UltraDMA
№307 "Где пепла нет"

Где пепла нет

Из окна электрички город выглядел нарядным, ухоженным, почти праздничным. Колыхались на ветру флаги, сияли окна, отцветающая сирень светилась в проулках яркими всполохами, непросохшие лужи разбрасывали серебрянные искры, город светился, как надраенный хрусталь.

Пассажиров было мало и состав, не задерживаясь подолгу на станциях, пролетел через предместья и застучал колесами между полей. Вскоре город закончился совсем, потянулись дачи, разбавленные березовыми рощами и ольшаником.

Через полчаса Екатерина Анатольевна сошла на безлюдный перрон. Электричка, зашипев, тронулась с места и укатила дальше. Сразу стало тихо и звонко. Над головой резали небо стрижи, из травы затрещали кузнечики. Екатерина Анатольевна спустилась с перрона и двинулась по извилистой тропе к дачам, катя за собой тележку на маленьких колесиках. Тележка, подпрыгивая на кочках, звякала – в ней лежали банки для варений.

Дом встретил тишиной и прохладой, пахло листьями черной смородины. Екатерина Анатольевна оставила вещи в прихожей, разожгла плиту и села у окна, ожидая, пока закипит чайник. Сердце сегодня не болело и нога вела себя прилично, не беспокоила ноющей болью в колене.

В дверь постучали. Екатерина Анатольевна поднялась, прошла по скрипнувшим половицам к выходу, отворила.

— Здравствуй, Катя, - сказала женщина за порогом.

— Заходи, Мария.

Они сели в кухне. Молча. Где-то на дворе запищал котенок. Потом зашумел чайник, выпустил пар и затих, снятый с огня.

— Что же будет, Катя...

Екатерина Анатольевна не ответила. Вздохнула и занялась чаем. Она не знала, что сказать Марии. Сегодня город показался ей таким мирным и спокойным, как будто ничего не происходит. Даже детвора на улицах носилась как ни в чем ни бывало. Со стороны все выглядело спокойным. Очень спокойным. Чрезмерно спокойным.

— Что будет, Маша, того не миновать. Говорят, кого-то вывозили на самолетах. Поезда переполненные уходят, я сама видела. В другую сторону, конечно. Сюда-то электричка пустая пришла.

Женщины пили чай. Давешний котенок снова подал голос.

— Завтра? – спросила Мария.

Екатерина Анатольевна промолчала. Все знают и так – да, завтра. Беззаботный вид города обманчив, повсюду, как натянутая струна, дрожит тревога, из вымытых подворотен выползает страх и отчаяние. Можно не видеть этого, если очень постараться.

Как же хорошо, что у меня никого нет, подумала Екатерина Анатольевна. Вот уж не ожидала, что буду так думать. Не за кого бояться, вот что хорошо. Бедная Мария... У нее дочери в городе и внуки. Спросить, как они? Нет, не стоит.

— Завтра, да, - все же ответила она Марии. – Говорят, переговоры провалились. А может их и не было, нам кто доложит.

Мария судорожно вздохнула. Глаза у нее были тоскливые. Как и у всех нас, подумала Екатерина Анатольевна.

Последний день мира. Завтра вот эту звенящую тишину уничтожит свист, рев и грохот. Котенка этого глупого уничтожит (кис-кис, иди, молока, что ли, дам), дом этот. Меня тоже, наверное. Шестьдесят лет прожила, не так уж мало. А жалко, до невозможности не хочется, чтобы... все.

Предчувствия и ожидание, вот что хуже всего. Выматывающие и тоскливые.

Они пили чай, когда на улице послышался шум мотора, приблизился и затих возле дома. Через минуту в дом постучали. Екатерина Анатольевна удивленно посмотрела на Марию. Никого они не ждали. В глазах у Марии вспыхнула надежда, как будто в темноте чиркнули спичкой. И так же, как спичка, быстро погасла. Не на что надеяться. Все известно – завтра, когда закончится срок ультиматума, из спрятанных под зеленой травой шахт рванутся ракеты, тяжело оторвутся от земли груженные бомбардировщики, и после от большинства из нас ничего не останется.

В дверь снова постучали. Екатерина Анатольевна тяжело поднялась (нога все-таки заболела) и пошла открывать.

На пороге стоял мужчина – в запыленном плаще, седой, высокий.

— Вам кого? – спросила Екатерина Анатольевна.

— Мне... да, пожалуй, все равно. Воды хотел попросить.

Мужчина замолчал, кашлянул. Потом сказал:

— Вру, простите. Не надо мне воды. Просто...

Екатерина Анатольевна посмотрела ему в глаза. Уставшие. Как после долгой дороги. Но – вот ведь странно – без той растерянности и боли, которые все последние дни смотрели на нее из глаз множества самых разных людей.

— Пройдите, пожалуйста. Чаю хотите?

Гость внимательно посмотрел на Екатерину Анатольевну. На крашенные в цвет темного дерева волосы, вздернутый по-детски нос, красивые брови. Да, в молодости я была хоть куда, подумала Екатерина Анатольевна с печалью.

— Хочу чаю, - согласился гость и прошел в кухню.

Мария уже хлопотала: сыпала заварку, выкладывала на блюдечко печение, звякала ложечками. Она хочет хоть на немного забыть о... О том, что будет завтра. Вот этой суетой, торопливыми движениями отгораживается от ужаса и тоски. Бедная Мария, снова подумалось Екатерине Анатольевне. Бедная Мария. Бедные мы все...

Мужчина прошел к столу, прямой и строгий, как полковник. Откуда мне знать, может быть он и в самом деле военный.

— Вас как зовут? – спросила Екатерина Анатольевна.

— Агат Танталович.

— Редкое имя.

— Да.

Они пили чай в медленно наступающих сумерках. Разговаривали о разном. Три случайных попутчика в уходящем за границу поезде. Агат Танталович не был полковником. Он был журналист по профессии и коллекционер по призванию. Собирал модели автомобилей. Смешно – немолодой уже человек, а увлечение детское, машинки. Агат Танталович, посмеиваясь над собой, рассказал, что начало коллекции положил почитай уж как тридцать лет назал, в конце восьмидесятых был известен в узком кругу, потом надолго охладел к увлечению и лишь недавно вновь занялся своим собранием миниатюрных автомобилей.

Что-то было в нем трогательно-беззащитное, в этом высоченном крепком человеке с удивительным именем. И в то же время – уверенность и сила. Как будто он не страшится завтрашнего дня.

Екатерина Анатольевна прислушалась к себе. Удивительное дело – сосущая тревога, сидевшая в ней все последние месяцы, затихла, растворилась, словно никакой беды уже не ждало впереди.

Она взглянула на Марию. Та прихлебывала чай, с рассеянно полуулыбкой макая в чашку сушку. Агат Танталович продолжал рассказ о себе: как перевозил коллекцию с городской квартиры в загородный коттедж, где стал жить, выйдя на пенсию; как воевал с детьми, считавшими причуду родителя излишне разорительной... Голос у него приятный, подумала Екатерина Анатольевна. Мягкий баритон, не слишком низкий. И темп речи размеренный, без присущей многим торопливости, когда слова сглатываются, как будто они, слова, из горячего кофе, обжигают язык. Впрочем, может и нужна она, спешка. Не так уж много у нас времени остается.

Екатерина Анатольевна встала, легкая, сухонькая, прошла – как пролетела – над мытыми половицами, вынесла самовар.

— Давайте разведем это чудище! Старый он совсем, от мамы моей достался. Я его много лет не доставала, жалко, если...

Она осеклась. Если так и не доведется больше отведать чаю из настоящего самовара, это же ты хотела сказать, обругала она себя. Не надо. Зачем лишний раз о том, что и так все знают. Этот день – последний. Что ж с того. В чем-то нам повезло, мы хотя бы можем выбрать, как нам провести этот день.

Они сидели в накатывающих сумерках, слушая бурление серебристого самовара, за распахнутым окном шелестели березы, где-то в отдалении блеяла коза. Три много повидавших человека, случайные попутчики, соседи, приятели по несчастью быть никем в мире, в котором все всегда решали за них и без них.

Екатерина Анатольевна поправила упавшую на глаза прядь, улыбнулась Марии. Мария, женщина, вырастившая троих детей, грузная седая Мария, какое прекрасное варение она умеет варить, сколько разных блюд могут приготовить ее руки, каких только историй ни расскажет она внукам... Обычная женщина. Почему она одна сегодня? Где ее многочисленные родственники? Бежали как можно дальше, спрятали свои тела в утесах. А может быть и нет, может она сама решила остаться здесь...

Разве я ее знаю, подумала Екатерина Анатольевна. Почти ничего мы не знаем друг о друге.

В дверь постучали. Екатерина Анатольевна встрепенулась, совсем по-юному перебежала. кухню наискосок, вышла в сени. Отворила дверь. Там, в неясном сумеречном свете маялась фигурка, похожая на всклокоченную сову: два больших глаза, вздернутый нос, светлый хохолок на растрепанной макушке.

— Тебе чего? – испуганно спросила Екатерина Анатольевна. Не случилось ли плохого...

— А вы... вы здесь живете? – робко ответил совенок. Это был мальчик, небольшой, третьеклассник, наверное.

— Представь себе! Живем.

— А можно... мне у вас побыть?

Мальчик был втащен в комнату, расспрошен и напоен чаем с варением. История его была простая: родители, пытаясь спасти хотя бы свое чадо, если уж не себя, втиснули ребенка в автобус, в городе должны были встретить и пересадить мальчика в самолет, вылетающий на восток, подальше от города, которому оставалось жить несколько часов. Автобус сломался, мальчик сперва шел за всеми, а потом отстал и заблудился. Вышел к дачам и постучался в первый попавшийся дом.

Простая история. Три старых человека и один ребенок.

За окнами совсем стемнело. Проклюнулись звезды, где-то за забором закричала ночная птица. Впрыгнул с улицы на подоконник нагулявшийся котенок.

У остывающего потрескивающего самовара сидели четыре человека. Две пожилых женщины, один немолодой мужчина и мальчик. Ходики на стене отбивали последние часы мира.

— А знаете что?! – сказала Екатерина Анатольевна. – Пойдемте на пруд купаться! Вода, конечно, холодная, но...

... Но какая теперь разница, мысленно докончила она.

Совенок, которого звали Андрейкой, согласился сразу. И Агат Танталович, посмеиваясь, поддержал идею. Мария сомневалась, но ее быстро уговорили.

Они вышли из дома. Не заперев дверь, двинулись по пыльной дороге к пруду. На небе белозубо сиял месяц, цвикал кто-то малокалиберный в кустах, воздух был свеж и упоителен.

Четверка вышла к берегу. Агат Танталович, снимая плащ, взглянул на часы: «Половина двенадцатого».

Вот и все, подумалось Екатерине Анатольевне. Полчаса осталось всего. Полчаса тем, кто любит, чтобы долюбить, тем, кто боится, чтобы додрожать, тем, кто спешит, чтобы доспешить...

Она взяла Андрейку за прохладную ладонь. Готов? И они с разбегу прыгнули в темную воду. Серебристое отражение месяца разбилось на сотни осколков, всплеснулось над их головами.

С шумом и плеском вошел в воду Агат Танталович. Размахивая полными руками, плюхнулась в пруд Мария.

Когда они выбрались на берег, дрожа и вздрагивая, оделись и торопливо зашагали обратно, нервно и весело переговариваясь, наступила полночь.

До дома они дойти не успели.

Небо окрасилось алым, точно уже наступил рассвет. С той стороны, где был город, горизонт стал светлеть, делаясь все ярче...

— Бежим! – крикнула Екатерина Анатольевна.

Малыш вцепился в ее пальцы и они побежали. Сбоку, прихрамывая, летел Агат Танталович. Лицо у него было строгое и непроницаемое. Чуть позади неслась Мария. Ей было трудно двигаться с такой скоростью. А еще ей было очень жалко котенка, оставшегося в одиночестве на даче.

Екатерина Анатольевна крепко сжимала ладошку мальчика. Ей бежалось легко, так, как давно уже не бегалось. И думалось пронзительно ясно. Не так уж важно, кто ты и что ты сделал. Велик ты или крохотен. Был ли быстр разумом или сипел потихоньку кацавеечным умишком. Все это не имеет никакого значения, если просто хочется жить.

Они пробежали сто метров или двести, когда цвет неба сделался нестерпим. Со стороны города пришел горячий ветер. Он нес листья и пыль. Вслед за ним шла плотная стена огня.

Екатерина Анатольевна остановилась. Тонко вскрикнула позади них Мария. Они остановились, все четверо. И повернулись навстречу белой стена.

Вот и все, подумала Екатерина Анатольевна. Надо было взять малыша на руки.

Стена приближалась со скоростью самолета. От ночи не осталось следа, повсюду был свет – ослепительный, режущий.

А потом стена накрыла их.

Стало ярко и тихо. Огонь ревел беззвучно и яростно, сметая деревья, дачи, высасывая пруд, где они купались. Где-то за много километров не выдержали напора многометровые бетонные перекрытия, похоронив главнокомандующего и его соратников. Рушились и исчезали постройки, рассыпались дворцы и небоскребы, плавился кирпич и превращалась в стекло сталь.

А они стояли. Четыре человека, две старых женщины, один немолодой мужчина и мальчик.

Когда огонь схлынул и ушел, они остались в выжженой пустоте. Они стояли молча и смотрели друг на друга. Только друг на друга. Не на черную пустыню вокруг, не на догорающее небо, а в глаза друг другу.

А потом они пошли, утопая по щиколотки в пепле. Туда, где, может быть, пепла нет.