Кутыркина Елена
№45013 "Последний список"

Последний список

— Три миллиона жизней - это плата за независимость?! Бред.

Они сидели на металлической ограде у магазина. За шиворот сыпался мелкий гаденький снежок. В горло лилось дешевое пахнущее старой тряпкой вино.

— Бред – это семечками вино закусывать. – Говорившая была не в меру румяна от мороза и Кагора. Больше ничем она не выделялась из толпы. Серая мышь. Унылая, серая мышь.

Да собственно и собеседник ее не был молодцем богатырской наружности. Только в отличие от подруги – синий. Кожаная курточка не грела тощее тело, даже шапки не было. Негустой русый волос, большой нос, вот и все, что можно было сказать о нем с первого взгляда.

Они еще долго молчали. Мимо торопились прохожие. Люди спешили домой после тяжелого трудового дня. Люди готовились к близящимся праздникам, и им дела не было до беседы этой парочки.

— Не знай бы я его, наверное, не поверил бы.

— А ты веришь?

— Это бред.

— Нет, дорогой, это не бред. Эти жизни – плата не за какую-то химерную независимость, а за его независимость. Абсолютную. За личную независимость.

— Да любая независимость – химера. Не бывает абсолютной независимости!

— Вот ведь подумай. Он работал над этим годы. Думаю и цель-то он выбирал не сиюминутным капризом. Это ведь только в кино злые гении стремятся к бессмертию, всемирному господству, деньгам, славе…

— Я понимаю, чем он руководствовался. Он надеялся, что все это ему даст пресловутая независимость, только вот я нее не верю.

— А он верит. И у него остался всего один список.

Он скорчил гримасу, которая должна была означать иронию. Но иронично не получилось. Может от мороза?

— Ко мне-то зачем пришла? Я что похож на супермена?

— А к кому мне было идти? – Она отхлебнула глоток побольше, - Это же твой профессор.

— Это мой знакомый профессор. Я не друг и не товарищ ему. Я его просто знаю. И когда я тебя к нему устраивал на работу, я не знал, прости.

— В этом списке и мое имя, Леша.

Глаза его забегали и он попытался зафиксировать взгляд на пешеходной дороже. Мешали прохожие. Мелькали сапоги, ботинки, сумки.

«Кто из вас еще в этом списке? – подумал он. – Вы суетные, озабоченные. Наивно полагающие, что у вас есть проблемы»

— Но оно вычеркнуто.

Он вздохнул:

— Доктор Зло проникся к тебе симпатией?

— Не обольщайся. До того в беседе, я сказала ему, что меня удочерили. Это просто не мое родное имя.

— Я привык звать тебя Янкой. – он печально улыбнулся.

— А я Милка. И уж коль я нашла свое имя, он тоже найдет.

— Слушай, но может быть он и не станет искать, зачем ему? Вокруг столько народа, и условия по твоему рассказу плевые.

— Да плевые, всего три миллиона жизней! Каких-то жалких три миллиона! Он покупал списки. Думаешь, он просто так ездил во все свои командировки? На все свои семинары. Он аккуратно по зернышку собирал этот урожай и складывал на свой дурацкий алтарь, никому не известного бога.

— Допились! – Рявкнула совсем рядом какая-то бабка и Янка-Милка вздрогнула от испуга.

— Тише ты! – попытался осечь ее собутыльник.

— Да к черту все? Думаешь легче мне будет оттого, что он не найдет мое имя. Должно быть ровно три миллиона, а это значит, что мое место займет кто-то другой.

— Но что мы сможем изменить? Что толку нам с того, что ты его раскрыла?

Она судорожно и обреченно вздохнула:

— Наверное, ничего. Он поэтому и потерял-то всякую осторожность. Ему уже наплевать.

— Я неудачник. И тебя втянул в неприятности. Благими намерениями…

— Мне теперь на все плевать, я как представлю этого дядечку с бородкой и в очках коленепреклонно творящего свои непонятные ритуалы, мне ни есть, ни спать, даже думать не хочется. От всех этих мыслей просто с ума уже схожу.

— Как давно ты узнала?

— Три дня назад. Еще до его отъезда в Питер. Уедет он потом, вот увидишь. Нравится ему этот город. И знаешь, я думаю, он уже в курсе, что я шарила в его бумагах, видела этот алтарь-примус. Думаю, что слишком много знаю. Так может и лучше, пусть лучше я умру чем жить и…

Он уже плакала, размазывая слезы по лицу, яростно вытирая нос и глаза.

«Домохозяйкой тебе быть. Любящей мамашей. А мы играем здесь роли, которые предназначались Брюсу Уиллису.»

— Насколько я понял, список он оставил дома?

— Угу.

— Триста имен?

— Угу, ыыыыы…

— Сжигать его, видимо, не вариант. Но мы же можем его украсть. У тебя есть ключи?

— Да ты что? Он же все поймет!

— Поймет, но это даст нам время.

— Я его боюсь.

Тут Алексей разозлился:

— И что? Убьет тебя?

Он тут же пожалел о сказанном, потому как из последних сил державшаяся все это время Янка снова завыла белугой.

Пока долговязый подбирал слова для утешения, его спутница сама взяла себя в руки и сказала:

— Мы ведь больше ничего не можем сделать.

Уже почти стемнело, когда они пошли прочь, не поднимая глаза на окна многоэтажек, не глядя в лица прохожих. Им казалось, что их окружают обреченные из профессорских списков. На самом деле они понимали, что возможность встретить избранного этим злым гением очень мала. Он осторожен. Одновременная смерть трехсот людей одного круга или района, или даже города привлечет слишком много никому не нужного внимания.

***

Дом, как дом. Никаких зловещих и готических форм. Обычная ограда, палисадник с елками. Гараж на две машины, да пустая будка. Таких домов по городу тьма.

Послушно щелкает замок, неритмично стучат Янкины зубы.

— Дура, чего боишься-то?

— Ну, меня, наверное, - отвечает профессор.

В университете Лешка вполне серьезно думал о том, что этот ужасно умный доцент, в то время еще кандидат всяких там наук пьет. И действительно Палываныч, был неопрятным в плане личной гигиены, слегка обрюзгшим гипертоником. Но вместе с тем он был и умным настолько, что даже самые зазнавшиеся отличники не рисковали с ним спорить. И настолько же аккуратным со всеми своими книжками-бумажками. Нет, не удивился Лешка Янкиному рассказу. О Палываныче ходили и не такие слухи.

— Ну, заходите, коль пришли. Я вас ждал, все приготовил.

Превратившаяся в тень самой себя Янка послушно проскользнула в дверь. Вздрогнула только при виде списка.

— Павел Иванович… - проблеяла она.

— Отрицать он будет, Яна. – сказал Лешка, заодно подумав о том, что его имя сейчас может вполне заменить какое-либо другое из списка.

— Да ладно тебе! Герой, тоже мне. – он был весел, этот доморощенный идолопоклонник и вершитель судеб.

Лешке было не до смеха. Ведь признаться честно, оставалось сомнение. И пошел-то он сюда не столько украсть этот список, сколько цепляясь за надежду, что знакомая спятила и все это выдумала. Что же это за бог такой дурацкий? Алтарь похожий на примус, затертый листок с молитвой-заклинанием, да десять тысяч банок с пеплом от сгоревших списков. Нет, пока что только девять тысяч девятьсот девяносто девять.

— Вы, ребятки, стали свидетелями поистине великого события. Уж коль вы решили, что без правды вам никак не прожить, кому-то достанется жить с нею сколько там полагается, а другому от нее же пострадать.

И тут Лешке стало абсолютно все равно. Он не только поверил в происходящее, но и понял все:

— Вы бы чаем напоили что ли? Гостей своих. Вам ведь без гостей никак было. Хоть кто-то должен был оценить Ваш, с позволения сказать, труд.

— Заварил! Заварил я, чаек-то уже! Знал я, что в горле пересохнет у вас, вот мелисса, ромашка…

— Дрянь. Неужели Вы весь Цейлон своими списками выкосили?

— Китай. – Пошутил Палываныч. – китайцев много. Столько и ни к чему.

Янку передернуло. В Китае доморощенный вершитель судеб был неоднократно. Хозяин заботливо поставил чашечки перед гостями. Сервиз был немецким.

— И в Германии, значит, были?

— Был. Еще как был.

— Труд нужно сказать немалый. Как же вы все успевали?

— О, дорогой мой зритель, это был труд всей моей жизни. Не скажу, откуда я узнал об этом алтаре. С него ведь все и началось. А так быть бы мне неудачником и размазней, вроде тебя. Думаешь я всегда был гением? Но я всегда хотел им быть. И когда появилась цель и наметились средства, я стал работать долго и неустанно, а остальное прилагалось. С каждым шагом я становился сильней и умней, приобретал новые навыки и развивал старые. Я без пяти минут демиург и мне лишь шаг до цели.

— Какой пафос. – Отметил Лешка, отхлебывая горьковатую неизбежность из чашечки. – А что потом? Достигнутая цель опустошает.

— Э нет, милейший, - он услащал улыбку малиновым вареньем, облизывая ложечку и пачкая мягкие усы. – Моя цель – лишь начало. Она открывает такие возможности, которых вы и представить себе не могли. Жалкие обыватели, поклонники дешевых фильмов, синтетической жратвы и ярких шмоток.

Янка сейчас очень глупо с непониманием оглядела себя. Ей действительно от испуга было невдомек, что она олицетворяла собой сейчас добрую половину человечества. Знала бы, хоть подкрасилась.

— Ладно, как пел Башлачев – помолись и скорее кончай. Нам скучно.

Черный ужас мутью всплыл в Янкиных глазах. Но абсолютный негерой уже знал, что делать и спросил.

— Только одно. Ты ведь молился своему богу, и просил его о чем-то. Так можно я тебя, как без пяти минут демиурга попрошу об одной только вещи. Я не был твоим поклонником, но всегда восхищался твоим умом. Так сделай мне одолжение – запиши меня. Мне стыдно за то, что я втянул в это все свою знакомую. Я неудачник, я не стал ни кем, хотя имел все задатки стать многим. У нее больше шансов. Об одном прошу: оставь ее в покое.

Профессор вздохнул:

— Унылые идиоты, и зачем я вас сюда притащил? Скучные бездари, самые серые из всех, кого я когда-либо видел. Ладно мне плевать, убирайтесь вон, пока я не вызвал милицию.

— Но! – Янка-Милка застыла от удивления, не ожидавшая такого поворота.

— Пошли, Ян. К черту этого нарцисса. Убийство трех миллионов не меняет сути неудачника.

Он буквально за шкирку выгреб из дома Янку, отказывающуюся идти и ревущую. Пустая будка теперь выглядела устрашающе, казалось, что собака, жившая в ней, или сбежала или повесилась от отвращения к своему хозяину. Снег под хлипкими ботинками скрипел, мороз усилился. Оба знали, что один из них скоро упадет.

Палываныч дописал последнюю закарлючку аккуратным затейливым почерком, похожим на арабскую вязь. Примус-алтарь мерцал чахлым больным огоньком. Даже сам гений усомнился всего на миг, что сейчас вершится его собственная ни от кого не зависимая история. Но тут же усмехнулся своим сомнениям и яростно начал молиться своему богу о прощении за такие мысли. Потом успокоился и поднес список к огню. По привычке глядя на знакомый на память, написанный на клочке бумаги текст заклинания.

Алексей вдруг поскользнулся и упал. Янка оторопело смотрела, не веря своим глазам, а руки уже набирали на мобильном номер скорой. Она знала, что бесполезный, но не верила. «Боже правый! Почему я не отговорила его, когда он предлагал себя в список? Почему?» А плакать уже было нечем – слез не осталось.

***

Волны упорно лизали пляж. Впору было вылизать его до глянцевого блеска, или стереть с лица земли этот сотни раз проклятый пляж. Ничего больше. А точнее никого. Нет людей, нет и зависимости от них. Нет денег вот и не от чего зависеть. Раньше он и не задумывался о смысле проклятия: «Чтоб тебе было пусто!»

А теперь ему было пусто. И некому было пожаловаться. Только волны. Они шептали ему днем и ночью: «Независимость химера… независимость утопия…»

Он бил эти волны пинал их в сердцах, злясь и не веря.

— Я знаю, не могло быть ошибки, не могло! Я могу все!

Но никому не было дела до того, что может здесь седой старик, у которого нет даже разбитого корыта.

— Это все он. Этот Лешка, этот болван. К болванам тоже иногда приходят умные мысли! Он обманул меня, забрав последнюю жертву. Он сам стал жертвой на алтаре чужой жизни. Не я пожертвовал его! Он пожертвовал свою жизнь! Ведь так? Ну, так ведь? Ответь ты осточертевшая грязная лужа!

И дикой насмешкой бросило море в лицо старика бывшего гения, бывшего профессора, бывшего Палываныча (кому теперь нужно его имя?), нынешнего независимого человека клочок бумажки. Страничка тетрадки в косую линию, на ней детским почерком да размытыми чернилами одна только фраза: «Об одном прошу: оставь ее в покое.»