Борис Гифтс
№70 "Кошка сдохла, хвост облез"

Девчонки затеяли прятки в кусте боярышника. Хохочут, аж завидно. Жидкие волосы растрепались, ленточки держатся на честном слове. Игорь вздохнул. Плести косы он так толком и не научился, а деревенские тетки с подозрением забирают с продленки дочек-растреп. Куда тебе, охламону, учительствовать, сначала своих заведи. И мальчишки не лучше — ползают по траве, коленки все в пыли и зелени, штаны порвут — скандала не оберешься.

— Игорь Петрович, а Вадька косиногу поймал! — наябедничала Ленка.

Вадик выставил вперед руку, украдкой показав Ленке толстый розовый язык.

— Ты зачем паука ловил? — Игорь ковырялся в сумке. Барахла-то сколько! Фантики, жвачки, бумажки без счета, ворох ломаных папирос — пацаны курить пробовали. Лекарство, конечно же, оказалось на самом дне.

Бутуз свободной рукой почесал нос и заявил:

— Деда сказал, что нога дрыгаться будет. Ну, если оторвать ее у паука.

— Ну и как? — Игорь закатал рубашонку по локоть. Вадька от укола сморщился, но плакать не стал.

— Дрыгается.

— Ясно.

— Игорь Петрович, я больше не буду!

Игорь осмотрел щеки мальчишки, растянул веки. Красные прожилки таяли. Вадик стоял гордый, как партизан на допросе. Будет, куда он денется. Все они шкодят, пока не уверятся, что мир, в общем-то, к ним безразличен. Да и после того немногие останавливаются.

— Вадик, каких насекомых трогать нельзя?

— Косиногу, щелкуна, бабочку-голубянку, — затараторила Ленка, подскочив к учителю поближе. Рыжая-бесстыжая. Глазюки огромные, ехидные, но с червоточинкой. Проскакивает в них иногда совершенно баранье непонимание.

— Очень хорошо, Лена, но я Вадика спрашивал.

Девчонка обиженно засопела.

— Ну, Вадик?

— Косиногу, щелкуна, бабочку… А деда говорил, косинога безвредная, — Вадик отчаянно покраснел, но позы не переменил.

— Вадик, когда твой дедушка бегал в коротких штанишках, — при этих словах девчонка захихикала, — косинога вредной не была. И другие насекомые тоже. Тогда тут только змеи ядовитые водились, да и те не очень опасные были. Ты когда учиться-то начнешь?

Мальчишка вытер мокрые ладони о рубашку и буркнул:

— Я выучу.

— Нет, Вадик, так не годится. Ты мне уже столько наобещал, я в жизни не дождусь. Поклянись кошачьим хвостом. Вот на Синь-камне прямо и клянись. А то придется родителям рассказать, что ты учиться не хочешь.

В глазах Вадика мелькнул испуг. Он подскочил к шершавой громадине, приложил ладошку и зачастил:

— Сдохла кошка, хвост облез! Кто слово нарушит, тот ее и съест!

Солнце припекало, от молодой травы стоял одуряющий запах. Пора возвращаться, нагулялись.

— Смотри, Вадик, я проверю, — Игорь положил руку на камень и повторил мальчишеский заговор.

***

Игорь переехал в Горелиху год назад. За что сразу же схлопотал звание дурачка — по мнению селян, любой, кто решит бежать из райского города, заполненного до краев недоступными их пониманию, и оттого соблазнительно манящими удовольствиями, — больной на голову человек. Тот факт, что Игорь приехал не просто из ближайшего городишки, а из столицы, сделал диагноз очевидным даже для распоследнего деревенского алкаша. Тетки опасливо наблюдали за учителем и на школьных сборищах, и просто при случайной встрече: очевидно, думали, что тот вдруг начнет скакать голышом, выть собакой или биться в эпилептическом припадке.

Мужики вели себя сдержанней, но тоже поглядывали искоса — ждали развлекухи. Со временем, конечно, отношение выправилось — в деревне трудно долго держать дистанцию, но некоторая снисходительность, эдакое барское пренебрежение, остались. Это серьезно мешало при разговорах с родителями учеников — мол, мы-то знаем, чего ты на самом деле стоишь, и делим твои советы если не на десять, то на четыре точно. А в остальном такой подход Игорю даже нравился — любую оплошность легко списывали со счетов. Что с дурачка-то возьмешь?

Мотив, побудивший переселиться в это захолустье, Игорю и самому был не вполне понятен. В какой-то момент ему осточертело поддакивать завучу на участившихся заседаниях, юлить перед сытыми папашами, присылавшими за чадом личного шофера, угодливо улыбаться разодетым с ног до головы в меха и диоры матерям, опасаться богатеньких учеников… Впрочем, не это было настоящей причиной переезда. Истиной, скорее всего, было то, в чем Игорь никогда бы самому себе не признался — в нем тлели романтические мечты о людях, не переполненных корыстью, которые тянутся к знаниям жадно, не задумываясь о том, насколько эти знания выгодны в настоящее время. Отчасти потому, что таким человеком был он сам.

***

В девятом часу Игорь завернул к деду Назару. Охотник тот был знатный, зверя любил и понимал его лучше, чем собственных родственников. Зять Назара, тщедушный мужичонка, то надрывал пупок в колхозе, то неделями пьянствовал, а дочка, склочная баба, мужа оправдывала, и временами зачищала дом отца от всего, что можно удачно перепродать. Дед не противился, боялся, что дочка запретит внуку наведываться, а потому во время набегов выходил в огород или заглядывал к Игорю. Сегодня же Игорь сам нанес визит.

— Можно, Назар Александрович?

— Заходь.

Старик мусолил папиросу, разглядывая коричневые ладони. Гремел крышкой котелок, сплевывая пахучий бульон на зацарапанную плиту, лампа в березовой оплетке соревновалась с уходящим солнцем и пока проигрывала вчистую. Толстый старый кот по имени Пилипенко подрагивал лоскутами ушей и пучил на гостя единственный янтарный глаз.

— Есть хочешь? Щас утка дойдет, похлебаем, — прохрипел дед.

— Спасибо, отужинал. Я по делу зашел.

— Знаю уж, — папироса затрещала, мигнув красным огоньком. — Ты на Вадьку не ругайся, это я виноват. Трепался на досуге, вспоминал, как мы мальцами дурака валяли. Время-то беззаботное было, — дед Назар поднял голову, криво улыбнулся и добавил, — ты тока Ольке не сказывай, а? Совсем она пацана затуркала.

— Да я вроде и не собирался.

— А Вадька дрожал тут как осиновый лист, просил с тобой поговорить. На бзду, значит, малого взял? Или мне глаза занавешиваешь?

Игорь аж поперхнулся:

— Ну, ты, Назар Александрович, даешь! Хрен ли мне врать-то? Да я вообще за другим к тебе шел. У тебя разговорник китайский сохранился?

— И разговорник, и еще какие-то книжки есть — Нафаня, когда домой уезжал, много чего оставил. На полке поройся.

Пилипенко фыркнул, и угрожающе выставил усы вперед, когда Игорь прошел мимо табуретки.

— А ты что ж, в Китай собрался? — прогудел дед Назар. — Так там и без тебя тесно. Хошь Нафане записку напишу? Мож, поможет чем.

— Да никуда я не собираюсь. Дернуло что-то. Хочу китайскую грамоту почитать, вдруг научусь?

—Ну-ну, — хмыкнул дед и зашаркал к котелку. Запах шел такой, что Игорь невольно втянул слюну.

— А то давай, повечеряем вместе? Утка свежая, на подсаду брал. Я ее подкоптил еще слегка, как Фань учил. Чуешь, дух какой?

— Спасибо, Назар Александрович. Я пойду.

***

Дольше всего Игорь привыкал к тишине. Первые недели даже заснуть не мог от звона в ушах — столь удивительно на организме сказалась деревенская тишь. В сельском безмолвии не было ничего искусственного, оно не отливало мнимым золочением — это было настоящее, полновесное золото, свалившееся на бедняка, отродясь не державшего ничего, кроме медяков. Несмолкающий даже ночью шум транспорта, бесконечных механизмов, гул человеческого муравейника — все это осталось где-то там, в прошлой жизни. Здесь же по праву царило то, что называется словом с устойчивым привкусом кладбищенской земли — покой.

И как-то невероятно быстро в этом покое растворились суета и приземленные мечты, тревожные мысли о завтрашнем дне и собственной беспомощности, появилось время на занятия более возвышенные, хотя и сопутствовала этим занятиям некоторая леность.

Старый разговорник деда Назара оказался на редкость толковым: в нем, помимо простецких фраз, сопровождаемых отчего-то русскими подписями, приводились некоторые азы китайского письма, немного истории и даже внушительная таблица иероглифов. Разговорник утверждал, что этого количества знаков достаточно, чтобы считать себя в Китае грамотным человеком. И хотя Игорь искренне сомневался, что и это количество вместит его память, но изучать книжку он принялся радостно, с энтузиазмом проглатывая информацию. И ни разу не вернулся к предыдущим страницам, чтобы освежить или разобрать особо запутанные места.

***

Одинокая муха нарезала круги возле окна. Стукнется о стекло, затихнет, и снова зажужжит.

—… сок одуванчиков ядовитый. Если попадет на руки, то их нужно вымыть с содой, а еще выпить желтую таблетку.

Сорок минут уже Вадька рассказывает. И про насекомых, и растения все перечислил, вот и звонок — а он все никак не остановится. Даже обиделся, что время вышло.

Игорь подождал, пока малышня выбежит из класса.

— Вадик, ты молодец, но я просил выучить, а не зубрить учебник наизусть.

— А и не зубрил, — мальчишка надменно отвернулся к доске.

— Тогда скажи мне, где водятся щелкуны?

— На молодых ростках или на самой макушке травы, где листочки маленькие. Я же говорил уже.

— Верно, — Игорь мучительно тер виски. По всему выходило, что ребенок за вечер проглотил годовую программу природоведения.

— Игорь Петрович, а можно спросить… — Вадик так и не повернулся, ковырял пальцем трещину в классной доске.

—Да?

— А вот в книжке написано, что из ядов много чего делают. Лекарства всякие, краски, удобрения…

— Правильно, Вадик, — Игорь одобряюще кивнул.

— А где про это можно почитать? — мальчишка оторвался от доски, взглянул серьезно. Глаза совиные: круглые, светло-карие, с желтыми брызгами по ободку. Как у деда.

— Ну, про то, что делают из ядов написано в энциклопедии. Но тебя ведь, скорее, интересует как?

Мальчишка кивнул и снова уставился на учителя.

— Во-первых, эта книжка для тебя слишком сложная. А во-вторых, если бы она у меня и была, я бы ее тебе не дал.

— Почему?

— Да потому, Вадик, что читать ее можно только взрослым, да и то — тем, кто будет работать в лаборатории. Ты же дом взорвать можешь.

Про то, что пацан может отравить кого-то концентрированной химией, Игорь даже думать не хотел.

— Значит, у вас ее нет…— задумчиво протянул пацан. — Ладно, пока энциклопедию читать буду.

— Это тоже сложная книга.

— Ничего, разберусь. Я вот вчера все понял, — Вадик гордо выпрямился.

— Ага. Ты молодец, Вадик. Беги, пока перемена не кончилась.

Игорь провожал взглядом пухлую спину мальчики, пока тот не ввинтился с визгом в кучу одноклассников. «Я не понимаю — wo bu ming bai!» — перед глазами услужливо выстроились иероглифы из разговорника.

***

Неделя, заполненная непривычной суетой, проскочила быстро. Раньше Игорь любое событие своего дня угадывал почти со стопроцентной точностью. Сейчас же все шло наперекосяк и вприпрыжку, не поддаваясь никакому серьезному анализу. Впрочем, события оказались скорее радостными — ребятня из класса, позавидовав Вадику, торжественно клялась на Синь-камне, а в следующие дни демонстрировала успехи столь фантастические, что на удивление сил уже не доставало.

Старенькая библиотекарша успела одуреть от зачастивших в ее царство школьников. Она искренне огорчалась, что выбор скуден, а многие книги покрылись пылью и плесенью. Стонала от звука хлопнувшей двери — она не любила отпускать посетителей ни с чем, и устало оглядывала знакомые до последней брошюрки полки, словно на них могло само собой зародиться что-то новое, доселе ей не изученное.

Игорь жалел, что время на самообразование сократилось: разочаровавшись в школьном книгохранилище, дети зачастили в дом учителя. Когда же и там обнаружились бреши, наметился небольшой бунт, эдакий детский крестовый поход в земли израилевы. Игорь успел отловить особо жадных до знаний на полдороги к городу, и во избежание дальнейшей смуты заставил составлять списки книг, обязуясь достать их при первой же оказии. Это были, без преувеличения, самые странные списки — ведь названия и авторы не были известны — оттого в них значились только вопросы, записанные, увы, с небезупречной грамотностью.

***

В один из вечеров, когда Игорь терзал очередную книжку, замусоренную мелкими иероглифами, в дверь вломилась толпа.

— Вот он, ирод! — проорала дородная коровница, имя которой постоянно вылетало из памяти. То ли Исабель, то ли Марибель. Коровница с испанским именем таращила бесцветные глаза, нервно приглаживая вздыбленные пегие волосенки.

— Ты че с детьми сделал, мерзота городская? — тракторист Рощупкин дышал перегаром, протягивая немытые свекольные клешни к шее Игоря.

— Что случилось? — Игорь вежливо отодвинулся вглубь комнаты.

Из-за спины Рощупкина выскочила визгливая, тощая секретарша Снежана.

— Что случилось? Это ты, гадина, спрашиваешь что случилось? Да ничего не случилось, оземь жопою свалилась, — горохом застучала Снежана. — Гришуня мой, не пьет, не ест, на улицу не выходит. Рифмы чертит.

— Стихи, что ли пишет? — Игорь ощупью искал предмет потяжелее. Попадались только книги. Шишковатые руки тракториста между тем неумолимо приближались.

— Да каки таки стихи: крючочки да плюсики. Я ему — Гриша, Гриша! А он только отнекивается и чертит. Я и слов-то его разобрать не могу, ровно с профессором говорю. А мальчонке шесть с хвостиком.

— А моя утюги да телевизоры починяет! — всхлипнули женским голосом.

— А мой — комбайны! — гордо бухнул мужской.

— Тю! Сравнил жопу с пальцем!

— Ты че с детьми сделал, паскуда? — Рощупкин выдохнул целое облако с ароматными нотами лука и браги. — Ты в какую сехту их затащил? Мы ж тебя до кладбища целым не донесем, по кускам на память сныкаем.

Игорь прикрыл грудь книгой «пути и благодати», сжав ее руками, как икону.

— Тихо! Тихо! Я все объясню! Дети клялись на Синь-камне.

— Че? — выплюнул тракторист.

— Синь-камень, ну булыжник такой сизый на Заячьей поляне. Позвольте, покажу.

— Ну кажи, кажи, дозволяем. Только не торопись, — произнес после долгой паузы сочный бас. — Споймаем.

***

До околицы шли молча, и молчание это было несколько помпезным. Мужики крепко обжали Игоря, они и на руки его попытались взять, но быстро опустили, сочтя действо в корне неверным — на руках носят победителей, а не врагов рода человеческого. Бабы замыкали шествие. За пределами деревни они взроптали, взывая к голосу разума, но разум был слишком пьян и самоуверен, чтобы внять бабьим выкрикам.

Игорь успел понять, что на придурковатость в деревне списывается далеко не все. Поступки, явно или скрыто нарушавшие традиционный деревенский уклад, признавались мелкими дуростями, только если ничего не меняли в жизни соседей. Им присваивалось коротенькое описание, для дальнейшего обсуждения на потеху, после чего следовало непременное отпущение грехов. Сейчас же произошла катастрофа вселенского масштаба, и каждый, кто шагал в импровизированном строю, мнил учителя коварным злодеем, подлым и расчетливым мерзавцем, который никак не мог бы считаться дураком.

Завидев Заячью поляну, Игорь начал рассказывать. Он в деталях вспомнил Вадькиного паука, отчего мать его заверещала дурным голосом, и кажется, даже попыталась накинуться со спины, отчего конвоиры несколько сбились с шага. Вспомнил и клятву кошачьим хвостом, и последовавшие за ней успехи. Толпа, не считая Вадькиной матери, словно онемела, и немота эта не сулила ничего хорошего.

***

Дед Назар пододвинул щербатую кружку с мутным чаем. Ночные бабочки неумело признавались в любви лампе, но стеклянной спирали было безразлично. Она равнодушно гудела, изредка вздрагивая зеленым. Пилипенко сопел на табурете, вывернув пузо к свету.

— Как они без тебя, Назар Александрович, меня не прибили, — Игорь пил чай неторопливо, сдувая смородиновый пар к окну.

— Могли, да. Ну, теперь не боись — если их читать не потянет, навсегда в дурачки запишут. Меня вот тоже за глаза старым дурнем кличут. Им же просто надо — травку в лягушачью кожу завернул, на растущую луну в грядку бросил, удача комом и поперла. Сколько я им про тварей объяснял— все впустую. Экологию, грят, загадили, и все тут. А то, что жить оне по двести лет стали, так ровно так и должно быть. Природа, она ж не дура, не любит, когда без интересу шлендрают. У ней для каждого от такой гвоздь заготовлен.

Игорь тер ладонью шершавую столешницу.

— Слушай, а ты б и, правда, пальнул?

Пилипенко вздохнул, прикрывая лапой широченную морду. Облезлый хвост свесился почти до пола. Петухи в деревне прочищали горло.

— Конечно. Меня Фань учил — оружие нужно обнажать только перед лицом врага.

— Так он про мечи, наверное, говорил.

Дед Назар хмыкнул в ладошку, поднялся. Чайник бодро щелкнул, принимая заказ на кипяток.

— А с ружом что, думалку в сенях оставлять? Ружо — аргумент серьезный. Не веер, чай, неча без дела обмахиваться.

Петухи закончили распевку, и проорали троекратное ура в гулкую темноту.

***

Лето в Горелихе выдалось суетливое. От журналистов рябило в глазах: даже просто выйти на улицу было невозможно — обязательно наткнешься на парочку балбесов с пустыми взглядами. При виде поселенцев они вскидывались, мельтешили руками и изрыгали одну несусветную глупость за другой, в нескромной надежде получить историю позаковыристее. Селяне мужского полу говорили неохотно, все больше показывали, а на вопросы, подразумевавшие ответ «да» или «нет», уводили в такие философские дали, откуда ни одному газетчику без изменений в психике вернуться не удалось.

Женщины казались сговорчивее, однако, и за их чрезмерной болтовней и широкими улыбками, чудился какой-то заговор. Лишь однажды, когда к Марибель некстати подкатила безликая девочка с огромными очками-аквариумами, по селу промчалось жадное до эмоций эхо. Речь коровница отчего-то произнесла по-португальски, но интонирование было определенно матерным. В прочих случаях ограничивались повторным рассказом о культивировании орхидей в климатических условиях средней полосы.

Вечерами гости сбивались в большие стаи, и, отгораживаясь от природы громкой неприятной музыкой, беспрерывно пили, не брезгуя ни самогоном, настоянным на смородиновых почках, ни самой гнусной и вонючей брагой. Упившись до скотского состояния, приезжие выскакивали на двор и орали непотребства, а позже, всей толпой, бегали купаться на озеро.

Игоря этот шум утомлял. Слишком часто в дверь стучали соседи, зная, что у учителя всегда найдется и сыворотка, и лишний шприц. На соседей он не злился — хоронить заезжих придурков желающих мало. Никого пока и не хоронили, тьфу-тьфу. Но внезапно свалившаяся на Горелиху популярность оказалась столь же неуместной, как муха в тарелке борща.

***

Совет держали в избе деда Назара. Имеющихся табуретов мужикам не хватило, принесли деревянные сидушки с облупившейся краской, кочевавшие из дома в дом на свадьбы и похороны. Пилипенко, обалдевший от прибывшего народа, лившего его законного трона, злобно шипел под столом, иногда выкидывая лапу и подцепляя желтым когтем штаны ближайшего визитера.

— Ну что, от первой волны отбоярились, теперь ждем следующую. В штатском, — прогудел Рощупкин.

— А оне надысь уже захаживали, — сказал дед Назар. — У меня на них глаз пристрелян.

— И что дельного предложишь?

— А ничего. Все тоже — болтаем о теплицах, об екзотических растениях, комбайн твой усовершенствованный можем показать.

— Дед, ты дурака-то не валяй. Долго мы на показухе и эскапизме не протянем, дознаются.

— Ну и пусть себе узнают, не убудет, чай.

— Дед, да ты что…

— А то!

Игорь успел заскучать, пока вскинувшиеся мужики смаковали все известные им ругательства. Когда спорщики угомонились, он тихо спросил:

— А что такого-то? Боитесь, что Синь-камень отсюда увезут? Так вам он вроде уже без надобности.

— Вот дурак, а? — с несвойственной ему нежностью протянул Рощупкин. — Дурачок.

— Игорь, чего ты в самом деле-то? — поддакнул дед Назар.

— А что такого? — повторил Игорь, — Не одним же вам в умниках ходить.

Мужики переглянулись и притихли. Пилипенко выдал целую серию подлых ударов, оставшихся, впрочем, без особого внимания. Наконец, дед Назар взял слово:

— Да тебя, мужики, отдавать не хотят, тебя. Боятся, что запрут в каких-нибудь казематах, замордуют опытами да исследованиями. Или будешь, как цирковой зверь, в клетке разъезжать от одного богатого дурака к другому. Я, правда, другое мнение имею, но, как видишь, пока консенсус не выходит.

Игорь от удивления даже рот раскрыл:

— А я-то тут с какого боку?

— А с такого! Или ты до сих пор думаешь что в Синь-камне дело?

— Ну да.

— Чудак человек, да на Синь-камне кошачьим хвостом еще мой дед клялся. Как и на всех других булыжниках окрест. Сам догадаешься, от кого тут чудеса пошли? Или подсказать надо?