Андрей Буторин
№308 "Проект "Надежда""

Проект «Надежда»

(Из записок неизвестного советского физика, найденных исследовательским зондом «Слава и Д.» в параллельной вселенной № 17-ргр 19.04.9002 г.п.Р.Х.)

…А ведь я знал, что нельзя начинать столь ответственное дело ночью! Тем более, когда это третья бессонная ночь подряд. Но разве можно было утерпеть? Ведь цель-то передо мной какая стояла: мгновенный перенос тела сквозь пространство, пресловутый Нуль-Т переход! Монтаж закончен, расчеты перепроверены, осталось положить в камеру кирпич и нажать кнопку. Разве мог я в такой момент развернуться и пойти домой спать? Тем более, никто там меня не ждал. Да знай в ту минуту человечество, что я собирался сделать, оно бы тоже не спало! Ведь мое открытие сулило осуществление таких надежд! Надежд, как говорится, славы и добра. Мне – славы, человечеству – добра. Хотя от добра я тоже бы не отказался, во всех его смыслах. Я ведь и проект этот «Надеждой» назвал. А как его еще называть было? Не «Катенькой» же…

Катенька тоже доброй была. И славной. Да, была… А все потому, что ночью спать надо! В любых, извиняюсь, смыслах. А не трудовой распорядок нарушать. Ну да, это я ее попросил остаться. Но мало ли что я мог попросить? Что я ей – муж, начальник? Ну, да, начальник. Но не муж ведь! И даже начальник – только в рабочее время, но уж никак не ночью. Послала бы меня куда подальше, да спать пошла. Так нет же, осталась!.. Доброй она была, Катенька. Доброта-то ее и сгубила.

Ведь дело как было… Я за пультом сижу, кирпич уже в камере, жми кнопку, убеждайся, что кирпича в камере нет, радуйся и спать иди. Но мне же сам процесс исчезновения кирпича посмотреть захотелось! А кому бы не захотелось? Вот, подойди к любому и спроси: хочешь посмотреть, как кирпич исчезнет? Что он тебе ответит? Вот, то-то же. И я хотел. А дверка у камеры излучателя очень уж неудобной была: окошко лишь сверху; когда за пультом сидишь – кирпича на полу не видать. Кто ее только спроектировал такой? Собственно, я и спроектировал, но я-то надеялся, что в камере человек стоять будет, новый, так сказать, Гагарин, а не кирпич на полу лежать. Ну, не получалось у меня никак с биологическими объектами, расчеты все время ошибку давали. Не хотелось мне попусту рисковать даже крысой. Тоже ведь живое существо, хоть и гадкое. А кирпич – что, он не живой. И расчеты утверждали: кирпич – да, кирпич – можно. Ничего с ним, дескать, с кирпичом твоим не случится. Объявится где-нибудь на Альфе Центавра и будет себе снова валяться. Если, конечно, на планету попадет, а не в звезду. Ну, риск, конечно, был, но риск оправданный. Опять же, кирпич не жалко. А людей и прочих там крыс – очень даже. Ну, крыс не очень, но все равно. Я еще почему излучатель в космос направил: а вдруг на Земле тот кирпич кому-нибудь на голову свалится? В космосе он, конечно, тоже какому-нибудь тау-китянину может щупальце отдавить, но тут уж пардон, ребята! Предупреждать было надо, что вы там живете. А вы предупреждали? Нет. Какие тогда претензии? Вот вам кирпич – тоже, между прочим, вещь нужная, не булыжник какой.

В общем, лежал тот кирпич в камере, а мне его видно не было. А Катенька как раз у зеркала, недалеко от камеры, губки подкрашивала. Я и попросил ее дверку открыть. Катенька, добрая душа, открыла, трудно ли? Молодец, говорю, Катенька, лови конфетку! Бросил, не глядя, ириску, еще ведь и писк какой-то услышал, но подумал, что это Катенька ириске обрадовалась. Взял да и нажал кнопку, и тогда лишь на камеру уставился, чтобы увидеть, как кирпич исчезать будет. А в кабинке Катенька! Видать, когда ириску ловила, качнуло ее с недосыпу, вот она в камеру и влетела. Я ей, главное, рукой-то машу, а слова из себя выдавить не могу, испугался очень. Катенька, видать, тоже напугалась, потому что стоит себе и не шевелится. Может, на нее поле так подействовало, не знаю. Короче говоря, когда я до камеры допрыгал, там уже только горстка атомной пыли на полу лежала. Ни Катеньки, ни кирпича. Ну, кирпич-то улетел себе на Альфу Центавра или на Тау Кита – не знаю, я специально не прицеливался, – а Катенька, вот она, невзрачная такая горсточка… Пыль и пыль, не скажешь, что еще минуту назад губки подкрашивала. И что мне оставалось делать? В милицию звонить, явку с повинной оформлять? Ну, да, по закону вроде надо бы. А по совести если? Ну, закроют меня лет на десять, ну, пусть даже на пять, а как же проект? Как же надежда людская? Да и по той же совести если, так ли уж я виноват? Ну, бросил ириску, так не гранату же!

В общем, не знаю, преступник я или потерпевший, только взял я веник с совочком, вымел Катеньку из камеры, ссыпал в конвертик, а по дороге домой тот конвертик в институтском сквере похоронил. Предал, как говорится, прах земле. Все честь по чести.

Наутро я сделал вид, что ничего не случилось. Даже для виду искать Катеньку бросился: к программистам заглянул, к электронщикам, даже в бухгалтерию нос засунул. Зря, кстати. Там с меня последнюю трешку содрали в честь рождения чьего-то ребенка. Нет, вы подумайте, а я тут при чем? И потом, если пойти на принцип, я бы тоже мог тогда пойти со всех трешки собирать – за прошедшие Катенькины похороны. Которые, между прочим, я и организовал, и осуществил в одиночку. Да еще ночью! Но я же не стал собирать ни у кого трешки! Я только у Петьки, кладовщика нашего, чирик стрельнул, да и тот в долг, до получки. Петька, между прочим, меня еще за кирпич заставил расписываться, он по его складу проходил. Он еще, узнав, что я тот кирпич в качестве экспериментального образца использовал, хотел ему инвентарный номер присвоить, еле я его отговорил. Где, спрашиваю, ты это номер рисовать собрался? На кирпиче, говорит, у меня, мол, и фломастер специальный есть. А ракета, интересуюсь, у тебя есть чтобы тот кирпич по космосу разыскивать? Ракеты у Петьки не оказалось, на том мы с ним и расстались.

А вот потом-то Люсенька и пришла. Я-то поначалу ее за Катеньку принял, похожи они очень, сестры ведь. Люсенька, правда, на пару лет старше. Но тогда я еще сильно из-за трешки расстраивался и разницы той не заметил. Чего, говорю, опаздываешь? Куда? – переспрашивает Катенька. Ну, Люсенька, то есть. Лишь тогда я свою ошибку понял и о том, что случилось, вспомнил. Но эта моя невнимательность мне же на руку и сыграла, очень уж я естественно обознался и тем возможные со стороны Люсеньки подозрения от себя отмел. А еще я сразу в Люсеньку влюбился. Ну, может, не сразу, может, потом, когда она меня от милиции защищала, которую сама же вызвала, когда поняла, что сестрица ее – тю-тю: ни дома не появлялась, ни на работу не вышла.

Милиционер пришел молодой, да ранний. Весь, как говорится, из себя. Что да как, мол, да что за безобразие, зачем вы милицию по пустякам дергаете, нечего мне больше делать, как загулявших девок разыскивать! Это он на меня все вывалил, думал, раз я начальник бюро, значит, я милицию и вызвал. Вот тогда-то меня Люсенька и спасла. Ох, как она на этого лейтенантика набросилась! Загулявших девок? – орет. А то, что пропавшая в НИИ экспериментальной физики работает, что она студентка-заочница, комсомолка, член ДНД, между прочим, это вам ни о чем не говорит? А то, что этот НИИ КГБ курирует, для вас тоже пустой звук, дескать? Может, для вас и сам КГБ – пустой звук? Последнюю фразу Люсенька не проорала, правда, а наоборот, шепотом сказала. Но лейтенантик все равно испугался. Оттого, что шепотом, по-моему, даже сильней. Побледнел весь, затрясся, под козырек взял – и ну искать! На коленки встал и по лаборатории стал ползать, словно ищейка. И нашел ведь, паразит! Ириску. Поднял ее, сияет весь, словно это не ириска, а сама пропавшая Катенька. Вот, заявляет, вещдок! Дескать, это подтверждает, что пропавшая здесь была. Люсенька снова на него кричать стала. Мол, это и дураку понятно, что она здесь была, поскольку в штате этого бюро числится. Но его-то, дескать, задача не то, где была пропавшая, выяснить, а то, где она сейчас находится, узнать. Чему, мол, их, в милицейских школах учат? Лейтенантик даже обиделся. Нас, говорит, там учат последовательно расследование проводить: сначала где была, с кем, зачем, почему, а потом уже – куда делась, и тоже с кем, зачем и почему. А чтобы все это узнать, мол, как раз и нужны вещдоки. И с важным видом ту ириску в пакетик специальный опустил и пакетик в карман засунул. А потом снова стал по лаборатории кружить, вынюхивать.

Я, пока за ним наблюдал, и не заметил, что Люсенька мой лабораторный журнал читает. А когда заметил, сильно удивился. Что она там понять может, если там формулы сплошные да цифры? Я-то не всегда понимаю, хоть сам и писал. А Люсенька еще и диаграммы показаний приборов для чего-то срисовала на кальку. А потом у меня тетрадку с расчетами попросила. Я говорю, как же я вам ее дам, если те записи – с грифом «Совершенно секретно»! Где, спрашивает, такой гриф? И тетрадку мне под нос тычет. Ну, да, забыл я ее в секретном отделе зарегистрировать… Точнее, не забыл даже, а некогда было. Я ведь сначала подготовкой к опыту готовился, потом похоронами занимался, а теперь вот – расследование это! Ну, в общем, дал я Люсеньке эту тетрадку. Сильно уж меня вина перед ней глодать стала: распылил ее сестренку на атомы, а сам теперь невинную овечку из себя строю. Да и втрескался я уже в Люсеньку по уши. Ладно, говорю, берите. Только с возвратом! Она аж расцвела вся, словно я ей не научные расчеты, а томик стихов о любви почитать дал. Даже попрощаться забыла – упорхнула.

Про лейтенантика-то я, между тем, и забыл совсем. А он, как Люсенька убежала, аж вырос будто, в плечах раздался. И взгляд у него такой стал нехороший… Гляжу, он уже и пистолетик из кобуры достает, на меня нацеливает. Ага, говорит, да у вас тут целая шпионская сеть! То-то, мол, девица эта про КГБ втирала. По ней самой, дескать, КГБ давно плачет, и по вам, разумеется, тоже. Это он мне. Я, скажу честно, растерялся сильно. Еще и пистолет этот, на меня направленный… Но понять все равно ничего не могу. В чем, говорю, вы меня обвиняете? А он как засмеется – знаете, так все хорошие герои в кино смеются, когда плохих побеждают. А кто, говорит, только что секретные документы зарубежной шпионке передал? Почему, спрашиваю, зарубежной? Потому, отвечает лейтенантик, что советские шпионы – это не шпионы, а разведчики. А советским разведчикам незачем в советском же НИИ документы тырить. Значит, убежавшая девица – зарубежная шпионка, вы – продавшийся наймит империализма, а пропавшая комсомолка – жертва ваших грязных происков.

Вообще-то в его словах была определенная логика. Я ведь и сам удивился до этого, зачем Люсеньке журнал и расчеты. Но подозревать в плохом Люсеньку мне не хотелось. Тем более, она была сестрой Катеньки, которая никакой жертвой не являлась. То есть, являлась, но не грязных происков. И вообще никаких не происков. В общем, мои мысли зашли явно не в ту сторону, а пистолет в руке милиционера начал уже подрагивать, не ровен час – сдадут у лейтенантика нервишки. И вот подумайте, что мне оставалось делать? Все улики – против меня. Отдавал документы? Отдавал. Вот он, самый главный свидетель, с пистолетиком стоит. Катеньку убрал? Убрал. Как в прямом, так и в переносном смысле. Здесь, правда, свидетелей не было, но советская милиция до всего докопается, если нужно, а тут, похоже и вовсе уже не милиция делом заниматься станет, а КГБ. Там и не таких, как я, раскалывали. Ну, а начни я сейчас отпираться, в бочку лезть, лейтенантик меня, того и гляди пристрелит. Вон, у него и так уже пот на лбу выступил и руки трясутся. Хотел я ему было намекнуть, что и он теперь вроде как наш с Люсенькой сообщник, ведь видел все, слышал, а шпионку брать с поличными не стал, отпустил. Но побоялся я, откровенно говоря. Тогда бы он меня наверняка, как ненужного свидетеля, прихлопнул, а потом бы всех заверил, что я оказал сопротивление при задержании. Короче говоря, в полном… этом самом… тупике я оказался. И делать мне ничего иного не оставалось, как сказать лейтенантику: да, дескать, начальник, ваша взяла, вяжите. Осознаю, мол, свою вину полностью и хочу теперь следствию помочь. Дескать, там, вон в той кабиночке, есть еще тайничок, куда я микрофильмы с секретной информацией прячу, чтобы потом иностранным разведкам продавать.

Лейтенантик расцвел сразу – представил, видимо, как ему теперь орден дадут и в звании повысят – и в камеру излучателя бросился. Где, кричит, где тайник? Под полом, ору в ответ, пол разбирайте! А сам в это время аппаратуру по-быстрому включаю. Включил, вздохнул, перекрестился даже, каюсь, и нажал ту самую зловещую кнопку, что уже одну юную жизнь оборвала. Такое уж, видать, у нее было предназначение – забрала и вторую. Лейтенантик даже мяукнуть не успел.

Только я, значит, пузырек со спиртом достал, которым мы контакты протираем, только души загубленные помянуть собрался, как в лабораторию опять Люсенька влетает. Сколько, спрашивает, три в кубе будет? Ну, все, думаю, психика у девушки не выдержала, свихнулась, бедолага, третьей жертвой на моем счету стала… Но, чтобы сумасшедшую не нервировать, отвечаю: девять, конечно. Люсенька как захохочет! Точно, думаю, крыша поехала; стал незаметно к телефону руку тянуть. А она опять мне тетрадку мою с расчетами в нос тычет и радостно так орет: двадцать семь, тупица, двадцать семь, бездарь ты этакий! Ну, может и двадцать семь, зачем обзываться-то? Я, может, болел, когда в школе возведение в куб проходили!

Потыкала мне Люсенька в нос тетрадкой и калькой с диаграммами, потом рукой махнула и говорит: у нас, дескать, с Катенькой, ни мамы, ни папы нет, одни мы с ней, сиротинушки, и друг без друга нам – ну никак, хоть убей! А тебе, говорит – мне, то есть, мы уже на «ты» перешли, оказывается, – тоже, небось, совесть житья не дает, вон, и спирт уже достал, чтобы муки ее заливать. Так что пойдем, говорит, Катеньку нашу искать. Схватила меня за руку – и поволокла к излучателю. Я поначалу-то и понять ничего не мог: при чем тут три в кубе, при чем мама с папой, какая такая совесть?.. А когда в камере излучателя очутился, забеспокоился. Но все же не сильно, Люсенька-то рядом была, кнопку все равно нажать некому. А Люсенька вдруг мячик резиновый из кармана достала и ловко так – хоп! – его к пульту подбросила. Да так ловко, что он точнехонько на заветную кнопку приземлился.

Это уже потом я узнал, что Люсенька кандидатом в мастера спорта по баскетболу была. И что физмат с красным дипломом закончила. И что по диаграммам, на кальку перерисованным, она увидела, что в первом эксперименте масса объекта была аккурат равна массе Катеньки плюс масса кирпича. А еще ошибку в моих расчетах нашла, три в кубе которая, из-за чего выходило, что биологические объекты при перемещении разрушаются… В общем, все это я уже позже узнал, а тогда лишь зажмурился и с жизнью простился. А когда глаза открыл – на солнечной полянке себя обнаружил. Правда, солнышек в небе два оказалось, и зелень вокруг фиолетовым отдавала. Рядом Люсенька стоит; обняла меня, поцеловала. Прости, говорит, но без тебя я тоже жить не хотела. А тут на полянку и Катенька выбежала, обниматься с сестренкой начала, а перед этим на меня странно так глянула и спасибо сказала. Удивлялся я недолго – из лесочка вдруг лейтенантик давешний вышел. Только бородатый почему-то. И с ребенком на руках, девочкой лет трех-четырех.

Как потом оказалось, в той вселенной, где мы все очутились, время как-то по-иному текло, вот они там уже и бородой обзавестись успели, и ребеночком. Девочку они почему-то Аграфеной назвали. Я еще посокрушался: жаль, мол, что не Надеждой, это ведь благодаря моему проекту «Надежда» она на свет появилась… Да уж, как назвали – так и ладно. Следующий проект в честь нее назову.

Лейтенантик, кстати, извинился передо мной и тоже спасибо сказал. А я возьми да спроси: как же мы теперь, мол, домой-то вернемся? Только меня никто не понял. Зачем, говорят, домой? Мы ведь и тут очень счастливы. А разве не счастье главное в жизни? Коммунизм, говорят, на Земле как-нибудь и без нас построят, бог даст.

Собственно, я спорить не стал. Подумал лишь, как же я теперь Петьке чирик отдам? С другой стороны, при коммунизме ему деньги все равно не нужны будут. Так что плюнул я на все, Люсеньку покрепче обнял и понял, что и на самом деле теперь совершенно счастлив.

Но работать по ночам я все же с той поры зарекся…