Nyctalus
№298 "Перелом с осложнениями"

День своей смерти знает каждый. На рассвете Тодор вышел на крыльцо с куском черной ткани, чтобы завесить табличку на входной двери, как принято. Знак неосторожному посетителю: негоже врачу принимать пациентов в день, когда ему сопутствует неудача. Проверил, крепко ли держится ткань, и поспешил вернуться в тепло прихожей. Его «день печали» выпадал на конец осени и случался всегда разным: холодным и снежным или теплым и сырым, или ясным и ветреным, или, как сегодня, промозглым, с мелким косым дождем. Затянувший стену плющ шелестел под каплями.

Город только просыпался: слышался цокот копыт с рыночной площади, что в нескольких кварталах; в соседнем доме скрипнули несмазанными петлями ворота; позвякивая колокольчиком, двинулся вдоль улицы молочник со своей тележкой. Тодор сказал сонной еще служанке сварить кофе и принести в кабинет. День печали — время, когда с тобой случаются самые ужасные события и ничто не приносит успеха, — каждый проводит по-своему. Одни запираются дома, стремясь избежать несчастий; другие пытаются перехитрить судьбу и заняться никчемным делом, неудача в котором никого не расстроила бы. Тодор был не из тех, кто считает себя умней судьбы: в юности все пробуют обманки, но день печали приносит лишь настоящие беды. Или даже смерть. Оттого день своей смерти знает каждый, никто не знает года.

Хмурое утро давало в некотором смысле отдых. Нет нужды выговаривать служанке, что у кофе привкус горелых зерен. Не нужно спешить к пациентам, а их родственники не ждут с тревогой утешительных или горестных новостей. Можно одеться и пойти по городу без всякой цели, пока пальто едва ли не насквозь пропитается дождем. Или дочитать наконец книгу, на которую никак не хватало прежде времени. В день печали человек превращается в призрака: никому нет до него дела, ведь беда к каждому приходит своя, разделить чужую найдется немного охотников. Иное дело — «день радости»: твоей удачи ждут, один не остаешься ни на минуту. Впрочем, поправил себя Тодор, так было раньше, в следующем году на его день радости назначена операция дочери генерал-губернатора. Не будет бесконечной очереди у дверей, глядящих с надеждой глаз, изматывающего операционного дня, от которого под вечер едва стоишь на ногах, но под пальцами бьется все уверенней чужой пульс. Всего одна пациентка. А ведь обычно в день радости с рассвета до рассвета не поднимаешь головы, и жизни в тебе так много, что, кажется, можешь подарить ее любому.

Тодору было меньше двух, когда он громко заплакал ночью, перебудив всех в доме. В суматохе обнаружилась слишком рано закрытая заслонка и едва не угоревшая нянька. Кто-то сказал, что мальчонка вырастет врачом, раз его удача спасает людей. Что случалось в первые дни печали, Тодору не рассказывали. Наверное, как со всеми: разбитые коленки, сорвавшаяся с привязи соседская собака, наказание за вдруг открывшиеся шалости. В семь он сломал ключицу, в четырнадцать едва не был исключен из гимназии за отчаянную драку. У печали, как и у радости, разные личины.

К полудню Тодор забрел в незнакомый район города, подвернул ногу и потерял кошелек, так что даже нанять экипаж оказалось не на что. Прихрамывая, он шел узкой безлюдной улочкой, где не разъехались бы и двое верховых. Впереди послышался шум, раздался зычный голос:

— Предписание генерал-губернатора! Взять его! Да держи же, лови!.. — обладатель голоса неразборчиво выругался, по мостовой застучали копыта.

На Тодора бежал человек. Пальто нараспашку, ворот сюртука перекошен, брюки заляпаны грязью, шляпа, очевидно, потеряна, и волосы мокры. На вид Тодор дал бы ему не больше двадцати пяти.

— Держи! Предписание генерал-губернатора! — вновь закричал всадник, лошадь понеслась по улице. От неожиданности Тодор застыл на месте, но был отброшен с дороги сильным толчком в грудь. Поднялся, откашлялся и только и успел увидеть, как неизвестный ловко вскарабкался по обветшалой кирпичной стене, тревожно оглянулся на всадника и спрыгнул в чей-то сад. Жандарм остановил лошадь и с досадой осмотрел стену: высокая, ворот не видно. Потом гневно воззрился на Тодора. Внутри все сжалось.

— Я сегодня в печали, — развел Тодор руками. — Кто это?

— Тьфу ты, окаянщина! Да племенник генерал-губернатора, велено арестовать, — жандарм в задумчивости потрепал лошадь между ушей. — Не могут по-семейному дело решить, без шума. Всю полицию подняли. Так и до беспорядков недалеко.

Тодор кивнул сочувственно.

— Шли бы вы домой, — покачал головой жандарм. — Тут такое творится. Как бы за помощь беглецу вам самим в каталажку не угодить.

Лошадь под ним уже нетерпеливо переступала.

— Но я же ничего не мог… — отчаянно запротестовал Тодор, чувствуя неприятный холодок по спине. — Я всего лишь врач, и я в печали!

— Не попадайтесь больше, доктор, я вас запомнил, — бросил напоследок жандарм, пуская лошадь рысцой. Тодор двинулся следом в надежде, что улица выведет его к знакомым местам. На перекрестках то и дело встречались жандармы. Иногда долетали обрывки фраз: «…никуда не денется …прятаться ему негде».

Тодору удалось подъехать до рыночной площади на крестьянской телеге и… лучше бы шел пешком: на повороте лошадь чего-то испугалась, телега опрокинулась и разбила витрину аптеки. Мешки с крестьянским товаром упали в грязь. Выбежавший на шум аптекарь попал под копыта и сломал руку. Тодор неловко отряхнулся, избегая встречаться с ним глазами: Влас был не только другом, но и лучшим знатоком аптечного дела. Лекарства Тодор заказывал только у него. А еще у Власа сегодня тоже был день печали.

Уже смеркалось, когда Тодор вернулся домой. Отыскал недочитанную книгу, сел поближе к огню и велел служанке согреть ему красного вина. Простуда в день печали грозит пневмонией. Тепло убаюкивало, он погрузился в приятную полудрему. Служанка вполголоса пересказывала городские сплетни о племяннике генерал-губернатора и его поисках, но Тодор не слушал. Беглец плохо запомнился ему, скорей уж до сих пор накатывал страх при мысли, что жандарм мог бы всерьез счесть Тодора его сообщником. Меньше всего хотелось иметь неприятности с законом, а тут дело, судя по всему, политическое.

Он уже собирался просмотреть запись на завтра и отправиться спать, когда в дверь постучали. По давнему уговору с боязливой служанкой в темное время суток Тодор сам открывал посетителям.

— Доктор, помогите! — послышалось с крыльца.

Тодор приоткрыл дверь и высунул голову в щель:

— Я сегодня в печали, приема нет.

Посетитель чертыхнулся, пробормотал что-то невнятное и снова принялся стучать.

— Помогите! Вы же врач!

— Вы что, не понимаете? — разозлился Тодор. Как будто от него что-то зависит! — Я сегодня могу случайно зарезать вас насмерть, вскрывая нарыв на мизинце. Или свернуть вам шею, считая пульс!

За дверью стало тихо: ни просьб впустить, ни удаляющихся шагов. По ногам тянуло холодом: похоже, к утру ляжет заморозок. Тодор потоптался в прихожей и снова выглянул на крыльцо. Посетитель сидел прямо на каменных ступеньках, тяжело привалившись к дверям. Дыхание у него было неровное, частое, а лицо, насколько позволял рассмотреть свет керосиновой лампы, слишком бледное.

— Вы ведь замерзнете, если будете тут сидеть! Я не смогу вам помочь. Уходите, найдите другого врача.

— Не могу, — пробормотал посетитель и, неловко качнувшись, стал заваливаться на бок. Тодор едва успел поймать его за воротник, потом подхватил подмышки и втащил в дом.

Хорошо. Допустим, сам Тодор лечить его не станет. Просто велит служанке переодеть и напоить горячим. А потом пошлет за кем-то из коллег. Ох, нет: при такой бледности с питьём торопиться нельзя, может, внутренние повреждения есть. Сперва пусть его кто-нибудь осмотрит. Ночной пациент был без пальто, сюртук разорван и залит кровью, лицо и одежда в пятнах рыжей глины, губы посинели. На полу вокруг сидящего образовалась большая грязная лужа, Тодор поморщился и протянул свой носовой платок:

— Вытрите лицо. Я пошлю за коллегой, до его прихода помогу раздеться и умыться.

— Бесполезно, — пробормотал посетитель, — вы единственный, кто пустил меня хотя бы на порог. Остальные решили не связываться.

Он закашлялся и сплюнул в платок кровь. Наверняка повреждено легкое. Только бы сильного кровотечения не открылось.

— Глупости. Вам нужна помощь, а я не могу ее оказать, — он развернулся, чтобы окликнуть наконец служанку.

— Не зовите никого, — посетитель убрал с лица мокрые пряди волос. — Просто день сегодня такой, не везет.

— Вы?! — ахнул Тодор, узнавая посетителя. — Но зачем вы… то есть, я хотел сказать, почему…

— Я. Можете последовать примеру своих коллег, доктор, и выставить меня за дверь. Со мной вас ждут неприятности.

— День такой, — махнул рукой Тодор, не слушая. Что можно сделать? До утра ждать рискованно, приниматься за лечение сейчас — наверняка потерпеть неудачу. А она может стоить жизни этому… господи, он ведь даже не знает имени этого человека! — Как вас зовут?

— Стефан. Кажется, мне прострелили ребро. Может, это и не смертельно.

— Дышать трудно? Сделайте глубокий вдох — боль усиливается? Вы часто отхаркиваете кровь?

— Да, немного. Да, усиливается. Нет, не часто.

Тодор машинально задавал вопросы, расхаживая по прихожей туда-сюда. У врача день печали, у пациента день печали — верная смерть для пациента. А потом это все так просто не обойдется, пациент — преступник, значит, придут жандармы и… именно, жандармы! И это… не так уж страшно, как может показаться. Тодор остановился и победно глянул на пациента:

— Вот что, Стефан, звать я никого не буду.

Его охватил азарт, какой чувствуешь только в день радости, когда любая задача по плечу. День печали, жандармы — подумать только! И как он сразу не понял? Не бывает двух одинаковых страхов, один всегда окажется слабей. Тодор принес таз воды и намочил полотенце.

— Вы можете раздеться сами? Одежду придется оставить здесь. И вот, вытретесь этим, — он протянул Стефану полотенце. — Так, обопритесь на меня, до кабинета недалеко…

— Теперь уже не боитесь зарезать?

— Не в этот раз, — в этот раз он боялся разве что слишком скорого визита жандармов. Нет, только не это. Пусть хватит времени на операцию и… да, написать Власу, пусть присмотрит за пациентом. — Но я хотел бы по крайней мере знать: что вы такого натворили?

— Официально? Участие в заговоре против императора, — Стефан говорил совсем тихо, с запинкой, часто и неглубоко дыша, — подготовка покушения на генерал-губернатора.

— Вот как. И доказательства вашей вины столь явные, что генерал-губернатор не в состоянии помочь собственному племяннику? — Тодор закончил осмотр. Ранение не столько тяжелое само по себе, сколько чревато осложнениями: стоит осколкам раздробленного ребра сдвинуться, и они проткнут легкое или повредят артерию.

— Вы плохо знаете генерал-губернатора, доктор. Он скорее пустит себе пулю в лоб, чем даст повод подозрениям в какого-либо рода непотизме. Я хотел бы подать императору прошение о помиловании, но, боюсь, мне не добраться до столицы. Дядя устроит показательный процесс на месте, — он снова закашлялся в уже порозовевшее от крови полотенце. — Дышать трудно.

— Вы в самом деле пытались его убить? Господи, зачем? Какой в этом смысл? Я дам вам морфий, это уменьшит боль.

— Смысл? Ваш друг предлагает вам присоединиться к заговору, участвовать в убийствах, пойти против императора — и все это прямым текстом, без всякой иносказательности… Если бы я показал его письма хоть кому-то, я обрек бы этого дурака на смерть. Я пытался отговорить его от этого безумия. Полиция тем временем что-то заподозрила… Вы пишете личные письма, доктор?

— Разумеется, но…

— Перлюстрация, доктор. Имейте в виду.

— Стало быть, все сделано из лучших побуждений. И у заговорщиков, должно быть, цели тоже возвышенные. Что ж, когда нет виноватых, нет и правых, — Тодор осторожно промыл рану и разложил на чистой ткани инструменты. — Морфий начнет действовать, вы почти ничего не почувствуете.

— Мой друг уже арестован, я утаил сведения о готовящемся заговоре, вы укрываете преступника. Виноватых будет достаточно, не сомневайтесь. Прибавится ли по-настоящему правых?

— Не знаю. Я просто не оставляю людей замерзать у меня на пороге, вот и все.

Стефан некоторое время еще что-то бормотал, потом затих. Убрать осколки кости, остановить кровотечение, очистить рану… Работалось Тодору спокойно, разве что немного спешили, поторапливая, внутренние часы. Последний шов, наложить повязку — все. Он промыл и аккуратно сложил в футляр инструменты, обтер пациента мокрой тряпицей. Сил перекладывать Стефана уже не было, просто накрыл его одеялом прямо на столе. Еще хотя бы несколько часов, совсем немного. Потом — пусть будет, как будет. Ах да, еще написать записку для Власа.

Он разбудил Стефана за час до рассвета, сунул ему что-то из своей одежды и записку:

— Тут недалеко, но я не смогу вас проводить. Постарайтесь не попадаться на глаза по дороге. И… идите осторожно, будь у меня такая возможность, я бы запретил вам сейчас вставать.

Вот теперь действительно все. Оставалось ждать.

В дверь снова постучали в предрассветных сумерках. Их было двое.

— По обвинению в пособничестве заговору… — начал жандарм, что выглядел постарше.

Тодор устало перебил его:

— Знаю.

— Свидетели показали, что вы оказывали помощь преступнику, — угрюмо сообщил жандарм и глянул неодобрительно на пятна крови на крыльце, перевел глаза на табличку на двери: — Или у вас день печали?

На мгновение Тодор запнулся. Потом вспомнил вечерний уговор с судьбой: собственный арест, но не смерть пациента. Что ж, это справедливо.

— Оказывал, я ведь врач. И — да, я в печали. — Он усмехнулся недоуменным взглядам: — Так бывает. Редко.

Снял с таблички на двери уже ненужную черную ткань. Лоскут зацепился за гвоздь, и пришлось дернуть посильней. До рассвета оставалось совсем недолго. Если потянуть время, отвлечь жандармов… Взойдет солнце — и все будет иначе. Может, Стефан успеет уйти. Отлежится у Власа, доберется до столицы со своим прошением…

— Если вы за мной, господа, то могу я оставить служанке распоряжения на время моего отсутствия? Это недолго, мне нужно отменить запись на ближайшие дни. — Он все еще называл это «дни». Просто чтобы не волноваться. — И, возможно, вы захотите убедиться, что я никого не прячу в доме?

Ночью и в самом деле подморозило. Встало солнце, на траве поблескивал иней. Торопливо шагая между двумя жандармами, Тодор поплотнее запахнул пальто: зима близко, уже слышно ее дыхание. По-настоящему страшно еще не было, арест казался неуместной шуткой. Только немного холодно между лопаток.

— Как же вы так, доктор, — посетовал жандарм, что был помоложе, — разве можно?

— Хотел как лучше, — пожал плечами Тодор. Холод разошелся по спине, его начинала бить крупная дрожь.

Может, обойдется? По крайней мере, скорой расправы точно не будет. Ведь каждый знает день своей смерти, и у Тодора он был вчера. Главное, чтобы в конце зимы не пришлось выбирать между судом и операцией. Потому что на день радости у него ведь записана пациентка.