Валерий Цуркан
№313 "Чуткое пространство времени"

1

Наконец-то наступило утро, как долго я его ждал. Я пытался уснуть, но не помогли даже сильнодействующие лекарства, которые лежали в ящике стола. Впрочем, минут пятнадцать я подремал. Так всегда – когда я мечтаю о сне, в окна стучится Её Величество Бессонница. Я ворочаюсь на скомканных простынях, шепчу в подушку проклятия, считаю до тысячи, сбиваюсь, считаю ещё раз, снова сбиваюсь, и за пятнадцать минут до будильника забываюсь в полудрёме.

Вечером звонила Лена, и я сказал, что этой ночью мне необходимо выспаться. А мог бы позвать её к себе, ведь всё равно не спал, и какая разница – не спать одному или вдвоём? Вдвоем не так одиноко.

Настойчиво пропищал будильник. Обычно я кидаю в него подушкой, но сегодня его трель меня обрадовала. Полежав ещё несколько минут, я решил, что пора вставать и сбросил с себя оковы бессонницы.

На кухне я уронил свой любимый фарфоровый чайник. Он раскололся на сотню маленьких чайничков и забрызгал пол, стены, и мои новые брюки отличным индийским чаем. Напившись крепкого кофе, я сменил штаны и вышел из дома. У подъезда мне перебежал дорогу чёрный соседский кот. Не верю я в эти суеверия, но сердце всё же ёкнуло, сказываются крестьянские корни. Хотя какой из меня крестьянин, у меня кактус и тот зачах!

Но прочь посторонние мысли! Ведь сегодняшний день кардинально отличается от других. Никакой обыденщины! Забудь про залитые чаем штаны, забудь про чёрного кота и даже про Леночку забудь. Сегодня меня ждёт Работа. Да, с большой буквы. Не каждый день, между прочим, такое счастье перепадает.

Моя машина уже третью неделю была в ремонте (умеют наши мастера растягивать удовольствие) и мне приходилось ездить на такси. Особо высокими зарплатами нас не радуют (хотя и не бедствуем) и пользоваться услугами извозчиков считается непозволительным шиком. Ещё неделька затянувшегося ремонта и я стану кататься на трамвайчиках.

Таксист подбросил меня до наглухо закупоренных ворот с нарисованными на них красными звёздами. За ними расположена воинская часть с мудрёным дробным номером, а в ней – продовольственные склады. Или скажем так – там якобы находились склады. Стоят приземистые бетонные коробки с опечатанными замками, а что в них – одному Богу известно. Пломбы никогда не срывались, замки, может быть, заржавели и вообще – возможно, что в этих коробках одна только видимость. Потому что основная работа велась в подземелье.

Знакомый солдат, с которым я ни разу не перебросился ни одним словом, и никогда не поговорю с ним по душам, дружелюбно кивнул головой и навёл на меня зрачок автомата. Капитан на КПП после вежливого приветствия долго и кропотливо изучал мои документы, снимал отпечатки пальцев и биотоки мозга, фотографировал сетчатку глаз. Разве что на сдачу анализов не отправил. Когда я оказался на внутренней территории, через каждые пятьдесят метров меня так же заставляли доказывать, что я это я.

Никто из этих солдат и офицеров не знал, чем мы занимаемся. Видимо, их отбирали из тех флегматиков, которые не задаются лишними философскими вопросами. Ведь если хорошенько подумать то, что такого сверхсекретного может храниться на продуктовом складе? Тушенка массового поражения?

Да что о них говорить? Мы и сами знали только о том, над чем работали, информация о других отделах была закрыта. Нам известно лишь одно – тушенкой здесь и не пахнет. Лена много раз пыталась вытянуть из меня, чем занимается наш институт. Она не знала, что в мой подбородок вшита такая маленькая штучка, которая при лишнем слове лишит меня головы. А мне голова ещё пригодится. Я ей думать буду. Думать нам не запрещают.

Лена обижалась, она считала, что я не должен ничего от неё скрывать и грозилась уйти, но не уходила. Я не хотел с ней расставаться, но и умирать глупой смертью от языка тоже не хотелось. Вот уж действительно, язык твой – враг твой. Пословица, бьющая в самую точку. Не в нашем ли институте её придумали?

Иногда во мне разгоралось страстное желание рассказать кому-нибудь всё о нашей работе. Первому встречному взять и раскрыться. А поверит или нет – дело десятое.

Вот когда снимут запрет на разглашение (если снимут), тогда и буду ходить по городу и разбазаривать секретную информацию, а сейчас – молчок. Наверняка потом я сопьюсь, потому что сейчас пить нам не разрешают. Я стану писать мемуары и рассылать во все издания мира.

Но мне почему-то кажется, что вся информация, касающаяся нашей работы, так останется лежать в папках под грифом "Совершенно секретно", а меня так и похоронят с маленькой штучкой в подбородке. Никто и никогда не узнает того, что знаю я. Ну, всё, довольно об этом. Побольше позитива! Мрачные мысли могут навредить моей работе. Я уже почти дошел, осталось пройти последний контрольный пост. Надо настроить себя, где моё рабочее настроение?

2

…Коллектив у нас притёртый как шестерни в слаженно работающей машине. (Любая машина время от времени даёт сбой, но об этом чуть ниже). Каждый из нас, конечно, всего лишь винтик в большом агрегате института. Но винтик, как говорится, не простой, а золотой. Выкрути один и вся конструкция может рухнуть. Вот такие мы, винтики.

Генрих, добродушный толстяк, хипповатый не по моде (да и не по возрасту тоже) мужчина, приходящийся всем нам отцом родным, то есть начальником отдела, терпеть не может конфликтов на работе. Однако делает вид, что получает удовольствие, когда лепит нам редкие строгачи и другие втыки. Ругается он без чувства, этак немного бутафорно, театрально. Хотя слов знает много. Я давно заметил – чем интеллигентней человек, тем вычурней он матерится.

В работу он бросается как в омут с головой. Его считают лучшим специалистом отдела (не зря, значит, руководит). Он заменит любого из нас, если это понадобится и сделает всё как полагается.

Год назад он три месяца проработал рядовым челночником, когда произошло крупное ЧП, каких не бывало за всё время существования института. Димка Егоров, челночник лет двадцати пяти, взял да и удрал неизвестно куда. Может в прошлое, а может и в будущее. Он заблокировал темпоральный шлейф челнока, и определить, в какое из времён дёрнул, не удалось.

Так из-за челночника Димки, который, скорее всего, хотел спасти Русь от нашествия монголов, наш отдел оказался на грани закрытия. Вот тогда Генрих орал на охранников дока по-настоящему. Останкинская телебашня казалась пигмеем по сравнению с его многоуровневой словесной конструкцией.

Краем уха я услышал, что создан новый отдел, специально для розыска беглеца. Поисковики прочесывают пространство и время, но пока не нашли ни одного следа. Будем надеяться на лучшее.

***

…Я вошел в лабораторию, поприветствовал всех чохом и сел за свой пульт. Я готов к работе. Прочь лишние мысли, они не должны отвлекать меня.

Рядом с монитором стояла фотография всего отдела. Выносить её в мир было запрещено. Я, Генрих, Димка, Андрей и Володя стояли на переднем плане, остальные сзади. За нами высилась кабина челнока, того самого, который впоследствии был угнан. Это был последний снимок Димки и единственный – челнока "темпо" с бортовым номером 19/71.

– Выспался? – спросил меня Генрих, подойдя к моему столу.

– Да, – соврал я.

– Заметно, – усмехнулся Генрих.

– Как он там? – я кивнул головой в сторону двери, в которую кроме него, двух операторов и психолога никто никогда не входил.

– Готовят, – он встряхнул рыжей львиной гривой и провёл ладонью по волосам. – Скоро на выход.

Скоро, скоро я Его увижу! Нетерпеливость губительна для нашей работы, но очень уж хотелось увидеть этого человека. Хотя бы взглянуть на него, хотя бы одним глазком! Но я не просто увижу его, но и поговорю с ним, пока буду делать свою работу. Генрих разрешает записывать мои разговоры с ними, но диски остаются в его сейфе. Если вдруг мне позволят поведать об этом всему миру, они вызовут ошеломляющую сенсацию. Но всё дело в том, что кое-кто не любит сенсаций…

…Всё было подготовлено, и ребята сидели, тихо болтая о всякой чепухе. То о росте цен на бензин, то о предстоящих выборах. Лично для меня всё, что не касается Встречи, сейчас было ерундой. Завтра я спущусь с небес на землю, приглашу Лену, схожу с ней на премьеру "Обитаемого острова", вторая часть, говорят, лучше первой. Но сегодня моё сознание заполнено Встречей…

Прозвучал предупреждающий сигнал, разговоры стихли и все разошлись по местам.

Я в нетерпеливом напряжении. Сейчас он выйдет…

…Его ввели в лабораторию, проводили до моего пульта и усадили в кресло напротив. Нажатием кнопки я отгородил рабочее место от общего зала. Как по щучьему велению с четырёх сторон выросли стены, и мы остались наедине.

Он выглядел здоровым и крепким стариком, не похожим на себя за минуту до смерти. Густая борода, живые весёлые глаза, в которых искрилась огромная сила волевого человека. Он непринуждённо сидел в кресле, ни капельки не удивлённый, и не напуганный случившимся. А удивляться, честно говоря, было чему.

За время, проведённое в нашей клинике, он прошёл полный курс психологической адаптации и физиотерапии. На мой взгляд, можно было обойтись лечением тела, человек такой душевной силы принял бы произошедшее без ущерба для психики. Но законы есть законы и пишутся они на ошибках. Первая наша ошибка – неприятность с Гоголем. Он и в свое время был слегка не в себе, а, попав в мир современных нам технологий, вовсе сошел с ума. Нашим психологам пришлось попотеть, они длительное время мучались с ним, пока не собрали в его голове мозаику из разбитой пережитым шоком памяти. Долго они выводили его из глубокой депрессии.

***

…Я заглянул в живые глаза старика и дрожащим от волнения голосом произнёс:

– Здравствуйте, Лев Николаевич!

– Здравствуйте, здравствуйте! Наслышан, наслышан о вас! – ответил мне граф Толстой.

Я вздрогнул и мысленно перекрестился. Сам граф Толстой, умерший задолго до моего рождения, говорит, что слышал обо мне! Ну, кто в его время мог знать, что в 2009 году будет жить Герберт Власов, то есть я? Мистика какая-то! На мгновение меня охватил суеверный страх (несмотря на то, что в суеверия я не верю). Но всё стало на свои места, и я обругал себя: " Глупец! Это Генрих, или один из наших психологов сказал ему обо мне и о предстоящей встрече!"

Во время этих встреч я весь отдаюсь работе, теряю способность логически мыслить, и порой это приводит к курьёзным выводам. Так было и на этот раз. Случайно сказанное слово графа и в моей голове рождаются фантастические версии одна сказочней другой. Но, отбросив лишние мысли, я вплотную приступил к работе. Я показал графу Толстому как надеть шлем, считывающий память. На время я стану великим русским писателем.

Я слышал, что первые мыслеоператоры часто сходили с ума и оставались теми личностями, с которыми входили в контакт. Но когда кто-то из наших электронщиков создал систему блокировки памяти, работать стало безопаснее. После окончания контакта память разделялась на свою и партнёра, и путаница прекратилась. Тогда и стал постоянным штат "на минуту гениев", как мы себя называем.

Просматривая его память, я машинально следил за состоянием аппаратуры. Может, кому это и покажется нудной и монотонной работой, но мне она была интересна. Кто сможет похвастаться, что был в ментальном контакте с самим Толстым?

…Честно говоря, я не знаю, для чего и кому нужна была полная запись его памяти. Оцифрованную личность Толстого передадут в другой отдел, а что они там будут делать с этими записями, меня не должно волновать. Но волновало. Мы не раз беседовали на эту тему.

– Как они используют это? – спросил я однажды.

– Давай порассуждаем, – предложил Генрих. – Вариантов много. Прогоним их?

Андрей сразу же принял правила игры.

– Можно использовать для литераторов. Чем корпеть над томами воспоминаний современников, проще заглянуть, так сказать, в душу Гоголя. Черпнёшь массу информации, и она будет куда достоверней, чем мемуары его знакомых. К тому же, один пишет так, а другой этак, и бедному автобиографисту, который Гоголя и в глаза не видел, приходится выбирать между двух-трёх относительных истин. А тут, вот она, голая правда!

– В том-то и дело, что голая! – сказал Димка.- Критикам только это и нужно! Представляете, приходишь в библиотеку (или как там она будет называться), заказываешь Гоголя, и тебе вываливают его со всеми потрохами. Будет в чём покопаться. Писал об одном, другое скрывал, а третье, вообще выдумал. А порыться в грязном белье, не откажется ни один критик! Любой и этой братии тут такого слона раздует, что Гоголь в гробу веретеном вертеться будет!

– Да, им только дай повод, они под такое подведут, что в пятьсот лет не отмоешься, – заметил Володя. - Не хочется мне им Гоголя на растерзание отдавать.

– Есть другой вариант, – сказал Генрих. – Представьте недалекое будущее. Дикарские нравы цивилизованного общества. И вдруг среди них появляются Гоголи, Достоевские, Пушкины, Толстые. Они должны будут возродить понятие об этике, морали, семейных ценностях.

– Не уверен, что их услышат, – возразил я. – Чем цивилизованней в нашем понимании общество, тем хуже у него со слухом. Это, во-первых. А во-вторых – откуда им там взяться? Все они умерли, как тебе известно, в девятнадцатом и начале двадцатого веках.

– Я же говорю, представьте недалекое будущее. Выращивать клонов и сейчас умеют. А если в этом будущем научились вкладывать в их головы личностные записи? Клац мышкой – и гений, вот он, стоит перед тобой.

– Заклюют они твоего гения, – вставил Димка.

– Ну, так мы и до Аттилы доболтаемся! – мрачно проговорил Володя. – Несколько его копий и конец Римской Империи.

Больше вариантов использования наших записей в тот день никто не предлагал…

… Работа шла полным ходом. Я практически не вмешивался, лишь время от времени корректировал машину. Поток мыслей, образов и обрывки воспоминаний Толстого проходили сквозь мой мозг. Общение, тем более, мысленное общение с людьми столь высокого полёта доставляет мне неописуемое чувство праздника. Но праздник этот и радостен и труден одновременно.

Просматривая воспоминания Толстого, я вдруг заметил что-то до боли знакомое и не сразу понял, что это корпус челнока. Он стоял во дворе дома в Ясной Поляне. Номера на его борту я не разглядел и к тому же не мог сообразить, как он оказался в этом промежутке времени, да ещё и в Ясной? До старости и смерти писателя было ещё довольно далеко. И причём тут Ясная Поляна? Толстой умер на станции Астапово, по дороге в Новочеркасск, в домике начальника станции.

Почему челнок находился в Ясной, а не в наглухо зашторенной комнате, куда его отправили? Неужели челночник совершил такую грубую ошибку? Ведь целых полгода готовились к изъятию графа Толстого. Известно было, что до самой смерти его не оставляли близкие. Приходилось отправлять челнок за челноком и держать их в том пространстве между временем и невременем, откуда челночник мог видеть всё, что происходит в комнате, а его никто не видел. И нашли ведь небольшой отрезок времени, минут пять, в котором Толстой оставался в одиночестве. И после всего этого грубейшая ошибка, которая, возможно, повлечёт за собой некоторые изменения времени. Или уже повлекло.

И вдруг я разглядел ещё кое-что. Димку Егорова, выходящего из челнока. Но оказалось, что это не он, а похожий на него седой старик. У меня заколотилось сердце, но я сразу понял, в чём дело. У Толстого немного перепуталось в голове, вспоминания о последних минутах жизни попали в более ранний период. Вот и весь ответ. Но что за человек выходил из челнока? И почему он так похож на нашего Димку?

…Какое опьяняющее состояние, когда заглядываешь в храм Гения! Жаль, что это не продолжается вечно. Я буду только рад, если в моём шлеме сгорит защита. В этом случае до конца своих дней я останусь графом Толстым.

Он был разносторонним человеком. Помимо своей профессиональной писательской деятельности он занимался несвойственными для аристократов делами. Он и сады выращивал, и вёл собственное хозяйство. Открыл школу для бедных крестьян, которую, правда, забросил после женитьбы. Пробовал себя и в музыке, и в скульптуре, но сделал лишь несколько бюстов жены. И, что самое главное, он умел любить. Любил он всё и всех, а это значит, что он любил жизнь. В отличие от многих из нас. Ведь то, что мы называем любовью, зачастую оказывается всего лишь иллюзией любви. Нам кажется, что мы любим жить, а на самом деле мы уже сыты по горло этой жизнью.

Нет, далеко нам до Толстого, не добраться нам до той вершины, с которой он смотрит на нас. Нет в нас той чистоты, того тепла человеческого, у нас просто времени не хватает. А если и появится среди нас такой человек, то в этой суете, мы его просто не заметим. "Заклюют они твоего гения!" – вспомнил я Димкины слова и мне поплохело – как это похоже на нас!

Господи, как редко встречаются в нашем склочном мире такие люди! Хотя бы десять процентов людей на Земле были таким как он – и жизнь стала бы другой! Дело даже не в том, что он умел делать и что он сделал для нас, а в том, каким светлым он был человеком. Одна минута, проведённая рядом с ним, не забудется никогда.

…Но всё хорошее когда-нибудь заканчивается. Пока машина обрабатывает информацию, у меня есть немного времени, чтобы задать Льву Николаевичу несколько вопросов. И я в состоянии лёгкого ступора глупо спрашиваю его о том, какой была погода в тот день, когда он, больной, сошёл с поезда на станции Астапово.

– Дождь шёл, – ответил он, и пристально просмотрев на меня изучающим взглядом, добавил. – Но вы же не об этом меня хотели спросить?

Да, не об этом. Я мечтал задать ему так много вопросов, что, растерявшись, сморозил ещё одну глупость.

– Будьте осторожны, – сказал я. – Прошлого изменить нельзя. Можно изменить всё, даже самого себя, но не прошлое.

Он улыбнулся.

– Вы напоминаете мне одного юродивого, который приходил к нам в Ясную Поляну. Он тоже говорил малопонятные вещи с чрезвычайно умным видом. Забавный народ. И счастливые они, и несчастные в одном лице. Любил я их.

– Чем же я на него похож? – спросил я, отключая машину.

– Вы хотите мне что-то сказать и не можете по каким-то причинам. И я, кажется, догадываюсь, что именно.

– И что же? – нажатием кнопки я утопил стены в пол.

– Да, едва не забыл, – не ответив на мой вопрос, сказал он. – Ваш давний друг шлёт вам привет.

В этот момент время истекло, дзенькнул сигнал готовности и два оператора вывели Толстого из зала. Время не ждёт. Ещё немного и могут начаться серьёзные изменения.

Мне стало грустно. Он и не подозревает, что будет дальше. Его умертвят и отправят в тот день и час, откуда он был доставлен. Кодекс Времени переполнен запретами и основной гласит, что прошлого изменять нельзя ни под какими предлогами. Если человек умер, то в будущем ему нет места. Мы в праве распоряжаться своей судьбой, можем строить её собственноручно, но прошлого касаться запрещено. Иначе каждому захочется переписать историю на свой лад.

… А что всё-таки он хотел мне сказать? От кого передать привет? Уж, не от Димки ли Егорова? Не Димку ли я видел в его памяти?

Не успел я додумать до конца свою мысль и сделать выводы, нас всех привлек сдавленный крик из коридора, ведущего в ангар. В зал колобком вкатился Генрих и, прихрамывая, вышел охранник дока, держа в руке оторванный воротник рубашки. Последним появился челночник с обалдевшими глазами.

Лицо Генриха было красным как панцирь вареного рака, а глаза – злыми как у собаки Баскервиллей.

– Ни хрена себе старичок! – орал Генрих. – Божий одуванчик, блин! По его милости наш отдел закроют к едрене фене, а нас всех на лесоповал отправят ёлки на новый год заготавливать!

– Меня премии лишат? – спросил челночник.

– Какой, твою мать, премии? Тебя на кол посадят! – разошёлся Генрих.

– Да что же это? Да как же это? – запричитал челночник. – Человека по голове бьют, да ещё и премии за это лишают. А потом ещё и на кол?

– Да что у вас там случилось? – оборвал их Андрей.

– А тебе по нашему виду не понятно? Толстой сбежал! – Генрих кричал почти истерически.

Кто-то восхищённо присвистнул, кто-то приподнялся с места.

– Далеко не уйдёт, – заметил Володя. – Тут и с документами могут не выпустить. Найдётся.

– Не уйдёт, говоришь? – Генрих взвился орлом. – Он уже ушёл! Этот старенький дедушка, этот немощный пенсионер нас, троих здоровых мужиков, по коридору как котят разметал! Вежливый такой. Извините, говорит, господа, но наши с вами планы имеют одинаковые сюжеты, но абсолютно разные финалы! Дальше, говорит, я доберусь самостоятельно.

– Ну, и куда он побежал? – спросил его Андрей. – Куда здесь можно убежать? Тут попробуй, пробегись! Сначала пристрелят, а потом скажут: "стой! Кто идёт?"

Генрих отдышался, выпил залпом несколько стаканов воды, и его лицо приобрело обычный цвет. Успокоившись, он стал нам объяснять, что там у них произошло.

– Стоило нам войти в док, он играючи вытолкал нас троих в коридор и закрыл дверь перед нашими носами. Когда мы её отворили, выяснилось, что внутри никого нет, и недостаёт одного челнока. Граф Толстой уехал, но куда – в прошлое или будущее – не сообщил. Он случайно (случайно?) заблокировал темпошлейф.

Через десять минут Генриха вызвали на ковёр. Слава Богу, не в шестнадцатом веке живём, пытошных комнат не содержим. Но, несмотря на это, Генрих вернулся морально четвертованный, колесованный, посаженный на кол и допрошенный на дыбе.

Я рассказал ему о том, что мне привиделось в просмотренной памяти Толстого. Похоже, что я на самом деле видел Димку Егорова в Ясной Поляне образца тысяча восемьсот шестидесятых годов.

– Почерк угона тот же, – сказал я. – Кажется, Димка предупредил его и объяснил, как угнать челнок.

– Но зачем? – непонимающе спросил Генрих. – Для чего? Ведь Егорову понятно, что по этому следу, оставленному в Ясной Поляне, его обязательно найдут.

– Его-то найдут. А вот Толстого навряд ли, – сказал Володя.

Но меня больше всего интересовало, как Димка избавился от этой маленькой штучки в подбородке. Он что, сапёр? При попытке хирургического вмешательства она бы так рванула, что его безо всяких кастингов взяли бы сниматься в кино, на роль всадника без головы.

Ещё один вопрос – почему Димка был седым? До самой старости путешествовал во времени и лишь под конец жизни решил научить Толстого, как прожить лишних пять-десять лет? Или поседел, избавляясь от антиговорилки?

…Между тем, в 1910 год отправили команду наблюдателей, и она вернулась с недоброй вестью. Нарушен один из важнейших пунктов Кодекса Времени. Прошлое изменено. Газеты публикуют заметки об исчезновении писателя. Что напишут по этому поводу в современной жёлтой прессе для нас остаётся загадкой – при подобных происшествиях наш институт прекращает сношения с внешним миром. Но заголовки представить несложно. "Льва Толстого выкрали инопланетяне"; "Великий русский писатель спрятался от собственной жены в тибетском монастыре"; "Толстой умчался на машине времени в неизвестном направлении" (Ну, до этого даже наши охотники за сенсациями не додумаются!).

О том, что он умер (вернее будет сказано – должен был умереть) не знает никто кроме нас. Это один из Парадоксов Времени, – в какое русло не потекло бы время, о предыдущем варианте мира помнят лишь те, кто причастен к изменению. По этой причине наш институт наглухо закрылся от всего света.

Нас оставили в институте до тех пор, пока мы не вернём время в привычное русло. Способ сделать это нашли на следующий день. Он был достаточно прост. На смертное одро Толстого отправили биологический муляж. Врачи того времени не смогут отличить его от человеческого тела даже при вскрытии.

…Льва Николаевича Толстого так и не нашли. Неизвестно, куда умчал его челнок "темпо", в светлое будущее или в тёмное прошлое? О том, каким образом велись поиски сбежавшего гения, нам не докладывали – этими прочёсами во времени занимался другой отдел. Но Димку Егорова всё же поймали. Никто из нас его не видел и никогда не увидит. У службы безопасности института накопилось много вопросов к нему. Возможно, беседа длится до сих пор, потому что графа отыскать не получилось. Видимо, Димка молчит как партизан, а может на самом деле не знает, куда делся Толстой. Впрочем, всё это всего лишь наши догадки. До нас дошло только то, что его нашли, и что он был стариком лет семидесяти. Разыскали его по моей подсказке, подсмотренной в памяти графа Толстого. Остальные его перемещения, как в пространстве, так и во времени оказались в тумане – партизаны умеют хранить свои тайны. Хотя и это тоже всего лишь наши догадки.

Домой я возвращался в наимрачнейшем расположении духа. Чёрный соседский кот, испугавшись моего вида, галантно уступил мне дорогу. Дома меня ждали озверевшая от голода кошка Даша и философски спокойная черепаха Дуся.

…На этом историю можно и закончить, но много лет спустя обстоятельства заставили меня о ней вспомнить. Всё тайное когда-нибудь становится явным.

3

…Прошло тридцать лет и три года и я уже не тот, что был. Я старая развалина. Мне только и осталось копаться в дневниках и набросках к так и ненаписанным рассказам. На днях, занимаясь археологическими раскопками в груде бумаг, я нашёл записи, касающиеся вышеописанных событий. Перечитав несколько пожелтевших листов формата А4 с загнутыми уголками, я провалился в глубины памяти.

…Работу в институте я оставил десять лет назад. Сижу на персональной пенсии, роюсь в своих бумагах и брюзжу по любому поводу. То мне не так и это не этак. Типичный сердитый пенсионер.

Лена оставила меня года через два после истории с Димкой Егоровым. Вышла замуж за человека, который никогда не скрывал от неё, чем он занимается на работе. За маляра она замуж вышла. И, видно, всё у них было в порядке, судя по количеству детей (трое) и числу прожитых совместно лет (двадцать пять). А я так и остался жить с кошкой и черепахой. Вернее, с кошками, потому что Мурка не помню уже какая по счёту. А черепаха, она долгожительница, она ещё меня переживёт.

Уже целый год, как сняли запрет на разглашение, и весь мир буквально по швам трещит от наплыва информации. А я давно перегорел. Не хочется мне ни с кем делиться, нет никакого желания писать, рассказывать. Тошнит от всего. Дожить бы спокойно жизнь.

Со снятием запрета мы узнали, что маленькая штучка в подбородке была блефом. Она оказалась безобидным кусочком пластика, и её механизм работал на обычном страхе.

Теперь я имею право поведать всему миру о себе и своей работе, но меня не тянет использовать это право. Тех людей, кому я хотел это рассказать, со мною нет. Все уже там.

В последний раз я встретился с Леной на похоронах. Она была строго одета, а лицо её выглядело как никогда печальным с горькими складками в уголках губ. В когда-то роскошные волосы прокралась редкая, но заметная седина. Вместе со мной её провожали муж и дети. Старший сын был похож на меня. Он родился через девять месяцев после нашего разрыва, но Лена доказывала мне, что я к этому абсолютно непричастен. И я поверил ей и верил до тех пор, пока не увидел Артёма, вернувшегося из армии. Вот тогда-то я и узнал в нём себя. Но было поздно что-либо ему говорить, да и ни к чему всё это было.

…В дверь позвонили. Это мог быть только Генрих, из нашего отдела остались доживать лишь я да он. Он такой же, как и я, антиквариат, не вписавшийся в крутые повороты современного бытия. В отличие от меня, поседевшего на почве нервных стрессов, он полностью облысел. Но лысина ему идёт, особенно когда он одевает очки. "Осень настала!" – шутит он, поглаживая ладонью бильярдный шар своей головы. Да, кроме блестящей лысины он отличается от меня каким-то животным оптимизмом. На все проблемы он отвечает ослепительной улыбкой и обходит их стороной. Или вообще не замечает.

Раздавшийся вширь и от этого будто став ниже ростом, лысый, в глубоких шрамах морщин, всегда с улыбкой на лице, он похож на смешную смесь Карлсона с добродушным гномом.

– Привет на минуту гению! – улыбнулся он порога.

Я по привычке хотел, было пробурчать что-нибудь из серии "да ну вас всех!", но, растаяв под его улыбкой, сказал:

– Заходи, Давно не виделись. Ни капельки не изменился.

Я проводил его на кухню. Не знаю почему, но наше поколение для душевных разговоров выбрало не гостиные, а кухни.

– Какой чай будешь? – спросил я его. – Чёрный или зелёный? Или кофе? Можно с молоком.

– Эти напитки оставь старикам, – Генрих поставил на стол бутылку коньяка. – Чай тебе не водка, много не выпьешь!

Пока я, с головой забравшись в раскрытую пасть холодильника, подбирал соответствующую закуску, он, не церемонясь, разлил коньяк по стопкам.

– Вот, – сказал я. – Только конфеты. И полплитки шоколада.

– Сойдёт, - ответил он и поднял свою стопку. – Выпьем за нашу старую дружбу.

После второй он достал из кармана небольшую потрёпанную книжку и положил ее на стол передо мной. Она была в добротном переплете, каких сейчас днем с огнем не найдешь. Лет пятьдесят ей, не меньше. На обложке золоченым тиснением написано имя автора. Константин Левин. Чуть ниже название – "Декабристы".

– Кто это? – спросил я и вернул ему книжку. – Я про революционеров читать не люблю. Был бы жив дед, он бы почитал.

Генрих ехидно захихикал.

– Что здесь смешного? – спросил я его.

– А ты раскрой книгу и сам поймешь.

Я последовал его совету, но ничего смешного не увидел. На титульном листе было имя автора и название романа в завитушках а ля начало девятнадцатого века, снизу было написано: "Москва, издательство "Правда", 1988 год".

– Решительно ничего смешного, – сказал я.

– А ты на фотографию посмотри, – сказал Генрих.

Лицо как лицо, но мне показалось, что я где-то его встречал. Я пожал плечами, захлопнул книгу и вернул ее Генриху.

– Сдаюсь.

Генрих перестал хихикать и хитрыми глазами посмотрел на меня.

– Не признал? – спросил он. – Без бороды его не узнаешь. Это граф Толстой.

Я уронил налитую стопку, и коньяк разлился по столу.

– И не спорь со мной, – сказал он, хотя я совсем не собирался с ним спорить – Это именно он!

– Но почему он укрылся в двадцатом век? – спросил я. – Почему не в середине двадцать первого? И вообще, зачем было убегать?

– Начнем с того, что наш отдел работал над чудовищным экспериментом, – Генрих прислонился затылком к стене. – Это еще не рассекречено полностью, но кое-что уже просочилось.

– Что именно? – мне стало интересно, что он расскажет.

Помолчав, Генрих медленно, как в полусне, начал говорить.

– Всех этих гениев, вырванных из их времени за минуту до смерти, вылечивали и помещали в благословенном двадцать первом веке. Для того чтобы подлечить наше больное общество. Но частенько эксперименты заканчивались ничем. Ну не хотели гении нас лечить! Не желали одаривать нас своими мечтами! Переставали после своего второго рождения создавать шедевры.

– А Толстой? – спросил я.

– Толстой? – Генрих усмехнулся. – Дима Егоров предложил ему выбор. Быть пешкой в чужой игре или начать свою. Он описал государственные устои двадцатого и двадцать первого веков и объяснил, как пользоваться машиной времени. И Толстой, будучи убеждённым народником, выбрал советское время, оттепель шестидесятых годов. За оставшиеся пять лет он дописал роман, начатый век назад и, охаянный, непризнанный, умер в нищете в шестьдесят девятом. Рукопись каким-то чудным образом сохранилась, и роман был опубликован девятнадцать лет спустя. Заметь, ни один из писателей, которых переправляли доживать жизнь в двадцать первый век, не написал ни строчки. И лишь Толстой закончил свой роман. Вопреки всему закончил. Его клевали, а он писал.

– Заклевали, значит, гения, – сказал я.

Генрих надолго замолчал. Он сверлил меня своими глазами и молчал. От его странного взгляда мне стало не по себе. Отчего-то показалось, что он хочет открыть мне страшную тайну. Предчувствие не обмануло меня.

– Мне нельзя тебе об этом говорить, – сказал он глухим голосом. – Но я расскажу. Может, я и не прав буду, но ты должен знать. Был ещё один эксперимент. Примерно за год до того, как ты стал работать в нашем отделе. Нам хотелось узнать, рождаются люди гениальными или это среда влияет на них. Мы вырвали из середины девятнадцатого века новорождённого мальчика, будущего великого русского писателя. Поместили в начале семидесятых двадцатого столетия, подменив им мертворожденного ребёнка в роддоме. Рос он в интеллигентной семье с крестьянскими корнями. Обстоятельства сложились так, что писательской деятельностью заниматься он не стал, хотя и пытался писать рассказы. Особыми талантами не блистал. Работал в нашем институте и зарекомендовал себя неплохим мыслеоператором. Неплохим, но никак не гениальным. Этот эксперимент показал нам, что гениями не рождаются. Ими становятся. И далеко не в любом окружении. – Генрих вздохнул – Надеюсь, ты узнал в этом мыслеоператоре себя? Это был ты. Это в тебе мы гения угробили. Мы отняли у России мыслителя и философа. И это было грубейшим нарушением Кодекса Времени.

Сердце моё по мере осознания сказанного колотилось всё быстрее и быстрее.

– А я ведь чувствовал это, – выдавил я из себя.– Я жил чужой жизнью и только работа увлекала меня. Мне всю жизнь казалось, что моё место там, в том времени, поэтому меня и тянуло к этим людям как магнитом. Я и жил-то настоящей жизнью лишь во время Встреч.

В голове моей был полнейший бедлам. Ну что мы за люди? Зачем нам нужно везде лезть и всё перекраивать? Ведь если планета отвечает на наши издевательства над природой землетрясениями и ураганами, то и Время может как-нибудь ответить. Вот возьмёт и перетасует все времена и получится новое Вавилонское столпотворение.

А в конце я подумал – а ведь наши эксперименты продолжаются. К чему они приведут?

??

??

??

??