solokha
№45005 "Нас не отпустят наши дорогие"

Нас не отпустят наши дорогие

«Три миллиона жизней – плата за независимость»(? …! .) – именно так, с вариантами пунктуации в скобках, написано на стене лавки, под криво нарисованной финиковой пальмой. Надпись обновляют каждый год по весне, вместе с рисунком, который, опять же, всякий раз получается чуть накрененным влево, точно специально. В Галильке немало странных обычаев, об истоках которых никто не спрашивает: местные привыкают с детства к тому, что говорить об этом как-то непринято, а чужие… чужие здесь почти не бывают, а если и бывают, то ничего не понимают и не видят. В Галильке рождаются, вырастают, иногда уезжают на учебу, возвращаются – всегда! – и в Галильке же умирают, в домах с круглыми крышами, с флюгерами в форме ушастых ящериц, с огромными окнами, из которых одно, то, что повернуто на запад, к болотам, непременно выложено цветным стеклом и переливающиеся сине-оранжевые, традиционных цветов, осколочки складываются в охраняющую ладонь с сияющим в середине, прямо на линии жизни, круглым глазом.

По утрам тетушка Фанни стучит в стену и говорила «Шоколад». «С круассанами»,- добавляла она иногда, чаще всего по выходным. Я понимаю: нужно вставать. Потому что ровно через две минуты стук повторится… потом еще через две… Тетушка методична и решительна, ей никогда ничего не надоедало: надо, значит надо. В первые дни в Галильке я ее спросила о странной надписи. Она ушла от ответа, и меняет тему всякий раз, стоит мне задать ей хоть какой, пусть самый осторожный и безобидный на первый взгляд вопрос о Галильке. Я, конечно, отучусь приставать с расспросами, со временем. Все-таки я здесь не родилась. Тетушка терпелива. Больше всего она боится, чтобы я не захворала ненароком. Больница сейчас закрыта, врач должен вернуться из города только через полгода. Новый врач, - старого похоронили несколько месяцев назад. По вечерам тетушка Фанни проверяет, плотно ли закрыты окна, особенно западное. В Галильке не принято оставаться на улице после темноты, это еще одно из дурацких правил, существующих здесь во множестве.

Я выхожу из дому после завтрака, с пакетом соленых орешков в кармане и с книгой под мышкой. Книга так себе – исторический роман о падении Римской Империи. Ничего толкового типа триллеров или фантастики в теткиной библиотеке нет. Они подходят почти сразу. Очень похожи друг на друга, и не лицом или фигурой, чем-то неуловимым, свойственным коренным жителям Галильки.

—Ты новенькая? – спрашивает та, что повыше.

Я с удовольствием откладываю скучную книгу.

—Ага. Меня Тома зовут. Не Тамара, а именно Тома.

—А знаешь ли ты, Тома, - нехорошим шепотом говорит маленькая, - что на этих качелях сидеть непринято. Тут ветер нехороший, особенно до обеда. Видишь, куда все ящерки смотрят,- она кивнула на флюгеры,- прямо с запада дует.

—А где вы обычно сидите до обеда? – спрашиваю я без особого любопытства.

Маленькая мне совсем не нравится. Высокая симпатичней, но она больше помалкивает, смотрит в сторону и ковыряет носком мягкую желтую землю у клумбы с ноготками.

Неожиданно она поднимает голову с тяжелым узлом медных волос на затылке и спрашивает равнодушно:

—Интересная книжка? Дашь почитать?

—Да дрянь, откровенно говоря,- отвечаю я честно.

—Тогда ну ее. Пойдем туда, где мы обычно сидим,- предлагает она.

Я встаю. Мне кажется, что качель недовольно и чуть сварливо скрипнула мне вслед.

Высокую зовут Лили, а маленькую – Лола. Лили красивая, а Лола – наглая и умная.

Лола затевает игры. Мы пишем карандашом буриме на полях бесплатной газеты, прихваченной в лавочке. Ушастая ящерица поскрипывает у нас над головой, на крыше беседки.

—Надоело! – заявляет Лола,- давайте лучше поиграем в цаплю.

Этой игры я не знаю. Но высокая девочка ежится и говорит негромко:

—В цаплю лучше не надо. Сами себя напугаем.

—Ерунда! – отмахивается заводила.

И тут же начинает мне объяснять правила.:

—Очень простая игра. Ведущий говорит: «На спине у буйвола сидит цапля…».

И замолкает. А ты должна сказать, какого цвета цапля. Какого хочешь – хоть оранжевого.

Один цвет несчастливый. Ведущий его загадывает, главное – не попасть на него.

А если попадешь – очень плохая примета. С некоторыми после этого приключалась беда – они начинали болеть.

Я пожимаю плечами: велика сложность простудиться в прохладный вечер у болот. Большой беды в этом нет, я думаю. А анофелес, которым тут все друг друга пугают, говорят, уже лет пятьдесят как не мутировал. Лекарство же от старой желтой лихорадки всем давно известно. А так же известно, что с течением времени болезнь «наедается» человеческими жизнями, становится неповоротливой и не очень опасной. Это мне отец рассказывал по пути, когда мы тряслись в старом-престаром джипе по южной дороге. Он хотел, чтобы я не слушала бабьих россказней и не боялась болот.

—На спине у буйвола сиди-и-ит,- таинственным голосом говорит Лола,- сидит цапля…

—Желтая! – брякаю я наугад.

Она смотрит на меня ошеломленно.

—Вот этот цвет вообще никогда не стоит загадывать! – не выдерживает Лили.

—В первый раз вижу, чтобы кто-то сразу «угадал» цвет,- говорит Лола.- Так даже играть неинтересно. Теперь точно заболеешь.

—Дура ты все-таки! – говорю я.

Резко поворачиваюсь и ухожу.

Мне совсем-совсем не нравится Лола. Она мне даже противна.

Ушастая ящерица стрекочет вслед. Сильный ветер с юга, от Жертвенных гор.

Я забираюсь на чердак старого дома Саломонов. На самом деле лазить туда запрещено строго-настрого. Но лестница стоит себе, прислоненная к неплотной прикрытой деревянной дверце. И дверца эта поскрипывает, заманчяиво, так заманчиво. Говорят, на чердаке свалены старые книги. Может, среди них найдется что-нибудь толковое, вроде полного каталога чертей, который отец отнял у меня пару лет назад. Я взбираюсь по крепкой лесенке на чердак. Действительно, в дальнем углу свалены книги. Но меня ждет разочарование – они все на древнем диалекте арамита. На нем никто не говорил даже двести лет назад, во времена Фишеля Саломона. Я перебираю старые тома, тяжелые, попахивающие влагой и плесенью, с желтыми пятнами на страницах. Вдруг на глаза мне попадается старая тетрадь в черной обложке. Я открываю ее. Почерк разборчивый, и написано на человеческом языке, правда с ненужными никому отмершими буквами, обозначающими горловые согласные. Мимо воли я начинаю читать.

25 декабря Недавно, всего неделю назад, окончился праздник зимних огней. Все мы жутко объелись пончиков, жаренных в чистом оливковом масле, и молочного шоколада. К отцу заходил Фишель Саломон и говорил о каком-то переезде на новые земли, о южных краях, о благодати, которая снизойдет на тех, кто осмелится там поселиться… И о независимости. Как всегда о независимости. Они уже много лет о ней твердят, утверждая, что никакая цена не будет слишком высока, если речь идет о свободе. У отца загораются глаза. Я знаю, как ему надоело кланяться бургомистру. Настолько надоело, что он поспешно сворачивает в переулок, завидев за несколько кварталов его приметную круглую шляпу с красной тульей.

26 декабря С трудом заснула вчера. Пыталась даже считать слонов, но вместо слонов почему-то представлялись буйволы, и у каждого на спине сидела цапля…

Я невольно вздрагиваю. На спине у буйвола сидит цапля… Дурацкая картинка какая-то. И на полях тетради нарисован свинцовым карандашом совсем непохожий буйвол с неразборчивой птицей на спине. Очевидно, она не знала, как выглядит болотная цапля.

Дневники вообще скучная штука, а этот еще и плаксивым окажется, наверняка.

Но я забираю с собой старую тетрадь. Мне почему-то интересно, что дальше произошло с Анни Мендель.

Я опаздываю к обеду, и тетушка Фанни слегка морщится.

—Сегодня ветреный день,- говорит она,- и простудиться недолго. Будешь еще выходить из дома – непременно накинь плащ.

—Конечно,- обещаю я.

Я съедаю тарелку супа и отказываюсь от котлет. Меня начинает знобить. Тетушка смотрит подозрительно и велит мне прилечь. Подходит, пробует лоб тыльной стороной ладони и озабоченно качает головой. Я слышу, как она в коридоре крутит диск старого телефонного аппарата.

—Точно она,- жалуется тетушка Фанни в трубку,- тут все этим болеют. И врача нет, как на грех. Нет, хинина достаточно, не переживайте. Мне не то чтобы совсем худо. Я вынимаю из-под подушки старую тетрадь и продолжаю читать дненик. Буквы слегка попрыгивают перед глазами, крутя завитыми хвостиками, точно поросята.

27 февраля Вчера, в субботу, собрались на коллективную молитву. О новой земле. Я знаю, что отец на той неделе снял все деньги с банковского счета, а мама плакала. Из ее спальни сильно пахло валерианкой, и кот сидел под закрытой дверью, нетерпеливо барабаня хвостом по чисто вымытому полу.

А вчера все мужчины собрались на первом этаже молельного дома и долго бормотали, встав в круг и взявшись за руки. Я в щелку подглядывала: так-то нас на верхнюю галерею не пустили, заявили, что у них дело серьезное, неженское. Сегодня отец бродил по дому и мерял сантиметром шкафы. Потом он писал парадным аккуратным почерком объявления, которые все начинались с одного слова: продается и оканчивались обычно заверениями в хорошем качестве вещи.

4 марта Сегодня отец отправил меня расклеивать объявления по афишным тумбам. Сам он, в новом пальто и в котелке, пошел в редакцию городской газеты. Мама снова плакала и пила валерианку. Вечером она говорила отцу, что стыдно оставлять без присмотра вот так, навсегда, могилы братьев. А отец ей напомнил, как именно погибли Шимон и Леви. В уличной драке, пытаясь отбиться от толпы хулиганов, набросившихся на них просто так. Впрочем, не просто так – все знают, почему – за нос и за оттенок кожи, чуть смугловатый, красивый, не то, что их мучнистые плоские физиономии.

—Наша молитва услышана,- добавил отец,- у нас будет своя земля. Община получила разрешение на выезд.

15 мая Отец пришел раньше обычного, оглядел полупустую комнату,- комод, который мне в детстве напоминал сказочного великана, уже был продан, и его вынесли, ругаясь на рассохшееся дерево, грузчики в грязноватых комбинизонах…Так вот, отец оглядел веселым взглядом опустевшую гостиную и сказал:

—Начинайте собираться! Реб Саломон сказал,- через две недели в путь.

3 июня Поезд воняет жутко – мусором, мазутой и сажей. Отец говорит это потому, что мы вынуждены ехать третьим классом. В первом пахнет духами, а во втором – пирожками с вишней.

Но мне от этого не легче. Мама плачет все время, и читает молитвенник. Отец начинает сердиться.

10 июня Пароход не просто большой, огромный. Я и домов таких больших никогда не видела…

У меня возникло сильное желание пропустить все, что связано с морем. Воду я не очень люблю. Предпочитаю горы. А тут еще кровать раскачивается. Как лодка при легком шторме: вниз – вверх по неласковой волне. При каждом подъеме я вижу круглый глаз на окне, выходящем на запад, а за окном – оранжевого буйвола с синей цаплей на спине. Совсем близко почему-то, на лужайке перед соседним домом. Удивительно: обычно буйволы не выходят с болот. За дверью шаркает тетушка.

Потом она заходит ко мне и заталкивает мне в рот отвратительный желтовато-коричневый порошок. Тут же подносит кружку сливового компота, бормочет:

—Запей, запей…

Кладет мне руку на лоб и качает головой.

Через некоторое время кровать прекращает раскачиваться, и я снова достаю из-под подушки тетрадь. В дневнике Анни Мендель жалуется на условия в третьем классе океанского лайнера, на качку, на морскую болезнь. Тут я с ней солидарна – ужасно, должно быть, болтаться по волнам. Еще она бормочет что-то восторженное и бессвязное о чайках, дельфинах и буревестниках. Но тут мне уже неинтересно. Я пропускаю несколько страниц.

1 августа Мама плачет, не переставая. Отец уже перестал ее утешать. Мне кажется, что он и сам не верит, что эти хлевы и мазанки не навсегда.

—Османы никогда не позволят нам строить настоящие дома,- ворчит он себе под нос, совсем тихо, так, чтобы мама не услышала.

Это место называется Галилька. Не спрашивайте меня, почему название такое дурацкое. Оно уже существовало, когда мы приехали. Мы живем у болот. Каждое утро я убегаю туда собиарть тростник, из которого отец потом плетет циновки на продажу.

Говорят, здесь живут призраки, шейдим (демоны) и страшные малярийные комары.

Правда, ни одних, ни других, ни третьих никто до сих пор не видел. Фишель Саломон, говорят, собрал мужчин и долго ругал их за то, что они падают духом и слушают глупые сказки.

15 сентября Здесь все еще очень жарко. Говорят, дожди начнутся только в ноябре. Еще говорят, что лучше бы нам их не ждать, потому что дороги размоет, и тогда хорошего хлеба не будет, а останется только тот серый и клейкий, который начали выпекать здесь, готовясь к зиме.

Отец работает до темноты каждый день, работал бы и ночью, но у него портится зрение, он стал плохо видеть при свете лампы. К тому же экономит керосин. Начал курить.

Мама начала понемногу шевелиться. Копошиться по утрам на кухне, пытается что-то приготовить из тех продуктов, что у нас есть… Что тут можно приготовить, кроме перловки?!

Посадили на холме яблони, но плодоносить они начнут еще нескоро.

Говорят, через пару недель полетят через озеро пеликаны, и сделают тут остановку по пути на юг, в Африку.

1 октября Все еще жарко, хотя уже и полегче стало. По вечерам наползают со стороны болота туманы и доносятся какие-то странные звуки, не то вой, не то клекот, не то смех. Мама запретила мне ходить по улицам после заката. Боится тех самых шейдим, о которых столько разговоров.

В эту пятницу в городе – первая свадьба.

А вчера были первые похороны. Умер старый Мошка. Говорят, его укусил анофелес, и скоро начнется эпидемия лихорадки.

7 февраля Османы плюнули и разрешили нам строить дома, в надежде, что мы все равно перемрем от лихорадки в этих гиблых местах.

13 мая Наш дом готов. Очень маленький. А к чему нам большой?

В эвкалиптовой роще до ночи стучат топоры.

25 марта Зима была очень тяжелой, сырой. Кажется, всю деревню «лихорадило». Папы больше нет. Сгорел в два дня. Это несправедливо: я бегала на болота куда чаще, чем он.

Мама потеряла всякий интерес к жизни. Сидит за столом, крошит серый хлеб, бормочет. С места двигаться не желает. Я научилась плести циновки и раскрашивать их. Иногда даже получается красиво. Как-нибудь проживем, думаю.

12 апреля Ицик, сын Саломона Фишеля, теперь часто к нам заходит. Я этому рада, мнге так одиноко вечерами, когда только и слышно, что этот клекот и вой с болот.

15 июля Буйволы вытаптывают грядки. Еще и дикие свиньи повадились в гости, выкапывать клубни. Так у нас ничего не будет к осени, даже картошки. Ицик говорит, нужно ставить загородки с металлическими шипами от этих тварей. Саломон не уверен, что поможет… Жара стоит неимоверная.

3 августа Мама умерла. А для меня будто ничего и не изменилось. Похоронили ее рядом с отцом. Дикие свиньи бродят по кладбищу. У кабанов клыки громадные, страшные. Не дай Бог такой набросится. Людей они почти не боятся.

В деревне многие болеют. В этот раз, куда тяжелее, чем в прошлый. Говорят, анофелес мутировал. Болезнь новая, жадная. Несколько домов уже заколочены, никто в них не живет. Но вечерами, говорят, в окнах мелькает свет ночника. Это шейдим заселяются в заброшенные здания, точно.

17 сентября Я выхожу замуж за Ицика. Свадьба в октябре. После того, как созреют яблоки и перебродит в тяжелых бочонках на дворе у дяди Якова бледно-золотое вино.

Оно очень коварное – пьется, точно сок, а потом от него кружится голова и подгибаются ноги.

15 октября Перед свадьбой у нас принято поститься – двое суток на одной воде. В эти дни дома сидеть нехорошо, в голову так и лезут мысли о яблочном пироге и куриной ножке, и о коварном, ударяющем в голову вине. Дядя Фишель настаивает на том, чтобы мы оба строго соблюдали пост и не отлынивали. Он сказал, нервно теребя бороду:

— В тяжелые времена особенно важно придерживаться традиций. Они помогают нам выжить.

Дома сидеть тяжело, поэтому я брожу по улицам, а когда голод особенно донимает, пристраиваюсь где-нибудь на мягкой травке и пишу дневник.

За последние годы Галилька разрослась, обустроилась и похорошела. На крышах домов появились флюгеры в виде забавных ушастых ящериц. Хаим, сын старого Мошки, первым поставил такой, сделав ящерку по картинке из какого-то учебника естественной истории. А от него уже переняли все остальные. Тетки говорят, что ящерки своим треском отгоняют демонов и болотных свиней.

16 октября Хаим говорил, что хочет седлать особое окно на запад, выложить цветными стёклышками ладонь с глазом-оберегом, чтобы не видеть проклятого болота. Не думаю, чтобы у него получилось. Сумасшедший Йоська сегодня испортил свежепобеленную стену лавки тети Златы. На рассвете, пока все спали, он нарисовал углем косую пальму, а также написал: «Три миллиона жизней – плата за независимость(?!,…)Когда его спросили, о каких миллионах идет речь, он важно пожевал губами и объяснил, что ему, де, было видение. Дядя Фишель сказал на Йоську не обращать внимания, а стену побелить заново, как будет время. Сейчас не до нее.

17 октября Свадьба была веселой. Вот только Ицхака с полуночи начало знобить, и на лбу у него заблестели крупные капли пота. Надеюсь, это не лихорадка. Он просто переутомился, бедный.

20 октября Ицхак умер. Сил нет писать. На его похоронах Фишель, у которого осталась теперь одна дочь, сказал:

—Главное – наша молитва услышана, и у нас есть теперь своя земля.

Это становится больной темой у дяди Фишеля. Сил нет.

25 декабря Вы не подумайте, я не схожу с ума. Ицик снова приходил этой ночью, сидел на моей постели и говорил о том, что смерть – явление временное и ничего, в сущности, не решает. Обещал приходить каждую неделю, по вторникам. Еще говорил, что не стоит тратиться на цветное стекло. Ему оно не помеха, он думает, что настоящим демонам тоже.

10 января Страшный дождь. Я едва улучила момент потише, когда не так громыхало, и выскочила в лавочку за хлебом. А там, в очереди, случайно подслушала разговор Малки и Риты. Они перешептывались очень тихо, но я все рано сылшала каждое слово.

—Вчера снова сбежал от меня ночью и спал в коморке. Разговаривал с кем-то, точно в бреду, обещал никогда не оставлять,- жаловалась Малка. – Точно тебе говорю: покойная Ривка навещает его по ночам. И ничего не помогает: ни стекло, ни сторожевые псы.

Рита кивнула печально:

—Здесь у многих вторые супруги. И все об этом знают. Мой Давид тоже приходит ко мне два раза в неделю. Хаим сперва сильно сердился, а потом перестал – все равно бесполезно. Не отпускают нас наши дорогие.

Тут, слава богу, подошла Малкина очередь, и разговор прекратился.

По дороге домой я попала в жуткую грозу. Молния ударила в корявую грушу, прямо пополам ее рассекла, точно фиолетовым лезвием. А мне почему-то вспомнилось, как весело перекликались топоры в роще, когда наши дорогие, тогда еще все живые, рубили лес…

15 февраля Дурацкую надпись, которую еще по осени Йоська сделал на стене, почти размыло дождями. А стенку будут белить только весной.

Наши дорогие нас в самом деле не намерены отпускать. Хаим услышал где-то, что крики индюков отпугивают всяческую нечисть, в особенности души умерших, которые не хотят оставить своих живых. И Хаим раздобыл огромного злобного индюка. Это было целое предприятие. Два дня он трясся по жуткому бездорожью к морю, потом еще дня три плыл на корабле на Бейрутский рынок. А через день – тот же путь обратно. Денег Хаим не пожалел. То был настоящий боевой индюк с огромным хвостом и длянной красной бородавкой, которая становилась фиолетовой, как только Калигула (так прозвали птичку) начинал злиться. Но и Калигула не помог. Дорогие навещали своих живых аккуратно, не реже раза в неделю. Фишель Саломон сказал загадочно:

—Постарайтесь отпустить их, и они оставят в покое вас.

Совет глубокомыслденный, но исполнить его трудно.

18 мая Я вышла замуж за Шломо, племянника Саломона Фишеля. Почти по закону. Если бы у Ицика остался брат, он, скорее всего, стал бы моим мужем. Но братьев не было. Мы немного сжились с анофелесом. Лихорадка «объелась» и пошла на спад. Теперь от нее не всегда умирают. Тетки говорят, скоро и вовсе перестанут.

27 июля Теперь у меня тоже два супруга, как у многих. Шломо только вздыхает тяжело, когда я по ночам ухожу в другую комнату. А Ицик хмурится и пространно рассуждает об «ушедших не в свое время».

10 ноября Вот и еще одна осень вошла в полную силу. Я беременна. Ребенок очень беспокойный, постоянно бьет меня ножкой. Фрума-повитуха говорит: это хорошо, вернуый признак того, что родится здоровый сильный мальчик. А мальчики нам сейчас нужны.

27 мая Моше, страший сын Хаима, тот, что учится на врача, написал, что изобретено верное средство от лихорадки. Хаим читал письмо всей деревне.

15 августа Фишель Саломон попросил, чтобы я перестала вести дневник. Он сказал:

—Вряд ли кому будет нужна такая печальная летопись.

Он попросил, чтобы я отдала тетрадь ему на хранение. Я не могла отказать дяде Саломону в такой мелочи. Тем более, что я по горло занята маленьким Ициком.

Последнее: Моше вернулся в Галильку и открыл лечебницу. Это наш первый врач. Он привез верное средство от лихорадки – хинин. Теперь держись, анофелес!

И еще одно, уж точно последне: Ицик сказал мне в прошлый вторник, что всех нас привязывают к болоту и к Галильке незримые нити, которых не оборвать.

Я проболела десять дней. Кровать то качалась подо мной, как чертова лодочка, то успокаивалась. По ночам мне снились страницы Ханиного дневника с округлыми аккуратными буковками и неожиданно размашистыми хвостами росчерков. Тетушка извелась за эти полторы недели. Она то и дело заходила проведать, как я и померить мне температуру. Я едва успевала спрятать от нее под подушку дневник.

Несколько страниц были аккуратно вырваны. Но на последней, о которой, очевидно, позабыли, сохранился обрывок записи.

1 июля Теперь они приезжают «свататься». На телеге с колокольчиками, чаще всего ночами на среду. Я спросила Ицика:

—К чему это? Кому нужно нас еще и так беспокоить?

Он только передернул плечами:

—Я им говорил. Странная фантазия мертвым связываться с живыми.

Пропуск. Тщательно вымаранные строчки.

Цветущие папирусы на болоте больше всего напоминают гигантские одуванчики. Мы с Лили подходим совсем близко и разглядываем все: разнотравье, желтовате легкие головы папирусов, сухой тростник, зависающих в горячем воздухе оранжевых стрекоз. Если приблизиться е мутной зеленой, точно стеклянной воде, вуидны сомы и черепахи. Их тут великое множество. Я бросаю в воду краюху хлеба. Тут же начинается суета. Сомы бурлят и бьют хвостами.

Лолы в этот раз с нами нет.

—Она, кажется, приболела,- говорит Лили.

И тут же меняет тему.

—А что ты будешь делать, если как-нибудь ночью приедут дорогие и начнут тебя сватать в родственницы? Им ведь не положено отказывать.

—Ко мне не приедут,- говорю я равнодушно,- я не местная. И вообще во все эти бредни не верю. А почему, кстати, им никогда не отказывают?

—Беда будет,- уклончиво отвечает Лили,- так говорят.

—Слушай больше,- отмахиваюсь я.

На горизонте, очень далеко, видна снижающаяся над озером птичья стая.

—Лебедт,- говорю я задумчиво.

—Пеликаны,- поправляет меня Лили,- лебеди не так садятся.

Анофелес мутировал неожиданно, как ему и положено. Хинин не помагал. Нужно было везти новые антибиотики. Только Лоле они уже не помогли. Вот странно, если бы меня спросили, кто из двоих умрет раньше, Лили или Лола, я бы не раздумывая указала на Лили. Есть у нее в лице какая-то обреченность. Но Лили жива и здорова. А на похороны меня тетушка не пустила, опасаясь рецидива лихорадки.

Они приехали. Как положено по легенде, в ночь на среду. Правда не на телеге с бубенчиком, а на старом-престаром зеленом форде. И по всему поселку вслед им испуганно, злобно и отчаянно лаяли собаки. Тетушка даже не испугалась. Их пугаться бессмысленно. Она вышла на крыльцо, очень белая, очень прямая,- и пригласила гостей в дом.

…

Конечно, меня можно обвинить в том, что я комкаю повествование. Но у каждого есть личные болезненные темы, о которых говорить – все равно, что ходить босиком по ножам.

Так мне неприятнго рассказывать о том, как и почему я осталась в Галильке.

В нашем доме живут благопристойно и тихо. По утрам пьют шоколад. Ночью, раз в неделю, принимают дорогих. Как почти во всех домах Галильки.

Анофелес, кстати, в тот раз не мутировал толком. Доктор, когда приехал, сказал, что это была какая-то странная мутация, половинная.

Ждем настоящей.

На днях я видела, как соседский мальчишка, высунув язык от усердия, обводит фосфорецирующим оранжевым фломастером надпись о трех миллионах на стене магазинчика.

Я положила ему руку на плечо:

—Об одном прошу: оставь ее в покое.

А то еще накличешь беду.