...Ой, кто это?
№280 "Тонны графоманского дерьма"

Тонны графоманского дерьма

— Тонны графоманского дерьма! - с отвращением провозгласил Селецкий, окидывая взглядом очередной стеллаж книжного магазина. - Нет, Даш, ну ты только посмотри на это! Одни названия чего стоят, да и по обложкам все ясно уже... А внутри наверняка такая дремучая ересь, что аж думать страшно!

Жена страдальчески вздохнула. Мужа опять понесло. Приступы гневных речей о падении современной литературы случались у него практически каждый раз, когда они заходили в книжный магазин, а бывало это часто. Оставалось только надеяться, что сегодня раздражение его спадет быстро, и они уйдут наконец домой.

Однако Селецкий успокаиваться не собирался. Он, не глядя, вытащил одну из книжек и раскрыл ее на середине.

— "Он выхватил пистолет и хладнокровно выстрелил в него..."! - мрачным, устрашающим голосом зачитал Селецкий. Губы его скривились. Перелистнув несколько страниц, он продолжил чтение:

— "Пальцы ее наконец-то справились с ширинкой Максима, и ее взгляду предстало то, чего она так страстно желала. Оно, это желанное, было большим и возбужденным. Марина потянулась к нему, обхватила его губами и страстно начала..."! О, Господи, я больше не могу! И ведь это же печатают! И люди это читают! Даже с удовольствием! Полное, полнейшее отсутствие хоть какого-нибудь вкуса!

— Слушай, мужик, - прервал его выступление стоявший неподалеку невысокий мужчина. - Вот если ты такой умный, с таким шикарным вкусом - что ж ты тогда сам-то чего-нибудь гениального не напишешь, а? Давай! Все ж только тебя и ждут с твоей шедевральной книжкой!

— И напишу! - рявкнул Селецкий. Мужик ехидно усмехнулся и отвернулся. Селецкий постоял, успокаиваясь, а потом, тихонечко, чтобы никто не услышал, добавил:

— Когда-нибудь... наверное...

Дома он первым делом включил компьютер и открыл текстовый редактор. Даша тихо прикрыла дверь в комнату и ушла на кухню. Трогать мужа сейчас было не лучшей идеей - он с головой ушел в написание романа, а значит, отреагировать мог неадекватно. Лучше оставить его в покое - глядишь, действительно что-нибудь напишет.

Хотя бы пару абзацев.

Где-то через полчаса из комнаты донесся страдальческий вопль, а потом звук падения. Кажется, пострадал телефон. Через пару минут на кухню пришлепал Селецкий, лохматый, красный и злой.

— Я - бездарность! - объявил он, плюхнувшись на табуретку.

— Я помню. Ты мне об этом уже говорил. Раз пять.

— Нет, сегодня я окончательно понял всю глубину своей бездарности! Я пишу настолько омерзительно, что аж блевать тянет! - он зажег сигарету, затянулся и, уже более спокойным голосом продолжил:

—Я сейчас удалил все, что написал за последний месяц.

— Опять?

— Опять! Не надо было даже надеяться, что из этого что-то получится. Если уж оно с самого начала пошло так коряво, то ничего хорошего все равно не вышло бы.

— Слушай, если ты будешь продолжать стирать написанное, ты так никогда ничего толкового не сделаешь. Попробовал бы хотя бы один раз довести дело до конца! Ну не так же все плохо! Я читала то, что ты писал, это не шедевр, конечно, но все равно же лучше, чем вот та мура, которую ты сегодня в магазине зачитывал. Может и напечатали бы где-нибудь...

— "Не шедевр, но все равно лучше" - передразнил Селецкий. - Утешение, ага. Намно-о-о-ого лучше, конечно же. Почти такая же хрень. Не, я так не хочу. Даже если ЭТО и напечатают, даже если оно вдруг станет популярным - это все не то... А мне бы вот так написать, чтобы... Чтобы слава, и признание, и чтобы так, как я, больше никто... И чтобы куча переизданий, и денег куча, и ни о чем уже больше не думать! Только не получится у меня, правда, такого, но ведь хочется же! - он посидел некоторое время молча, а потом еле слышно проговорил:

— И чтобы помнили не полтора года, а и после смерти еще...

— Ну, если умереть сразу после выхода книги... - Даша оборвала фразу, но было уже поздно. Мужа снова понесло:

— Боже, какая у меня добрая и понимающая жена, а! Ни у кого такой больше нет! Одного вот не понимает - как хреново в жизни человеку, которому ты, Боже, дал чувство вкуса, а таланта, чтоб ему соответствовал, не дал! Ладно, пойду я в комнату, еще мазохизмом помаюсь... Вдруг случится чудо? Ну, то есть, оно не случится, конечно, но надеяться-то не вредно...

Он поднялся, вышел из кухни, потом вдруг вернулся:

— Кстати, сколько раз я тебя просил, чтобы ты не читала незаконченные вещи? Ну не люблю я этого!

— А где бы мне, интересно взять хоть одну твою законченную вещь, милый, не подскажешь? Что же мне, вообще не знать о чем ты пишешь?

Селецкий поперхнулся заготовленной фразой, обиженно фыркнул и ушел. Вскоре из комнаты послышались мерные удары - Селецкий изо всех сил бил по клавиатуре, печатая по одной букве.

Даша включила чайник и, прислушиваясь к звукам мучимой клавиатуры, пробормотала:

— Ну а чего ты хотела, милая? Писатель же... Творческая личность...

И тихо-тихо, чтобы не услышал муж, захихикала. За стеной творческая личность в очередном порыве гнева снова уронила что-то тяжелое.

Через две недели Селецкий сорвался. К постоянной злости на себя прибавились еще и проблемы на работе, и он не выдержал – впервые в жизни запил. Запой продолжался три дня, а на четвертый…

… На четвертый день Селецкий вновь зашел в облюбованную им забегаловку. Плюхнулся за столик и, глядя на стоящий перед ним стакан, грустно задумался о нелегкой своей судьбе.

Перед тем, как прийти сюда, он осилил на улице баночку пива, поэтому мысли текли вяло. Но Селецкий не собирался на этом останавливаться – он хотел дойти до того блаженного состояния, когда никаких мыслей нет вообще. И помочь ему мог вот этот самый стакан, а потом, может быть, еще парочка.

— Простите, - послышался вдруг тихий вежливый голос, и Селецкий понял, что сел за столик, который уже облюбовал какой-то мужчина.

— Я вам мешаю? Сейчас… Сейчас я пересяду…

— Да нет, вы не мешаете, все в порядке. Я просто смотрю, у вас лицо очень грустное. Что-то случилось, да? Может быть, я смогу чем-то помочь?

Селецкий засмеялся.

— Ну, если вы можете сделать так, чтобы меня не поперли с работы, то я бы не отказался. Или нет. Лучше даруйте мне невиданный талант, чтобы он подошел под мои завышенные требования, и я бы смог наконец писать нормально. Тогда мне и работа эта нафиг будет не нужна, пусть идет к черту…

— К черту? Хм… А вы, значит, писатель?

— Ну да. Типа того, - криво усмехнулся Селецкий и влил в себя содержимое стакана.

— Ясно. Сочувствую.

— Спасибо.

— Не за что. Нет, дорогой мой, к сожалению, даровать вам талант я не могу. Вообще давать – это не по моей части.

— Кто бы сомневался!

— Однако! - продолжил мужчина. – Однако я все-таки могу вам помочь в решении вашей проблемы.

— Да ну? И как же? – Селецкий впервые поднял глаза на собеседника. Однако выпитое, кажется, уже подействовало на его зрение – никак Селецкому не удавалось разглядеть лицо мужчины, оно расплывалось и ускользало от взгляда.

— Как? Ну… Знаете, здесь слишком людно. Давайте выйдем? Я вам все объясню.

— Давайте! – Селецкий поднялся. Алкоголь, видимо, сказался не только на зрении, но и на чувстве самосохранения – у него не возникло даже и мысли, что собеседник хочет завести его в безлюдное место и ограбить.

Они вышли на улицу, и зашли в ближайший двор. Мужчина усадил Селецкого на скамейку, а сам встал рядом.

— Ну и как же вы собираетесь мне помочь?

— Очень просто. Я, повторюсь, не очень хорошо умею давать, но вот забирать… Забирать я умею. И сейчас я заберу у вас то, что вам мешает. Правда, это будет вам немножко стоить…

— И сколько же?

— Да ерунда, я многого не попрошу. Скажем, душу. Или даже лучше, вашего первенца. Но я думаю, мы договоримся об этом потом. Когда вы будете в более адекватном состоянии. А то я боюсь, что вы по пьяни все забудете, а я, признаться, очень не люблю напоминать… Да и деться вам уже будет некуда, - незнакомец усмехнулся. – Ну а теперь приступим. Посмотрите мне в глаза пожалуйста, господин Селецкий.

Где-то в глубине мозга Селецкого промелькнула мысль, что все это неправильно, что слова незнакомца должны были напугать его, и он должен был отказаться, но… Но голос собеседника так заворожил его, а надежда на то, что все наконец исправится, завладела его сердцем, и…

И поэтому Селецкий послушно поднял голову и посмотрел стоявшему перед ним существу прямо в его серебристые холодные глаза.

И потерял сознание. Последнее, что он почувствовал – как будто кто-то свинчивает ему верхушку черепа…

— Тонны графоманского дерьма! - с отвращением провозгласил Селецкий, окидывая взглядом очередной стеллаж книжного магазина. – Ну как, как люди могут это читать?

Он достал наугад книгу, открыл ее на середине и с выражением зачитал:

— «Мысль о нем неразлучна была во мне с мыслью о пощаде, данной мне им…» - Селецкий захихикал. – Гос… Черт побери, какая бредятина! Пойдем отсюда, Даш. Пойдем домой.

И они пошли к выходу. По пути Селецкий не удержался – нежно провел рукой по ряду цветастых книжек с его фамилией на обложке. Вот оно, родное, настоящее…

Романов было уже два а скоро должен был появиться третий, и какое счастье, что ничто не мешает ему писать, не задумываясь о своей неталантливости, и скоро начинались съемки фильма, и режиссер сказал, что Хабенский уже согласился, и завтра они переезжают в новый дом, а на улице стоит чертовски хорошая погода, и долг отдавать еще так не скоро, и жизнь наконец-то прекрасна, так прекрасна…

Невыносимо прекрасна.