ЗЗ
№94 "Взлётная площадка "Диоген""

Если б не записка, что я нашёл вчера в кармане куртки, ничто не заставило бы меня забрести в пустынную с утра пивную, дождаться, пока барменша, как и я, окосевшая от недосыпа, выползет к столику принять заказ — и... И отчаянно сорваться со скамьи. При этом я неловко задел ножку стола и упал, увлекая за собой стол и барменшу, руки и ноги которой кеглями разлетелись в стороны.

— Простите, — я поднялся и с трудом собрал барменшу. — Больно ударились?

— Да вообще-то... — женщина, на нюх и ощупь оказавшая гораздо приятнее, чем на вид, попыталась запахнуть на груди ткань блузки, пуговицы от которой скрипели под моими подошвами. — Тут с недавних пор такое творится... Как открываю «Диоген»... Ну, опрокидывают мебель, бросаются, стоит только подойти к столику. Просто какое-то «бешенство открытия»! — улыбнулась она, довольная своей шуткой.

«Бешенство открытия»... Хм... То, что я не первый, было совершенно очевидно, но то, что я далеко не первый, да и само падение сильно меня озадачило. Я достал бумажник, убедился, что денег хватит на кружку пива, соленые палочки и чаевые.

Выходя из пивной, отметил, что обитатели начинают подтягиваться к «Диогену» уже через полчаса...

Я знал, что скомканный листок с невнятными указаниями, который чуть не стал для меня сегодня инструкцией к чему-то небывалому, мне сунул бывший коллега, бывший однокурсник, бывший друг Коля Мищенко. Последние годы с момента закрытия нашего проекта он быстро спился, перестал подходить к телефону и узнавать кого-то на улице. Мы не виделись уже пару лет. И вдруг вчера, встретившись со знакомыми в «Диогене», я заметил Мищенко, который рассыпая из кармана мелочь и окурки, что-то заказывал. Я сразу же подошёл, он обрадовался, засуетился, предлагая сесть рядом и расплескивая остатки недопитого чая из трёх стоявших в опасной близости от его летающих локтей стаканов. Вчера я не мог с ним поговорить, хотя он почти неотрывно смотрел на меня и что-то царапал карандашом на обратной стороне рекламной листовки «Диогена».

Он, наверное, ждал, что я всё-таки вернусь за его столик. Но мне вчера было не до Коли. Я в очередной раз надеялся получить хоть какую-то работу.

Высокие идеалы, жажда творчества, изобретательский азарт... Всё это продолжает тлеть на самом донышке моей сути, не давая окончательно свихнуться от безденежья и бесплодности каждого дня. И конечно, Ирка. Моя Ирка раздувает во мне жизнь своим сопением, когда привычно утыкается в спину, перетягивая одеяло на себя. Ирка, которая ругается, ленится, смеётся и плачет по каким-то своим внутренним законам и поводам, которая придумывает самые неподходящие сюрпризы, сочиняет любовные стихи и распевает комические куплеты, а по ночам мечтает о чудесах.

У Мищенко нет Ирки. У него вообще ничего не было, кроме странностей и таланта, который он утопил.

Так вот вчера после очередного неудачного вечера я уставился в в окно, представляя себе Ирку, которая помешивает ежедневные макароны. Ирку, выдумывающую, как бы поаппетитнее обозвать блюдо, чтобы получилось вкуснее, и чем бы его заправить, чтобы есть было веселей.

Наша компания, состоявшая из тех, кто ищет заработка и тех, кто зарабатывает на том, чтобы кого-нибудь куда-нибудь пристроить, постепенно разбредалась... И только в момент, когда Коля хлопнул меня по плечу, я вспомнил о нём. Но Мищенко уже уходил, а мне дико хотелось домой. К Ирке и макаронам.

Я расплатился и побежал. Это была хорошая возможность поддерживать физическую форму. Я бегал по утрам, бегал днём, бегал вечером. Постепенно эти пробежки стали из вынужденных потребными. Теперь я понимал, почему бегал Форрест Гамп из нашего любимого с Иркой старого фильма.

Нам удалось довести до конца испытательную часть. «Один против всех» — так гордо мы называли «Айлон». «Лекарство нового тысячелетия!» «Спасение человечества!» «Победа над болезнями!» — мы уже предвкушали самые банальные лозунги, которыми будет сопровождаться выпуск нашего препарата.

А ведь мы верили, что всё так и будет. И не придавали значение тому, что творилось вокруг проекта «Айлон». Ни провокациям медицинских союзов, ни угрозам корпораций, производящих лекарства... Ни бесконечным нотациям и одергиваниям от руководства института...

И что в итоге? Лаборатория разгромлена и сожжена, как и весь Опытно-технологический отдел. Большая часть команды и лаборанты куда-то подевались сразу же после пожара. А профессора Домаша, умершего от инфакта, спустя несколько дней нашли соседи по даче. Мищенко спился, Липавский, говорят, уехал, а я вот бегаю. Ради Ирки. Ради будущего. Ради того, что стерто из моего компьютера, и того, что невозможно стереть из моего мозга, пока об этом никто не знает. Ради «Айлона».

То, что полный пакет исследовательских материалов по «Айлону» сохранился в моей голове, я узнал совершенно случайно. Моя часть работы касалась контроля за производством, но мы, конечно же, обсуждали с группой, а что было бы, если пришлось бы всё восстанавливать заново. Копии хранились на жестком диске в компьютере каждого члена группы.

Домаш, руководивший «Айлоном», жаловался, что удержать все материалы по препарату его человеческой памяти бы не удалось. Ну, я и брякнул, что смог бы уложить в своей. У меня с раннего детства была эта способность — в точности сохранять огромное количество самой разнообразной информации. Причем процесс сохранения мог включиться даже в бессознательном состоянии. И сразу все наперебой тогда стали меня экзаменовать — и дурачились над результатами, которые я им выдавал, тоже дурачась. Мы были в эйфории от успеха, от предстоящей славы и того переворота, который нам суждено совершить своим «Айлоном». Тут и Домаш собрался меня проверить со свойственной ему основательностью. Он решил закачать в меня свой новый проект. Мы потащились к Домашу, долго пили за «Айлон», а потом утром он, страшно возбужденный, восстанавливал меня кефиром и только-только собрался рассказать о нашем ночном эксперименте, как в дверь позвонили. На пороге с безумными глазами дрожал Мищенко. Мы бросились в институт.

Следующий раз я увидел профессора Домаша уже на похоронах.

Мой ноутбук был разбит, как и всё лабораторное оборудование и вся техника всех участвовавших в проекте, а денег на новый компьютер взять было неоткуда. Вот почему я при малейшей возможности выбирался в интернет-кафе. Ненадолго. Это произошло в самую первую вылазку. Убедившись, что моя почта на сайте института заблокирована, я полез на рамблер и получил там несколько писем. Оказалось, профессор Домаш послал мне электронное сообщение незадолго до своей смерти. Всего два незабываемых слова, которые давным-давно пришли ко мне вместе с оловянным крестильным крестиком: «Спаси и сохрани!».

Сердце пробивало ударами грудную клетку. Я захлопнул браузер, огляделся вокруг — девчонки за соседними компьютерами вовсю рубились в стрелялки — и побежал.

Пока бежал, прокрутил мысленно всё, что в меня закачал Домаш по «Айлону». Так и есть — полный комплект материалов. Всё во мне — «и я во всём». И теперь необходимо только спасти и сохранить. И передать для спасения и сохранения.

С тех пор мысль о том, как и кому передать проект, не оставляла меня ни на минуту. Я обращался в правильственные комиссии и комитеты, в Думу, в Конгресс, писал президентам, министрам и общественным деятелям... И неизменно наталкивался на отсылки, отписки, отмазки... Я не мог раскрыться — и это играло свою роль. Мне не верили, не воспринимали всерьез, со мной отказывались встречаться. А люди по-прежнему были бессильны перед СПИДом, раком, Альцгеймером, рассеянным склерозом, инфарктом, инсультом, ДЦП... А я по-прежнему ничего не мог сделать, чтобы «Айлон» начал свою спасительную экспедицию.

И вот записка от Мищенко, в которой сбивчиво говорилось, что и как нужно сделать, чтобы попасть в иное пространство. Где нет ничего, что ценится дороже жизни, здоровья и мира, где есть возможность производить «Айлон». Где имеются механизмы для реализации проектов по сохранению и развитию человечества. И где требуется рабочая сила, чтобы эти проекты осуществлять и запускать. И что для меня очень важно из-за Ирки — завершив дело, я смогу вернуться назад.

В конце Коля добавил: «Я узнал об всём от Липавского, который исчез вскоре после нашего с ним разговора, но не придал значения. Липавский тогда принес мне немного денег и свою теплую одежду, подробно расписал, как набрел на тайну «Диогена», но я же почти не слушал, был пьян, как всегда... А недавно всё связалось в одно: пропажа Липавского и барная стойка в «Диогене». И я тоже решил попробовать. Может, и у меня получится. Сегодня я упал на барменшу. Может, потом как-нибудь ещё. На всякий, передаю тебе всё, что помню, со слов Липавского. Увидимся?»

После ночи, которую пробегал почти всю, и объяснений с Иркой, я отправился в «Диоген». А там вместо того, чтобы совершить прыжок в иную реальность, повалил стол и барменшу, что уже, судя по всему, становилось традицией.

Ну, что ж, попытаюсь завтра. Внезапно я почувствовал необходимость увидеться с Мищенко и рванул к его дому. Входная дверь оказалась открытой, но я не удивился, потому что кто-то рассказывал, что Коля потерял ключи и вовсе перестал запираться. Он лежал на газетах прямо на грязном полу и едва дышал. К счастью, скорая приехала быстро.

— Будет жить, если бросит пить! - кивнула мне врач и стала поторапливать санитаров.

— Увидимся? - крикнул я Мищенко на прощанье.

Вот он — вход, он же — выход. Он же — взлётная площадка и место старта. Сонная барменша узнала меня и приветливо машет кеглей. По её движениям и перетаптыванию за стойкой, догадываюсь, что она всего-навсего одергивает юбку, выползая к моему столику.

«Минутку!» - на этот раз я сохраняю равновесие. И вот уже передо мной скользкое дерево, отполированное до красноты чьими-то ладонями и локтями. Теперь и мои ладони с усилием вжимаются вслед, чтобы подтянуться и перепрыгнуть за стойку бара. Самое главное, не думать, чем это может закончиться, если Мищенко что-то перепутал или не понял Липавского, или Липавский не понял кого-то там ещё. Если они оба просто сошли с ума, то ничего страшного по идее случится не должно.

Ну, что ж, я готов. В путь! Вот только бы знать, куда.