№303 "Сказка о времени."

Лесе, чей взгляд и улыбка…

Предисловие.

Сначала я не планировал какого-либо предисловия, жанр рассказа его не предполагает. Но чем большее число моих друзей и знакомых знакомилось со «Сказкой…», тем больше хулы и хвалы мне доставалось. Главное - ширился фронт: от «набоковщины» до «фельетонизма».

Вынужден пояснить. Спустившись с алтайских гор, я обнаружил временную пропасть между собой и людьми, коих считал своим «народом». Что бы я им не говорил - все оказывалось неправдой. Не потому, что я ставил целью обмануть или ввести в заблуждение - просто мы были в разных временах. А потому я написал сказку, которая, как известно, ложь, но не обман. Ложь как миф, миф о том, старом времени, которого уже нет, но в которое, как оказалось, можно чудесным образом попасть; это и мой миф о времени вообще, как об одной из жизненных ипостасей. Это мое открытие: жизнь была, а вот времени в ней было меньше чем жизни… Сказка, одним словом. И рассказываю я эту сказку девушке по имени Леся, которая чудесным образом на мгновение оказалась на моей стороне временной расщелины и своим взглядом и улыбкой помогла мне связать мои времена. На том берегу девушки больше так не смотрят и не улыбаются, те времена, видимо, кончились, а может у них просто нет времени на такие пустяки, как взгляд и улыбка.

Это, как водится присказка, вот и сказка.

Когда-то, давным-давно, в те времена, когда я был еще не стар и не мудр, случилось мне встретить девушку. Я был молод и глуп, но весел и удачлив, и чувствовал себя на миллион долларов. Основной мой капитал составляла целая, чуть початая жизнь; ее-то я и транжирил не раздумывая - налево и направо, вверх и вниз. Времени в те времена было много, а время, как известно…

В тот год я поступал в Университет на сверхмодный, по тем временам, психологический факультет. Блестяще сдав вступительные экзамены, я был зачислен на первый курс. Довольный собой до безумия, я парил над землей на высоте 3-5 сантиметров. Приземляли меня две страсти, два острых желания: хотелось жрать и трахаться. Если по поводу первого я кое-как разобрался - поступил ночным сторожем в булочную, то второе доставляло массу неудобств. В то время я был разборчив, девушки, которые легко «складывались», меня не прельщали, а которые прельщали, «складывались» с трудом и хлопотно. Часто выручал портвейн, но хотелось «большой и чистой».

На нашем курсе, да и на факультете, девушек было много, в основном, «синие чулки». Однако попадались и «сладкие зайчики», с «красотками» было хуже, «козы» же не водились вообще. Как выяснилось, в этих страстях я был не одинок, и вскоре мы сбились в стаю голодных и сексуально озабоченных студентов-первокурсников. Мы помогали друг другу кормиться через булочные-молочные и устраивали коллективные охоты на «коз». Поначалу «козами» признавались все сколь нибудь привлекательные девицы, но университетское образование потребовало более строгого, научно-эмпирического подхода. Мы быстренько разработали тарифно-квалификационный справочник и стали дружно трудиться над методологией «съема» и «складывания» «сладких зайчиков», «синих чулок», «красоток», «теток» и т.д…

По мнению Игоря Баландина, одного из наших «ТКСсников», благородный дон мог позволить себе охотиться только на «коз». Найти «козу» считалось большой удачей, «снять» - большой победой. «Сложить козу», не женившись на ней, считалось виртуозностью, гроссмейстерским уровнем. Баландин ограничился «большой победой» и вышел из «Соглашения по ТКС». Нам же жениться не хотелось, и мы пробавлялись «телками» и даже «туловищами».

Но была у нас на курсе девица, не подпадавшая под наш ТКС. Ей было 17 лет, была она скорее русоволосой, чем блондинкой и обладала совершенно замечательной фигурой, особенно хороши были ноги. Надо отметить, что в ту пору, в эпоху мини, ноги ценились предельно высоко. Так вот, ноги ее были признаны «образцово-показательными». Бывало, в перерыве между лекциями показываешь приятелю на ее ножки: «Обратите внимание, коллега, как хороши эти ноги». « Да» - отвечал коллега, - «замечательно хороши». Ноги ее были предельно гармоничны: изящные, стройные, они были еще и сексуальны. Это не было изящество спортсменки или танцорки, это было изящество породы. Мой друг-гедонист Шура Яцкевич даже записался и полгода ходил на секцию гимнастики, где у нее была физкультура. «Она там ходит в купальнике». Я завидовал, но ходил на греблю.

Девица была немного близорука и потому ходила как-то настороженно и чутко, слегка наклонив свою русую головку. Якут Мотя Наконешников, охотник и рыболов, утверждал, что так ведет себя испуганная коза, пока она еще не видит охотника. Звалась она Леночкой Стрельцовой. Именно с нее и начался у меня период «лененизма», длившийся, без малого, 15 лет: три жены и пять любовниц. В нашем кругу по правилам ТКС любовницей считалась подруга женатого мужчины, с которой он постоянно занимается любовью не менее года. Так вот, радость моя, я был восьмикратным «лененцем».

И была в ее облике особенность, которая никак не позволяла втиснуть ее в жесткие рамки ТКС. Фигура «красотки», моторика «козы», но лицо… Правильный овал, изящный прямой нос, бледные, плотно сомкнутые губы и постоянно приопущенные веки, даже тени век - косметикой не для глаз, не для губ она не пользовалась. Одним словом - «мышь белая». Если добавить к этому слабый, почти без модуляций голос…

С великим трудом нам удалось ее пристроить по разряду «тургеневских девушек». Больше никуда она не проходила по темпераменту. Во-первых, она посещала все лекции подряд! Мало того, она их почти стенографировала едва ли не печатными буквами. Позже, года через три-четыре, мы, молодые бездельники, пропускавшие целые курсы, поражали преподавателей, впервые видевших нас только на экзамене, знанием нюансов их лекций, настолько уникальны были ее конспекты. Ей даже было присвоено звание чемпионки Ленинграда и Ленинградской области по конспектированию, но по ТКС это не выходило даже на «синий чулок», эти иногда книжки зубрили, по «Справочнику» Леночка выходила «девочкой-дебилкой» - эти пользовались только конспектами, однако не могли иметь такой фигуры.

Итак, душа моя, представь - семнадцатилетняя «тургеневская девушка-дебилка», русоволоска с идеальными ногами, с походкой «пугливой козы» и простым тусклым лицом вдруг приподнимала тени-веки и взглядывала на тебя прекрасными серыми глазами, вслед за этим размыкались бледные губы и улыбка изумительно изящных белых зубов озаряло ее лицо. Эти взгляд и улыбка…

Иногда меня пронимало до слез. Но это было позже, гораздо позже, когда я стал старше и умнее, но и беднее.

А в то время, на первом курсе, я стал к ней приставать с небанальными целями - защита диссертации магистра ТКС по теме: «Флотационный метод «складывания» «девочек-дебилок». Она жутко смущалась. Как-то раз, в перерыве между лекциями, я ее чуть приобнял, как бы случайно, она так побледнела от смущения, что я заопасался, как бы дело не дошло до обморока. Стал приглашать ее в оперу - она не отказывалась, но и не приходила. Жили они вдвоем с мамой, портнихой трикотажного ателье, дурой необыкновенной, мама разрешала ходить на утренники. Но на них давали либо «Щелкунчика», либо «Онегина», а я в те времена сладкого в музыке не переносил и ходил на Эйхмана и Тищенко. Ну, я и отстал, флотационный метод здесь не годился, зато на «синих чулках» он действовал безотказно, «магистра» я «залудил» в тот же год.

Моя студенческая жизнь была бурной и это не метафора, меня действительно штормило. Кроме добывания хлеба и «складывания» по ТКС, я ездил проводником в стройотряды и на «шабашки» в Кандалакшу, писал курсовые и участвовал в философских семинарах и в «пивных марафонах», был загребным в университетской четверке распашной и отсидел пятнадцать суток за мелкое хулиганство. Только из комсомола меня пытались исключить четыре раза, я женился, развелся, расстался с любовницей- негритянкой…

Это случилось осенью пятого курса. Лето я «отшабашил» с друзьями на Кольском в военном городке под названием, не поверишь, Африканда - это был знак. Усталые, но довольные, мы пъянствовали в «поплавке» бракосочетание друга - шабашника Нила Хайруллина. «Поплавок» был знаменит своим джаз-бандом. Я сначала не обратил внимания; когда заметил - опешил: юная негритянка, в голубом облегающем вечернем платье за столиком с тремя крепкими негритянскими парнями. Я заказал «Summertime» и дерзко пошел приглашать, думал, негры дружно встанут и скажут хором: «Ана нэ танцуэт», - обошлось, мы танцуем. Я обнимаю чернокожую газель, и что? Мама дорогая, по ее дивной спине трепещут под голубым шелком две живые рыбы. «Это были горбуши»,- шутил мой друг-гедонист Васька Зайцев. Весь вечер, забыв свои «свидетельские» обязанности, я танцевал с африканской принцессой. Бледнолицие мои братья, заприметив ее танцевальную доступность, пытались составить мне конкуренцию. Времени было в обрез. В системной методологии ТКС приемы разработки «африканских коз» не были отражены. По-английски я говорил посредственно, как выяснилось позже - она его едва знала. Путаясь в неправильных формах английских глаголов, я половину вечера пытался заполучить её адрес или телефон. Наконец, сообразив перейти на русский, узнал, что она из Сомали, учится в «культуре» и живет в общежитие на Петроградской. Её чернокожие соплеменники танцевать-то позволяли, а вот когда она засобиралась, то даже к гардеробу меня не подпустили. Я уговорил их позволить выкурить нам вместе последнюю сигарету и предложил ее «Тройку» с моим телефоном. Она заметила надпись, потушила сигарету и унесла в рукаве единственную ниточку.

Две недели мои надежды висели на этой ниточке, безуспешно пытался искать ее следы в деканате «Крупы», вечерами торчал в «поплавке»… Она позвонила, я не верил своему счастью. Имя её было Элле Ноэтто Мгрое. «Элллочка-людоедка», - шутил в бессильной злобе «гроссмейстер съема» Васька Зайцев, жутко завидуя. Найти, да еще и «снять» чернокожую «козу»! Мое имя было впечатано «золотыми буквами» в первую страницу «Справочника», в то год мне присудили «Е…скую премию года».

Ноэ была из Сомали, седьмой дочерью племенного вождя. Негры были ее двоюродными братьями, я уже не помню их африканских имен, но парнями они были не злыми. У себя в Африке они охотились на антилоп копьем с двадцати шагов. «Охотники за черепами», - не унимался Заяц. Я пытался им объяснить про «коз», они не поняли, тем не менее, принцессу охраняли бдительно. Мы бродили по Петроградской, ходили в кино, сидели в кафе - моя чернокожая душечка, я и «охотники за черепами». На нас оборачивались, кое-где уже узнавали. Бледнолицие самцы одобрительно улыбались, белокожие самочки кривили губки, а Васька Зайцев клянчил для себя ее подружку, он готов был даже стать бисексуалом и согласиться на «черного африканского зайчика».

Ситуация была безысходной. Жениться было безумием, но я не по детски серьезно привязался к своей африканочке, к моему «черному золоту», как ерничал Васька. Ноэ мне благоволила, но как помочь, не знала. Охотники не обращали на нее ни какого внимания, просто охраняли, как дорогую вещицу. И тогда я поехал в Ригу. В чужом пальто и шапке, в очках я сел в 12 вагон ночного «Ленинград - Рига», в одиннадцатом ехала моя чернокожая мечта с одним всего лишь «охотником», это был шанс. И вот на перегоне Резекне - Елгава в купе дежурного проводника мы наконец-то встретились. Времени у нас было мало, мы торопились, наше счастье было острым и каким-то комковатым. Потом были еще встречи. «Охотники за черепами», видимо, догадались, что не уберегли свою антилопу, но ко мне отношение не изменили. Я проявлял чудеса изобретательности. Вершиной моей находчивости был Русский музей, куда Ное ходила на лекции, она училась на искусствоведческом факультете Института культуры. Местный плотник, хотя и был алкашом, но визуально оценил достоинства африканской розы, проникся романтикой наших отношений и после третьего раза отказался от пол-литрового гонорара за ключи от склада со старой музейной мебелью.

Её тело было сказочно. По всему этому «черному морю» плавали прекрасные и отзывчивые рыбы, здесь жили не только «горбуши», но и «бедруши», «голенуши», «попуши», а какой у неё был дивный животик… Изъяна в ней не было ни на волосок.

До сих пор стоит перед моими глазами картинка белого бюстгальтера моих рук на черной глади ее груди, отраженная огромным старым зеркалом Михайловского дворца. Когда она возбуждалась, ее тело покрывалось тончайшей испариной и блестело черным ониксом. Вид пунцово-черного ее сокровища действовал на меня гипнотически - я пялился на ее прелести, забывая, что с этим делать. Она смеялась над моим изумлением и высказывала предположение, что белые трахают своих жен через дырочку в трусиках. Мне казалось, я мог бы ласкать ее тело часами, днями, неделями, мне же доставались жаркие, но молниеносные минуты среди исторического мебельного хлама.

Страсть ее была немножко эгоистичной, но неподдельной. Я был счастлив, но чуточку горчило, не было привычной беззаботности. Не скрою, я был влюблен в мою чернокожую сирену, и бог знает, чем бы кончился этот роман, но грубая внешняя политика времен холодной войны оборвала его резко и безапелляционно. Начался военный конфликт в районе Африканского рога, и «охотники за черепами» вернулись к своим прямым обязанностям, а вместе с ними растаяла в сером питерском небе моя сладкая, моя неповторимая и незабвенная радость.

Когда я проводил свою чернокожую душечку, то обнаружил, что нахожусь в жесточайшем цейтноте по всем линиям и диагоналям: диплом, работа, жильё, ребенок, деньги, госы, распределение… Это все нависло и тупо давило, требуя времени и сил. Я сконцентрировался и разгреб всю кучу, даже с блеском защитил диплом, но к госам пришел настолько эмоционально опустошенным, что даже пробовал взапой лакать водку. Не помогло. Сил штудировать два десятка монографий по психологии и философии не было. Медленно и покорно опускался я в пучину абстинентно-депрессивного синдрома. Мне было жалко себя, мою сомалийскую принцессу, ее несчастных братьев, возможно пропавших в огне восточно-африканского конфликта, свою первую жену, безуспешно пытавшуюся мне помочь…

И тут я вспомнил про «девочку-дебилку». Она повзрослела, сформировалась, ее губы чуточку разомкнулись, веки приподнялись, обозначилась небольшая, но многообещающая грудь. Одним словом, она была готова стать женщиной. Я понял, что времени у меня мало, что надо бы поторопиться и стал оживать. Легко добившись её расположения, я получил доступ к «чемпионским» конспектам, но отнюдь не к Леночкиным прелестям. Готовились мы исключительно у нее дома, под неусыпным надзором мамаши, которая любовалась мною, кормила гадким вермишелевым супом и, похоже, ничуть не заблуждалась по поводу истинных моих намерений. Леночка осведомила маму о моем разводе, сыне, скандалах и, конечно же, о негритянке. Цербер смог быть у дамы далеко не первым учеником.

Тогда-то, в ситуации жесточайшего прессинга, я обнаружил ее взгляд и улыбку. Когда мне наскучивало зубрить её конспекты, я говорил какие-нибудь пустяки, вроде: 0«Лена - покажи колено», и происходила чудесная метаморфоза - расцветал ее дурманящий взгляд и серебрилась ласковая улыбка, ей это нравилось. Я млел, испытывая визуально-перцептивный оргазм. Когда же, измученный дистанционными оргазмами, подкравшись будто бы посмотреть конспект, я осторожно целовал её прекрасную лебединую шейку или бледную щечку, она ахала, краснела и шла к маме на кухню, а та разогревала свой суп. Так они гасили мой эротизм.

Прошло три недели, сдались госэкзамены и моя депрессия. На выпускном банкете в «Прибалтийской» мы танцевали, обнимались и целовались. Кому только я не звонил, подворачивались только дальние дачи, а управиться надо было до закрытия метро. Садово-парковая романтика напрочь ею отметалась. Я проводил её, и мы пол часа целовались в подъезде. Обещая всякую чепуху, я перенес нашу любовь на осень. На завтра были армейские сборы.

Сборы. Это была песня. И кончилась студенческая пора, и было грустно. Депрессия в этот раз меня миновала, но случился экзистенциальный кризис. Надо было ехать по распределению, очень не хотелось, и я не поехал. Я поехал в Тарту к Юке Саволайнену, и мы неделю искали мою экзистенцию в дерптских пивных - безуспешно. Потом мы переехали в Таллинн - не нашлась она и там. Переехав в Ригу к своей подруге Олите, я неделю прозябал у неё на даче Юрмале. Был начало октября, дождило. Мы купались в ледяной воде Рижского залива и запивали наши заплывы водкой с рижским бальзамом. Наши тела деревенели от ледяной воды и мы пьяно стукались зубами в поцелуях. «Пытались добыть искру любви трением дерева об дерево», - шутила с неподражаемым юмором и акцентом моя прибалтийская подруга. Стало немного легче. В Вильнюсе у Яцкевича было много, даже по тем временам, водки. Она была везде, даже в пельменных и бутербродных. По утрам я ошалело таращился на молодых элегантных литовок, лихо опрокидовавших утренние стопки «Пшеничной». Начал догадываться, что не одинок в своем кризисе. Стало спокойнее. А когда мы с Яцеком съездили к его родне в Гродно, где «горилка, смажена ковбаса, сало и солени огирки», - я ожил, и вернулся в Питер, в свою судьбу, в свое время.

Встретились мы зимой, в феврале. Она распределилась на «Электросилу». Я позвонил ей на службу, мы договорились о встрече. Стояли зимние питерские сумерки, снег, фонари. Она прошла, близоруко не обращая внимание, и встала спиной к ветру и ко мне. Какой-то курсантик бойко подошел к ней и заговорил. Она застенчиво улыбалась знакомой улыбкой и отрицательно качала головой. Я опешил, потом сообразил: «Снимает», и отогнал курсанта.

Мы гуляли по городу, упреков не было. Я смешил ее рассказами про сборы, она улыбалась, мы пили кофе и целовались. Она уже не смущалась, не краснела, она стала взрослой и верила мне по прежнему; и я отчетливо понимал, что она всё ещё в меня влюблена, и что времени у меня нет.

В то время я был «хиппи» и жил судьбой своего поколения, поколения «дворников и сторожей». Нашим кредо были интеллект и общение. Совдеповская империя устало доживала свои дни, ей не было до нас дела, а мы считали это «внутренней свободой». Я служил дворником, мел Колокольную, а жил на углу Невского и Марата. У меня была «служебка» в бывшей каретной мастерской, со сводчатым потолком и узким высокими окнами во двор. Под полом обитали крысиные семьи, которые вели свою родословную со времен Александра III.

И была у меня шикарная купеческая кровать с мореного дуба спинками, инкрустированных перламутром, подарок коллеги- дворничихи. И была первоклассная «вертушка», и джазовая фонотека. По утрам, после работы, я завтракал под О.Питерсона заливными судаками и «наполеонами» из кулинарного магазина интуристовского ресторана «Невский». И были Фрейд, Камю и Гессе. И была подружка Лена Иоффе, одноклассница. Лена была когда-то в меня влюблена. Она была мастерица, и в постели тоже. У неё была дочь Маша, прелестное пятилетнее дитя. Нас сблизили житейские проблемы. Да, Лена была изрядная мастерица.

Я пригласил мою трепетную лань и на следующий вечер, она сидела под моим сводчатым потолком на инкрустированной мещанской кровати. Мы пили кофе и слушали «ГТЧ». Она улыбалась чуть смущенно, но в глаза мне смотрела смело. Я стоял перед ней на коленях, обнимал «образцово-показательные» ноги и заглядывал в её серые глаза. И пришли Лена с Машей. Лена зашла случайно, накануне она забыла у меня свою косметичку…

Через два дня в карете «Скорой», по дороге в 9-ю городскую умерла моя мать. Я поехал хоронить её тело на Смоленщину. Там было кое-какое наследство, и я остался его домогаться. Вернулся, набив, по тем временам, карманы, через восемь месяцев. Её мамаша радостно рассказывала, как они поехали летом в Крым, а на обратном пути, в аэропорту Симферополя, какой-то слесарь из Павлова Посада, охренев от «испуганной лани», от её взгляда и улыбки, увязался за ними в Питер, и через месяц увёз мою «девочку-дебилку» в Подмосковье. «Вы Леночке очень нравились», - утешала меня старая сводня.

Теперь-то, Лесенка, я понимаю, уже тогда у меня не было времени, у меня и сейчас его нет, и уже не будет никогда.