвим и не боялся никого, но у Вирского как раз для такого дела сбережены были две громыхалки. Две громыхалки и одно тайное умение.

И когда он, путаясь пальцами в завязках, возился с рюкзачком, из-за деревьев вывалилось... даже и не скажешь – что. Походило на жука-сеянца, с острым хоботом и вислым брюшком – если б случались жуки таких размеров. Двигалась тварь (или все же аппарат? поди пойми) с тихим стрекотом, и от стрекота этого на загривке вставала шерсть. И только когда летающая дура стремительно спикировала к земле и неожиданно мягко утвердилась на брюшке, там разошёлся боковой сегмент, и на траву выкатились двое: затянутые не в привычный ведьмин лён, а во что-то с переливами, неброское.

Вирский не то чтобы растерялся, но... Всякий ведь знает, что Комиссия приходит в любую колонию, раньше или позже. То, что предки прибыли, так сказать, не по адресу и аварийном порядке, ни на йоту не меняло дела: должны прийти и прописать. На этом воспитывалось вот уже третье поколение, а убеждённость дедов до сих пор заражала внуков. Разве что нюхачи могли позволить себе некоторый скепсис, но так на то они и нюхачи – у них, вторяков или даже сосланных примов, и голоса-то нету ни в Управе, ни на всенародных сборах. Лишенцы и есть.

И, конечно же, по иронии именно вторяк Вирский столкнулся с комиссарами (а кто б они оказались ещё, в таком-то прикиде, да с такой-то техникой?).

Но повели они себя куда как странно: бегом бросились к индрику и, Вирский слова сказать не успел, воткнули в защитный мешок ладони и, чуть поморщившись, начали поглаживать да мурлыкать что-то неясное. И тварь вдруг пошла пятнами, задёргалась – и выплюнула Пекалиса: синюшного уже, облепленного слизью.

Как же он закричал! И кричал, пока один из комиссаров не подошёл и не схватил его за голову, зажав виски в ладонях. Юрген закашлял, зарычал и вдруг обмяк, повалился навзничь – Вирский готов был поклясться, что видел тонкие нити, тянущиеся от рук пришельца к вискам Пекалиса.

А этот, комиссар, повернулся к Вирскому и проговорил довольно тонким голоском:

– Да помогай же, бестолочь!

А Вирский почувствовал, что поплыл.

* * *

– Значит, полвека?

– Как минимум. Там такие наслоения...

– Но тебя что-то дёргает.

– Не то чтобы... Там, понимаешь, сплошные нестыковки, а главное – общей картинки не вижу. Ну, как в головоломке: если не глянешь, куда нужно, ничего не увидишь.

– И Дольф, значит...

– Угу, об этом мы тоже подумали. Но больше – так получилось, вот.

– Так... Давай-ка начистоту и по пунктам: жёлтый или нет?

– Несомненно. Полвека, я же говорю. Но вместе с тем – как бы и не жёлтый. Не такие они какие-то. Почти такие, но – нет.

– Ну, давай загибать пальцы...

– Во-первых, социальное устройство.

– Не аргумент. У жёлтых – всегда так. Среда диктует правила, а выживают те, кто приспособился.

– Ну... Да. Только – кажется, они и не приспосабливались. Просто живут, как умеют и как привыкли. А вся эта схема с натуралами и инкубаторами... Не припомню такого. У одних даже имён нету, зовут по фамилиям – из базы берут, слепым методом.

– Ладно. Ещё?

– Сама история высадки: там детектив какой-то сплошной, причём дурацкий, я не разобрался толком, но была у них в субе какая-то авария.

– Хм... Мало что объясняет, как сам понимаешь. Дальше?

– Дальше... Дальше – туманней. Ты б видела их главных: такой паноптикум... Впрочем – это тоже не аргумент, знаю. Сейчас, погоди, не перебивай. Я с ними немного потолковал: ничего такого, просто лёгкий трёп. Знаешь, вдруг выплывают всякие там маленькие разночтения. Лёгкие такие мелочи: здесь имя, там название... Например, «Союз» для них понятие вполне внятное, но как-то они его не так понимают. Нет кибернетики – то есть совершенно. И ещё: они совершенно неустойчивы к агрессивной среде и максимально нечувствительны к биомехам – кроме, разве что, этого мальчика, которого я притащил с собой. Н-ну... вот как-то так.

– Ладно, – Катька встала. – С ними в «говорильне» сейчас Курт: что сумеет – вытянет. А мы давай-ка попробуем вот что...

И тут грохнуло так, что Тавриди смело на пол, словно мусор.

* * *

Потолок здесь был даже не полукруглый, а какой-то бугристый, с наплывами: будто камень размягчали, пока он не потёк, а затем мгновенно заморозили. Получилось красиво, но красотой дикой, неприрученной. Заниматься делом под таким потолком ещё можно, а вот жить...

Напряжение вокруг давило не меньше потолка над головою.

Николаша, ясное дело, принял их за жёлтых (да и кто б не принял?), однако Дольф понимал уже, что не все так просто.

Едва только они выгрузили раненого из шипа – на площади перед самыми воротами (воротами! здесь были и ворота, и стена, и даже охрана), едва только к ним торопливым шагом подошли трое запыхавшихся колонистов, одетых не в кожу, но в серую, мягкую на вид ткань, напряжение встало стеною и больше не спадало.

Николаше понадобилось больше часа, чтобы убедить местных слетать с ним на базу – и ещё час, чтобы настоять: одним должен быть хмурый парень, первый, с которым они столкнулись.

О «комиссарах» и «прописке» начал бубнить уже этот самый парень (Вирский, да; секунд-лейтенант Вирский – именно так и представился, чтобы оно ни значило), а потом слова эти – не смолкали.

Когда встал вопрос, кому проводить первый осмотр, Дольф остался, нисколько не сожалея о сделанном выборе. В конце концов, встретить жёлтую колонию, потерявшихся – изрядная редкость: сколько их пока что было? Кажется, пять? Или шесть? Не больше – точно.

А как они его приняли! Дольфу даже неловко стало: столько предупредительности. Словно от него зависело – жить им или умирать.

И, кажется, их удивило его условие: поместить раненого так, чтобы он мог контролировать процесс регенерации тканей. Дольфу не нравились его реакции на стандарт психосоматических тестов.

«Но он же вторяк!» - растеряно произнёс один из официалов колонии, и пришлось прикрикнуть, чтобы сделали, как просил.

Это доставило определенные неудобства – мобильность ему бы сейчас не помешала, – но бросить того, кого он спас, Дольф не сумел. Компромиссом стало, что перенесли пациента в здание здешнего центра (называли его Управа, и от самого слова дохнуло чем-то древним и затхлым).

Сейчас он сидел напротив управляющего колонией и внутреннего комиссара (именно так они отрекомендовались), и время от времени подходил к пациенту, уложенному в неглубоком алькове.

Волокна биоморфа, подсаженные к омертвелой плоти в зонах поражения, вроде бы прижились, однако Дольфу не нравились цвет кожи, как и лёгкое подергивание век пациента.

Он уже успел ознакомиться с рассказом внутреннего комиссара о состоянии дел в колонии, но продолжал пребывать в некоторой растерянности от твёрдой убеждённости собеседников, что колония организовывалась через потоковые корабли: все известные жёлтые были «поколениями цели», результатами старого амбициозного проекта, завершённого как раз накануне того, как Лепски сделал своё открытие. Ведь потоковые корабли не предназначены для перелёта живых людей.

И тут в алькове застонал его пациент. Проговорил отчётливо: «Конечно, в этом-то всё и дело, верно?» – и Дольф вздрогнул, настолько слова совпали с его мыслями.

Он приподнял ладонь, прерывая внутреннего комиссара, и в два шага оказался у занавеси.

Глаза его раненого были открыты: казалось, в них пляшут отблески невесёлого смеха.

– Вы помните, кто я? – автоматически спросил Дольф, а раненый вдруг сел рывком и быстро провел – сверху вниз – рукою по своему лбу. Нити биоморфа налились бледной зеленью – первый признак повышенной интоксикации.

– Помню, – голос был высоким, с непривычными обертонами. – Второй ксенолог-аналитик группы Исмаила Гаеца, место приписки – полигон Абаяш.

Это было так неожиданно, что Дольф даже растерялся – и пропустил момент, когда один из официалов колонии, тот, что назвался управляющим, – нырнул ему под руку и пристально вгляделся в лицо раненого.

– Это был индрик, – сказал себе за спину. – Гос-споди, как же некстати...

А второй произнёс из-за спины:

– Или наоборот. – и, обращаясь к пациенту: –Секунд-разведчик, скажи-ка мне, нас пропишут?

Тот сдавлено рассмеялся и проговорил неожиданно зло:

– А вот хрен тебе, а не прописку, прима-гражданин Стрый! Никакой это не комиссар, даже близко не стоял. Да и не будет здесь Комиссии, никогда не будет. А это такие же работяги-колонисты, как и мы. Просто колонисты.

Захрипел и повалился на спину, опутанный стремительно чернеющими нитями отмирающего биоморфа.

– Помогите! – рявкнул Дольф, склоняясь над пациентом. – Ну же!

Оглянулся, не дождавшись ни слова в ответ, и почувствовал сильный удар в голову. Успел увидеть белые поросячьи глазки гражданина внутреннего комиссара, но это было всё.

Всё.

* * *

– Потоковый пассажирский корабль?

А Вирский удивился, что удивился их допросник («беседа», ха! уж допрос от беседы он, нюхач, как-нибудь, да отличит).

Они вообще оказались странными, те, кто встретил их возле места посадки. Какими-то... мягкими? Да, пожалуй, очень близко. Не так, как бывало у примов из Управы: там мягкость была этакой гнильцой и только. И, конечно, совершенно не было похоже на обманчивую податливость наставников.

В общем, на Комиссию они походили даже не слабо, а и того меньше. Прима-майор, конечно, расстилался так, что тошно становилось, но и он нет-нет, да и бросал на Вирского короткие недоумевающие взгляды. Это на него-то, на Вирского, нюхача, социально чуждого, да к тому ещё вторяка и лишенца. Смотрел так, будто не примом был, а братом-секундом, чей зародыш в депозитарии в одной серии шёл.

С ними говорили двое: один назвался Куртом Хлюнцем, второй – Исмаилом Гаецом: вот так, без званий и титулов, никак не прореагировав на майорские «прима»-«секунд», словно и не поняв, о чём речь.

А теперь вот очень натурально удивились, услыхав о потоковых пассажирских кораблях.

– Колонизационный корабль «Академик Примаков», экипаж пятьдесят восемь человек, две тысячи триста двадцать прима-граждан груза в гибернации, двадцать пять тысяч единиц секунд-граждан в депозитарии.

– Депозитарий? – Исмаил Гаец беспомощно оглянулся на своего старшего (а этот Хлюнц явно был старшим и вёл себя соответственно).

– Ну... – теперь растерялся прима-майор. – Нам же нужно было осваивать колонию. К тому же в депозитарии размещены зародыши социально-дистантных, расходный материал.

– А здесь вы, значит... Сколько? Шестьдесят лет? – вмешался Хлюнц.

– Пятьдесят восемь.

Гаец хрюкнул, словно прочищая горло, но прима-майор растолковал это по-своему и зачастил:

– Просто, понимаете, была авария, в расчёты вкралась ошибка – возможно даже речь шла о диверсии. Вместо пункта назначения нас выбросило сюда, и пришлось обустраиваться, как сумели.

– И сейчас население колонии...

– Тысяча триста семьдесят два прима-гражданина и около пяти тысяч секундов.

– И за это время вы пережили два бунта, одно переселение и... сколько эпидемий? Три?

– Четыре, если считать медянку, но там-то погибло – десятки три прима-граждан. Но я не понимаю, почему вы...

– Мы бы предпочли, чтобы вы ответили на все наши вопросы. Тогда станет понятным, чего вы вправе от нас ожидать.

А ещё Вирскому совершенно не нравилась комнатка. Всё казалось, будто кто-то стоит за плечом и начинает нашёптывать на ухо в самый неожиданный момент. Угрозы, при этом, он не чувствовал никакой, но почему-то такое напрягало ещё больше.

– Позвольте спросить, – сказал, теряясь от собственной наглости.

Прима-майор оглянулся, взблескивая бешеным глазом, но Хлюнц доброжелательно кивнул:

– Пожалуйста, пожалуйста!

– Что там у вас такое, – неопределённо повёл руками, словно охватывая большой круг, – серое, на окраине?

Гаец хмыкнул.

– А вы боялись, Курт, что никто не спросит, – сказал в сторону. Хмыкнул повторно. – Это Большой Отражатель, для фокусировки точки перехода.

– Перехода куда? – снова спросил Вирский.

– Перехода на Землю. На нашу Землю.

– И что же... можно будет поехать, например, в... в Прагу? – название города, запомненного из занятий с наставником, далось нелегко.

Хлюнц рассмеялся:

– Да хоть в Канберру, хоть в Санкт-Петербург.

– Санкт-Петербург? – вскинулся прима-майор. – Почему – Санкт-Петербург? Он же всегда был...

Но тут Гаец покачнулся, чуть не упав, и проговорил сдавленно:

– Они убили Дольфа, – и голосом странно изменившимся: – Форсирую ситуацию.

И заговорил тарабарским совершенно языком.

Хлюнц замер на полувздохе, а когда повернулся к Вирскому снова – был уже не совсем Хлюнцем. Как Гаец не был Гаецом: Вирский не знал, как объяснить, но – вот словно два человека слились, сделались вдруг одним. Другие движения, другой взгляд – рассеянный, но будто подмечающий любую подробность вокруг себя.

Кресло, в котором сидел прима-майор, вдруг осело бесформенной кучей, растеклось и – схлопнулось полупрозрачным коконом. Вирский вкочил, чувствуя под собой какой-то кисель, но голос, что всё шептал у него над ухом, вдруг прорезался так отчётливо и так не вовремя, что нюхач, не раздумывая, гаркнул: «Тихо! Не до тебя!», но – молча, как бы внутри головы. Правая рука при этом совершенно автоматически цапнула припрятанную в кармане на поясе громыхалку, пальцы взвели чеку, и Вирский – хоп! – покатил громыхалку по полу к допросникам.

Стена, под которую он упал, вдруг расступилась с жадным чавканьем, и он покатился куда-то дальше, в коридор что ли.

Взрыв сзади ударил ладонями по ушам.

* * *

– И как? – спросила Катька.

Ничего, что происходило после срабатывания триггера и активизации общего сознания, не помнила, и потому отводила глаза. Осознавать, что симбионт в случаях прямой и непосредственной угрозы предпочитает перехватывать управление группой на себя, ввергало её в мучительный стыд. Вот только так и не иначе.

Ну и из-за истории с Николашей, конечно.

Курт затряс головою, замычал из своего кокона. Порезы на лице у него почти затянулись, а вот со ступнёю и пальцами рук дело обстояло намного хуже. Плюс контузия.

Гаец, что характерно, не пострадал совершенно: повезло, – сказал коротко, и больше в объяснения не вдавался. А вот колониста порвало на фарш.

– Второго не нашли?

Тофик покачал головою.

– Прямо шайтан: на ровном месте исчез.

– А что Тавриди?

– Жив, – откликнулся тот же Тофик.

– И?

– И всё. Остальное – письмом.

Гаец поскрёб подбородок:

– Получается, мальчик взял заложника?

– Угу, сразу после того, как заблокировал биомех в здании и разнёс нам всю «говорильню».

– Шустрый мальчонка. Стало быть, инкубаторский и – без особых прав?

– Николаша говорил – он эмпат, – неуверенно сказала Катька.

Гаец только кивнул

– Дольф не успел сбросить полную мнемку, так что... Да и ещё: в открытом протоколе после триггера нет ни знака о том, как Николашу изъяли из общего тела. Пожалуй, главная загадка.

– Может, вполне сознательно? В конце концов, что мы знаем об этой коллективной личности? – вмешалась Катька.

– Не увеличивай сущности, – Гаец сделался хмурым. Потом вздохнул и подвёл черту: – В общем, праздник удался.

* * *

Тавриди снова вывернуло: теперь уже просто какими-то серыми соплями. Дышал прерывисто, навалившись на упавший ствол всем телом.

– Симбионт, – говорил. – Просто симбионт. Когда наступает момент опасности...

– Вы перестаёте быть собою. И кто сможет утверждать, что остаётесь собою всё прочее время?

Голос в голове («ты – эмпат, мощный при том, – говорил чуть ранее Тавриди; «эмпат», эка!) почти стих, но Вирский оставался настороже.

Тавриди тряс головою:

– Да нет, зачем же. Просто страховка. Даже отлаживают – дома, перед выходом. Мера безопасности, оправданный риск. Вы ведь тоже рисковали с вашим перелётом...

Вирский даже обиделся:

– Не сравнивай! Предки на это пошли, потому что верили – будет лучше. А вы... Вы и не люди уже.

– Вы, что ли, люди? – пожевал Тавриди губами. – Подумать только: другая вселенная, параллельный мир...

Рук ему Вирский не развязал.

И правда удивительно, – думал. Получается, мы теперь сами. Одни. И – всё не так, как нас учили. Теперь всё можно сделать по-другому. Целая планета – нам. Без ожидания этой прописки проклятой, без необходимости делать так, как правильно – только потому, что станут оценивать и выносить вердикт: оставлять или рушить в ноль. Без деления на примов и секундов, без Управы этой дурацкой. Только этот их отражатель я построить не дам. Не теперь. Пусть мы – сами. Зачем нам боги? Тем более – такие, с которыми не знаешь: они сейчас они или кто другой. И ещё: я ведь могу угнать этот их шип. Пилот у меня уже есть, научит.

Словно в ответ на его мысли, заворочался Тавриди. Произнёс сдавленно:

– Слушай, абориген, как там тебя... ты б мне руки развязал, а?

– Зови меня Иваном, – улыбнулся Вирский. – Теперь – Иваном.