Зися Цугундер
№32950 "Эликсир харизмы"

Эликсир харизмы

— Три миллиона жизней - это плата за независимость?!

— Слушай, камрад, какой идиот придумал эту фразу? – спросил Федор, щелкнув пультом ТВ-

панели. Борисыч на экране продолжал разевать рот, но уже бесшумно.

— В смысле – какой идиот?

— Ну, кто твоему шефу речи пишет?

— Вообще-то Олеська Пищенко. Но ты вообще соображаешь – это же не речь, это дискуссия, -

обиделся я.

— И что теперь? Никаких заготовок? Да брось. Посмотри на аудиторию. Тут же, как обычно, одни

одры восемьдесят пятого года рождения, перед ними этот пафос метать, как чипмани

поросятам. Вы что, не знали, кого на дискуссии в студию нагонят?

— Может, и знали, - пожал плечами я и прихлебнул казановки, - я ж не пиарщик. Мое дело за

полевых рекламистов отвечать. Да, и с другой стороны – ну и что, что в студии одни стариканы?

Как будто они так уж одобряют белорусско-украинский конфликт.

— Да ничего они не одобряют, - скривился Федор и потянулся за своим стаканом, - им же всем

после московской хиджры на любую политику глубоко наплевать… Так и вещать надо не про

хохлов с сябрами, а про то, что лично их хоспису ничего не угрожает. Не чувствует твой Борисыч

аудиторию, вот что я скажу.

— Так он и не психолог, - сказал я и зевнул. С одной стороны, совершенно бессмысленный спор,

да и смотреть на собственного шефа в телевизор – то еще счастье. Но как еще прикажете

пережидать последние полчаса перед субботним футболом?

Федор зевнул тоже и устроился поудобнее. Соперник шефа молчаливо брызгал слюной в

камеру и размахивал растопыренными пятернями.

Федор – мужик хороший. Как-то мы с ним после школы потерялись, но тут я развелся, переехал

в съемную малосемейку и буквально через три недели столкнулся с Федором на лестнице. Он

тащил к лифту два ноутбука и офисный стул – снял квартиру прямо надо мной, совершенно

аналогичную. По совершенно аналогичным причинам.

Искать новых подруг было пока что лень – как там у Вертинского? – и мы, совместно завершив

федоровский переезд, согласно классику отметили его бутылкой простого шотландского виски.

И смотрели телек по вечерам не в одиночестве. Хотя, опять же, постепенно вставала проблема

надвигающегося алкоголизма.

— Вот в чем основная проблема твоего Борисыча, - сказал Федор, с сожалением заглянув в

опустевшую пятилитровку казановки, - он у тебя, как я понимаю, недурной администратор,

сколько лет больницей-то заведовал? А на публике блистать, это не администрирование. Это

харизма нужна.

Я почесал щиколотку краем тапочка.

— В чем харизма, брат?... Ну, я слышал, конечно, что там как-то улыбаться учат особо сердечно и

вообще. Борисыч, кажется, в первое депутатство прошел какие-то тренинги. Так-то, ребята

говорят, до того он вообще буковатый был совсем. Но выше головы-то не прыгнешь.

— Да учат, конечно, - протянул Федор, - но по учебе лучше Путина еще никто не поднимался.

Учебы мало, талант надо иметь.

— Путин? – переспросил я, - Ничо так выученный харизматик! Он же вроде через секс поднялся

исключительно. Ну, еще бородища, опять же. Учи не учи – борода или растет, или нет.

Федор посмотрел на меня сострадательно.

— Борода! У тебя по истории что стоит?

— Восемьдесят два.

— Тьфу.

Мы помолчали. До футбола оставалось двадцать четыре минуты.

— Я просто, - Федор словно поколебался, - тут такое, видишь, дело… Мы тут, кажется, в лабе-то,

выделили как бы не гормон харизмы. Сами офигели, пока не знаем что дальше.

— Чиво? – прыснул я.

— Да понятно, что там не сама харизма. Химией симпатичность не повысишь. Физиологическая

настроенность на социальные сигналы. Перцептивная чувствительность заметно повышается.

Так, примерно.

— О, - сказал я лениво. Процертивная – это серьезно.

— Ну и зря ты, - обиделся Федор, - если у человека гормональные настройки меняются, и слух, и

даже зрение можно временно обострять. Вот если бы твой Борисыч, например, закинулся бы

двадцатью каплями нашей М-стошестой, то очень бы быстро уловил, что говорить, а про что –

этой публике – лучше не стоит. Уж текст на ходу подшаманить – ума хватит, но вот учуять – дело

серьезное. Сам говоришь, он у тебя не психолог. А харизматики – они чуют.

— Лишь бы не попасть мимо харизматиков в маразматики, - мрачно пошутил я, - может, все же

сходим до ларька за еще одной?

Футбол наши продули сибирским.

В понедельник к вечеру я отчитывался Олегу Борисовичу по полевым работам. Что лично меня

подкупило в свое время – это шефова идея держать поле постоянно. И надежность всех этих

разносчиков-расклейщиков, и горячность агитаторов заметно увеличились после того, как их

перестали нанимать «на раз». Да, найти людям чем заняться полтора года между перевыборами

– задача нетривиальная. А уж про деньги на постоянную зарплату что и говорить. Однако

Борисыч оказался прав… Впрочем, эту историю я вам уже как-то рассказывал.

Итак, мы сидели в шефовом кабинете и прихлебывали сто седьмой за день кофе.

Шеф был мрачен.

— Слушай, а вот ты меня в субботу на дискуссии видел?

— Не всю, так… Краем глаза.

— Олеська изоралась вся. Говорит, этот жиринюк меня сделал. А как? Он же вообще ничего по

делу не сказал, только вопил что-то… Ничего не понимаю.

Я помялся.

— Знаете, Олег Борисович… У меня друг есть, в КБ Зоопсихологии работает. Мы просто вместе

телек смотрели. Вот он тогда еще что-то сказал, что публика была не та, или речь для нее не

подстроена… И еще.

Тут я задумался. Но уж нет. Мое дело рассказать – а Борисыч пусть сам решает.

— Вот что еще. Он вот говорит, они там какой-то гормон выделили, М-стошесть, кажется. Вам, как

врачу по образованию, наверное, понятнее, чем мне будет. И что вот этот гормон он харизму

повышает через какую-то чувствительность. Я точнее не скажу, но можно разведать.

Шеф развернулся в кресле и налег животом на стол, внимательно меня разглядывая.

— Как врач по образованию, скажу я тебе, мил-друг, что жрать непроверенную химию – на ком

они там, на мышках экспериментируют? - я не буду и под дулом пистолета. Но тема интересная.

Ты меня в курсе держи, ага?

Я с облегчением пообещал держать в курсе, забрал охапку флэшек с полевыми проектами и

убрел за свой ноут. Вечер, то есть конец рабочего дня, обещал начаться не раньше полпервого

ночи – а в восемь мне уже ехать к бригадирам. Значит, вставать в семь.

Как бы не так! В семь. Если бы семь. В полшестого меня поднял звонок. Где я швырнул телефон?

Откуда ты это говоришь, зараза?...

Телефон нашелся в штанах, запиханных – хорошо, что не запустил с вечера! – в стиральную

машинку.

— Федька? – удивился я, посмотрев на экран.

— Кому ты говорил про наш препарат? – рявкнул Федоровский голос.

— Борисычу говорил.

— Вот как, - язвительно прошипел Федор, - шефу напел, значит… Подломили нашу лабу нынче

ночью-то.

Я с размаху сел на унитаз. Холодный фаянс обжег угретое тело.

— Не может… Он же сказал, что не собирается… Да и вообще, я ж мог для него попросить же

просто.

Федор фыркнул.

— Для политработника ты неописуемо наивен, дружище. Впрочем, фиг с вами, там той М-

стошестой на месяц действия, не больше. Хорошо, что я сегодня дежурного по лабе домой

отпустил. А то кто знает, что там за ребятки приходили. Записи нетронутые лежат, я их уже в

заначку уволок от греха.

— И что теперь?

— А теперь посмотрим, что там ваш Борисыч выдаст… Не поленись, запиши для науки-то.

Я молчал и присматривался к шефу всю неделю. Заметных изменений не было. В пятницу

Борисыч уехал на телевидение, сниматься в очередной дискуссии – и вернулся страшно

расстроенный.

— Ты видел, а? – гремел он в коридоре, - как подменили мерзавца! Я так рассчитывал, что

студентов-технарей он со своими воплями только взбесит, а он… Может, ему пиарщика нового

наняли?

— Что такое? – высунулся я из-за экрана.

— Да этот… жиринюк-то. Обаял технарей, как миленьких. Ни те писку, ни те визгу – ходячий

интеллект и уравновешенность… Вначале только рявкнул, потом все тише – и смотрю…

Аудитория-то на него, да на него… А я ничего уже не понимаю, дергаться стал.

Борисыч ушел расстроенный.

Я проводил его взглядом, захлопнул рот и схватил телефон.

— Вот как? – задумчиво сказал Федор, - а вполне может быть. Тут вопрос другой. Ты кому, кроме

шефа, про нашу химию рассказывал?

— Никому.

— Вот тогда у него поинтересуйся, кому – он. Походу-то, протечка у вас, я ведь тоже только тебе

говорил. И на лабе у нас никто не знает, что мышкины гормоны – не только для мышек.

Я кинул телефон на стол и бросился к шефу. Поднялся кипеж, начбез выставил Борисыча из

кабинета и врылся в него со всей стаей своих мускулистых ребят. Не прошло и получаса, как

начбез вынес Борисычу, держа в изолированном пинцете, жучка. Вид у начбеза был странный –

не то победительный, не то смущенный. Борисыч гневно сопел… И вдруг засмеялся.

— Зато нашли! – подбодрительно сказал он начбезу, - и заметь, нашли еще до того, как началась

самая-то рубка. Работай. Я пока лучше по другим комнатам покочую, от греха.

Жиринюк на глазах попер вверх. Точнее, вверх попер индекс его популярности. Особенно после

того, как этот гладкий дядя разрыдался прямо в эфире под рассказ о жизни какой-то

пострадавшей тетки. Разрыдался настолько похоже на правду, что дух захватывало. Федор

просматривал этот момент в записи несколько раз и качал головой.

Наконец он повернулся ко мне.

— Стопудов, оно, - сказал он с удовлетворением, - причем у меня есть устойчивое подозрение,

что глыкает он мою настоечку не по двадцать капель.

— И что теперь? – мрачно спросил я, - выборы-то на носу. А его тут все готовы чуть не в попу

целовать.

— Да что ты, маруся, беспокоишься, - ухмыльнулся Федор, - думаешь, он вас обгонит?

— Если он обгонит, - хмуро сказал я, - то молю Бога, чтобы устроил мне и ему личную встречу… И

тогда пусть этот груздень уже не о харизме думает, а о своей жирной заднице. Будет актуально,

черт возьми, причем не в поцелуйном смысле. И, кстати, сам ты маруся.

— Да вряд ли, - лениво ответил Федор, - у человека же психика на определенный уровень

эмпатии настроена. Психологи и прочие врачи даже специально учатся чужую боль сливать

после работы. А у этого – как ты думаешь – сколько готовности к таким разворотам в голове?

Удивлюсь, если у него крыша до выборов на месте простоит.

— Погоди, а зачем ты мне, то есть Борисычу эту свою… хрень предлагал?

— А я не предлагал, - сощурился Федор, - я рассказывал. Почувствуй разницу.

— А если бы Борисыч ее выпил?

— А где б он ее взял? Я б не дал, сказал бы что не доработана.

— Ну, а как этот взял!

— А если бы твой шеф взял бы, как ЭТОТ взял, - холодно сказал Федор, - я бы точно так же, как

сейчас, с удовольствием изучал бы последствия.

Я ахнул, не зная, что и ответить.

— И нечего таращиться, как на доктора франкенштейна! – рявкнул Федор, - ты вообще знаешь,

сколько стоит шимпанзе для опытов? И… - он вдруг смутился, - жалко их, шимпанзе-то.

Я подумал и вытащил из-под стола початую бутыль казановки.

Ну, выбрать в депутаты жиринюка успели. Борисыч набрал вполовину меньше (хотя и больше

обоих других претендентов, вместе взятых) и уже уехал на дачу горевать – как вдруг мне

позвонил на удивление бодрый Федор.

— Помнишь, друже, о чем ты тут как-то молился?

— Да мало ли о чем я молился, - удивился я.

— Приезжай-ка ко мне на лабу. Вашего кункуррента психиатры привезли, лечиться. Снята

кандидатура задним числом как психически нездорового, поздравь своего шефа, кстати.

— Он, что?

— Да вменяем… по крайней мере настолько, чтобы рассказать врачам, чем догонялся. Потому он

и у нас, они ж вообще с этой химией незнакомы. Но забавный… Приезжай, в общем, не

пожалеешь. Потому что по телеку такого цирка точно не покажут.

Федор встретил меня во дворе лаборатории.

— Вот что, ты мне хоть кратенько поясни, на чем он погорел-то? – спросил я.

— Да на жадности, прежде всего, - ухмыльнулся Федор, - ежли бы по чуть-чуть, то обошлось бы.

Но и харизмы, конечно, особо б не наросло. Видишь ли, эта перцептивная чувствительность, она

же поднимает эмпатию тут же, причем неразборчиво. Ну вот ты кино смотришь – ты героям

сочувствуешь?

— Если кино хорошее, конечно сочувствую.

— Ну а ты ж знаешь, что все понарошку? Что просто изображают?

— Вот я и говорю – когда хорошее. Когда похоже на правду изображают.

Федор фыркнул.

— Вот оно и есть, похоже на правду. Ты себе какую-то модель построил, у тебя в ней эмоция

возникла. Ты и плачешь, или там радуешься. Хотя актеру, может, и пофиг было. Или вот

детишки как к мишкам всяким привязываются – хотя что там, в голове одни опилки – а кажется,

что он тебе друг, так ведь?

— Ага, - сказал я.

— Ну а он раскачал себе это дело до того, что его кашкой приходится кормить – ему котлету

кусать совестно – может, ей больно будет!

Я дико вытаращился на Федора.

— Ничего себе побочный эффект!!

— Да это не побочный эффект. Просто эмпатия , доведенная до абсурда. Харизматик в чистом

виде, хе-хе. Пошли, покажу, пока охрана занята.

Я хотел спросить, чем занята охрана, но не успел – Федор потащил меня по коридору, потом

втолкнул в бокс со стеклянной стеной. За стеной носился, прижав руки к ягодицам, полуголый

человек, ловко уворачиваясь от целой компании мускулистых ребяток и медработника с

занесенным шприцем.

— Не трогайте, не трогайте мою жопу!!! – причитал он, - ей же будет больно! – и бормотал что-то

еще.

Я сам не заметил, как выскочил на крыльцо. Трясущимися руками нащупал упаковку

никотиновой жевачки, высыпал в рот. Да видел я разных психов, но столько искренней,

трогательной заботы и тревоги звучало в крике этого человека, который я слышал сквозь окна

лаборатории. Он ведь не о себе заботился, понимаете? Вот что меня так цепануло. И эту,

последнюю фразу, которая донеслась до меня, пока я быстро, не оборачиваясь, уходил – я буду

помнить, наверное, всю жизнь.