Борис Гифтс
№45033 "Дыра в сосуде"

"Три миллиона жизней — это плата за независимость?!" — рваная раскисшая листовка плотно обнимала сетку. Осиротевшая на большой палец и бугор Венеры черная ладонь уже не производила тягостного впечатления. В оставшихся растопыренных пятнах чудилось что-то торжественное, как в жесте арбитра.

Кирилл вышел размять ноги. Сигарета шипела, коробилась — табак из придорожного ларька содержал больше щепок, чем никотина. Место изменилось. Неуловимо и не так как это происходит из-за смены сезонов, когда мнится, что летние канавы стали глубже, а деревья выше и дальше. Синтетические цветы, отмытые дождями от ядреной китайской краски, обвисли, смешались с бурой листвой возле скамеек, отчего кладбище казалось поляной после пикника. Возле берез обнаружился пяток свежих могил, еще без крестов и с неизменной стопкой, накрытой скрюченным одеревенелым хлебом. «Вымирают старики», — взгрустнул Кирилл, — «скоро совсем деревня кончится». Постоял еще немного, выбросил окурок и сел в машину. До околицы оставалось с полкилометра, и бог знает, сколько еще ям приготовила скверная грунтовка.

«Черт его знает, психую, как баба», — Кирилл полз на первой передаче, огибая лужи с ледяной крышкой, — «подумаешь, горе какое! В первый раз такой закидон, что ли? Поживет у матери да и вернется. Денег там отродясь не было, с пьяным тестем общаться — только карму портить. А на кухне с маман разругается сразу после чая».

Блеклая елочка подрагивала под зеркалом заднего вида. Дорога становилась все гаже: густой подлесок вылез почти на полметра к середине, пошли кочки вперемешку с корнями, и под каждой корягой таился неведомой глубины водоем. Посеревший от холода березняк хлестал в лобовое стекло, под колесами хрустела смерзшаяся в комья грязь. «Надо было хоть водки в подарок купить», — запоздало вскинулся Кирилл, — «и колбаски какой-нибудь. Приперся на дармовщинку».

На единственной в деревне улице стояла тишина. Рыжие сонные куры лениво разгребали лапами покрытую инеем траву, сваленную двумя ровными лентами посреди дороги. Ломаные стебли пижмы топорщились, складываясь шпалами в подмороженной зелени, отчего казалось, что на землю уронили короткую, болотного цвета лесенку. Кирилл завернул к дому и посигналил. Над щелястым забором поднялась голова с седыми патлами вместо прически.

— О, Киря приехал! — протянул дед Игнат. Клочья бровей удивленно поползли вверх, затем дед откашлялся и зачем-то проорал во всю глотку:

— Слышите, дуры, ко мне внук приехал!

Кирилл смущенно оглянулся, но никого не увидел. Только в окне дома напротив, где жила склочная тетка Матрена, почудилось какое-то движение, словно здоровенный бурый клубок соскочил с подоконника за занавеску.

— Вовремя ты, — просипел дед, приподнимая створку. Перекошенные ворота пожаловались на ревматизм и полную негодность заржавленных до хлопьев рояльных петель.

— Я как раз бражку перегнал, продукт такой чистый — ну прямо слеза.

— На чем в этот раз? — Кирилл закрыл машину, и щелкнул брелком. Всхлип сигналки пролетел над кривыми домишками и унесся в поля.

— Да на яблоках, туда их, куда сказать совестно. Чего сахар зря портить, когда Господь пособил продуктом до не могу, хоть в грядки закапывай. А ты что-то в душе имеешь супротив яблок? — дед морщил рябую кожу тяжелых век, мучительно потирая подбородок. Он повернулся к утонувшему в жирных сорняках крыльцу и, распахнув дверь, медленно зашаркал внутрь дома.

— Да, не, я так спросил. Ты извини, я сегодня пустой, — Кирилл слегка повысил голос, переминаясь на пороге.

— Не стой в дверях, холоду напустишь, — сурово откликнулся дед.

Кирилл подумал, закрывая обитую старым байковым одеялом дверь, что дед впервые не спросил — надолго ли приехал. И про Ленку ни словом не перекинулись. «Чует, что кошки на душе скребут, вот и не спешит влезть», — решил Кирилл.

За второй дверью обнаружился вид, привычный до умиления. Старый полированный стол с истертой до гигантских дыр клеенкой; обои неизвестного палеонтологам периода, с едва различимыми каляками в углах; обшарпанная, в копченых пятнах печь-голландка; и прикрытый желтыми кружевами телевизор, над которым тянулась вверх фарфоровая балерина без руки и куска пьедестала. Кирилл плюхнулся на табурет возле окна — непривычная к такому обращению мебель вежливо хрупнула, но выстояла.

— Ковшик на столе, или тебе стакан нужен? — засуетился дед. — Ты погоди грузиться, сейчас капустки с грибочками намастрячу, а ты пока картоху почисть. Серая кастрюлька, на терраске стоит. Дед опустился на колено, отдергивая крышку погреба в пузырчатых потеках. Кирилл вскинулся:

—Дед, давай я сам слажу.

—Да ладно, я ж привыкши, а ты с непривычки лоб разбить можешь. Когда еще выключатель нащупаешь…

Мятая штанина задралась, обнажая серый исцарапанный металл. Кирилл матернулся и осел на крашеные доски.

—Дед, ты когда инвалидом стал? — прохрипел он, не узнавая голоса.

Игнат Кузьмич покосился на ногу, поправляя резко окоротившуюся одежду. Пробурчал вполголоса:

— Да уж пару месяцев прыгаю.

— И не сказал… Что, позвонить не мог? Я бы знакомых врачей дернул: Андрея с Четвертой Градской, Машку. Знаю я ваших коновалов, они же все болезни лечат зеленкой да аспирином, — Кирилл досадливо кусал губы, пытаясь придержать деда за локти. Тот только отмахнулся и спустил ноги в подпол.

— Что есть под рукой, тем и лечат. И Машка твоя новую ногу не пришила бы, — в ответ вплелось стеклянное звяканье. — А звонить тут сам знаешь как.

Сотовая связь в Ермолаево работала только у погоста, называемого «Таймыром», в свободные от скорби дни. Да как работала — хорошо, если единичка сигнала мигает. Нужно было долго топтаться среди могилок, отыскивая место устойчивого приема. Кирилл вспомнил, как два года назад чуть с ума не сошел, пытаясь объяснить Ленке принципы работы стиральной машины, перебиваемый ее визгом и печальными отказами телефона. А слаботочные провода постоянной линии давно собрались в угрюмую бороду комков, которую местные срезать не спешили, все еще надеясь на лучшее. В светлые подконтрольные времена давно сдали бы на цветмет, или подвязали бы помидоры. Но сейчас, при полном наплевательстве со стороны властей, деревенские как один стали законопослушными, и клочья проводов висели на серых от старости деревянных столбах.

— А с больнички никак нельзя было?

— Не ори, слышу, — дед уже выставил на пол две шершавые алюминиевые плошки, и прилаживал на место крышку подвала.

— Сначала думал — чего тревожить зря, а когда отрезали, звонить вроде как уже и незачем. Чай, не голову открыжили. Протез у Агнессы взял, от ейного мужа осталось. Даже привык вроде. Ничего, прыгаю себе, — дед расставлял посуду, отводя взгляд.

Кирилл шумно вздохнул. Деду, при пролетарском происхождении и неблагородной профессии шофера на автобазе, были свойственны вполне интеллигентские замашки. Он никогда не матерился дома и говорил размеренно, тщательно подбирая слова; вполне здраво размышлял о поступках власти и о прочих метафизических явлениях, вроде лекарств от всех болезней и деревенских суеверий. А уж перекладывание проблем на чужие плечи и вовсе не практиковал, что с возрастом вылилось в полное пренебрежение к здоровью, да и вообще к факту собственного существования. Кирилл за всю жизнь слышал от деда только одну жалобу — не дай бог слечь. Очень Игната Кузьмича пугала перспектива оказаться зависимым от сторонних людей, но единственным способом профилактики такого исхода он считал работу по дому.

— Дед, а что случилось-то с ногой?

— Да ничего такого. Сам дурак. Неча было в медвежий капкан лезть. Перебил кость, еле домой приполз, — дед по-прежнему прятал глаза и говорил вполголоса. — Ну, а дальше понятно — кость срастаться не желает, инфекция, туда ее, на месте окопалась. Кожа синяя в черную крапинку, как собачья колбаса в автолавке. Отпилили.

Кирилла затошнило. Он поспешил спросить:

— А капкан откуда? Медведи зачастили? Давно ж не было, вроде всех выбили.

— Да какие тут медведи, Кирь? — дед, наконец, перестал таиться, отчего движения его приобрели резвость, а обрезок резинового сапога, примотанный к протезу, обнаружил громкий стук при встречах с половицами. — Зверь ушел далеко, даже зайцев не видать. Кто-то по дури бросил. Может, пришлые, из палаточников. У нас тут года три уж как народ на лето становится и живет, к Новопокровке поближе будет. Лопочут не по-нашему, жрут все в округе, как саранча. В августе их шуганули, правда.

Кирилл почувствовал укол совести. Приезжал он редко, больше налетами, в редкий сезон утку пострелять, и вникать в местные новости не спешил. Последний раз был аккурат три года назад, и пропустил мимо ушей разговоры о гастарбайтерах, хотя в деревне о них гудели знатно. Сейчас Кирилл чувствовал себя паршиво, словно обгадившаяся с пережору дворовая собака. Надо ж было предупредить. В том, что капкан остался от китайцев, сомнений не было, деревенским не по карману. А Игнат Кузьмич, хоть и мнил себя охотником, слабо разбирался в лесу, да еще по старости резко ухудшилось зрение. Тут не только в железные зубы ненароком влетишь — кабана с бревном попутаешь.

— Ты выпей! — старик подвинул пузатенькую стопку. Себе он плеснул прозрачный, чуть отливающий лунным светом, самогон в кружку с рыжими зигзагами — рисунком времен холодной войны — и спешно выпил без тостов и чоканья.

— За встречу! — Кирилл не подал виду, что удивлен. Дед до выпивки был не охоч, но когда наливал — не терпел торопливости, а тостами обычно изводил до полного отвращения к процессу. Верить в то, что дед на старости лет запил, не хотелось; и Кирилл малодушно списал изменение порядка на внезапно обретенную инвалидность.

— Давай хоть телевизор включим. А то сидим, как на похоронах, — примирительно произнес Кирилл.

Дед поперхнулся и чуть не откусил край своей древней посудины. Звучно откашлявшись, утирая внезапно увлажнившиеся глаза, он нехотя сообщил:

— Нет у нас телевиденья. Сломалась антенна, чинить никто не спешит.

— Как же ты новости узнаешь?

— Так радио ж есть. Оно, правда, заикается как петух, завидевши топор, но разобрать кой-чего можно. Да и какие там у вас новости? — дед махнул рукой, — одна чепуха. Того выбрали, этого посадили, какие-то дураки неумытые других дураков официяльно в гости позвали. Только время зря терять.

— А видик? — Кирилл напряженно тер щеку, оказавшуюся шипастой, как крупный наждак.

— Надоел, — отрезал дед, — все уже по мильону раз смотрено. Я уже с соседями фразами из кино говорю, выпусти на сцену — весь текст отбарабаню и не поморщусь.

— У меня диски с собой, — Кирилл вскочил, и хотел метнуться к машине, когда дед поманил внука рябым когтистым пальцем. — Чего?

— Ты вот что скажи, Кирь, у тебя есть лейкопластырь? Или изолента? Понимаешь, к нам в райцентр завозить перестали, а дальше я и не выберусь, — будто извиняясь, зачастил Игнат Кузьмич. Он смущенно чесал колючий свитер где-то в районе поясницы.

— В аптечке пластырь, и изоленты в багажнике два мотка болтаются. Тебе что починить, дед? Ты скажи, у меня инструмент хороший, немецкий, отремонтируем в момент!

Дед пожевал губу, взрезал со свистом воздух сухой ладошкой.

— Да не, мне только пластырь нужен.

Напарившись в кособокой от рождения, воняющей гнилым листом бане, Кирилл подумал, что жизнь, в сущности, не так и плоха. За стеной нудно выл телевизор — дед сел пересматривать голливудскую муть про пустой город, уверив внука что ситуация очень жизненная, хотя и не без киношных перекосов. От пододеяльника шел запах прелой тряпки, печь в углу выплескивала в комнату аромат пепельной пыли с каплей горелой смолы. За занавеской ползала, суча лапками по стеклу, одуревшая от внезапного тепла бабочка-шоколадница. Кирилл подумал, что он и сам сейчас очень похож на стихийно разбуженное насекомое, утратившее цели и привычки в связи с резкой переменой обстоятельств.

Дура ты, Ленка, дура, — собралась второй аборт делать. Опалит карьеризм крылышки молодые, да и не карьера в твоем институте — смех один. Будешь пробирки перетирать да лягушек гибернировать. Когда полтинник натикает, выпихнут в лаборанты, а потом и вовсе устроят банкет «нам искренне жаль прощаться с горячо любимым сотрудником». А потом накатит одиночество, дикое и беспощадное, особенно в городском климате. На селе проще: тут ритм почти не меняется, подумаешь, на работу не ходят. Хозяйство заскучать не даст — там куры, тут утки, огород дышит в затылок вечностью, а стирка и мытье посуды без водопровода приводят в состояние катарсиса.

В стекло деликатно постучали. Дед сунулся в комнату, украдкой озираясь на внука, притворившегося спящим, и махнул куда-то в сторону крыльца. В деревенской тишине, голос его звучал хрипло, но четко, а вот второго собеседника Кирилл совсем не слышал.

— Поди, поди — шипел дед — после придешь. Вадьке твоему уже без надобности, о себе подумай. Сколько еще корячиться — неизвестно, а человеческий облик блюсти нужно. Иди домой, Матрена, завтра пособлю.

На Кирилла накатила тошнота, он закусил истончившиеся, отдающие дешевым мылом нити белья, борясь с внезапной слабостью тела. Но промучился недолго — усталость брала свое, и вязкая дрема прибрала сознание, вплетая в сновидения далекий и надрывный бабий вой.

***

Утром приспичило побриться. Наскоро перекусив яичницей с кисловатой гречкой, Кирилл нагрел в пузатом чайнике воду, забрал у деда стремительно лысеющий помазок и старую, но еще вполне годную бритву. Тумбочка трельяжа оказалась низкой, зато в зеркало можно было видеть лицо целиком. Кирилл долго шоркал бритвой по подбородку: рыжеватые волоски стрекотали как зубья пластиковой расчески и за один проход не сдавались. В оплывшей зеркальной створке нос отражался нитратной картошкой, а виски, обросшие русой проволокой, вспучились пузырями. За спиной активно перемещались какие-то нерезкие фигуры. Кирилл прильнул поближе, отскребая скулу. Над его плечом искривленный до неузнаваемости дед, закатав штанину к бедру, клеил пластырь. На миг почудилось, что с уцелевшей голени свисают сизые обрывки кожи. Внук обернулся и сипло выдохнул. Игнат Кузьмич уже повернулся к столу и похрустывал давно околевшими финиками, запивая бледным чаем из блюдца.

— И чего ты лицо мучаешь? — философски заметил дед. — В лесу оно без надобности.

— Да надоело — чешется.

— А, ну, ежели чешется, — с уважением протянул дед и продолжил, — удочку прихвати. Той зимой замор был малехо, рыба вся мелкая, но карася хватает. Ему, сам знаешь — все нипочем.

— А щука водится?

— Ты лучше скажи, где этой дряни нет, — дед прикрыл пакет с сухофруктами, отодвинул к мутному окошку.

— Сам побросать ложку не хочешь? — после бритья Кирилл ощутил прилив сил. Щеки слегка пощипывало, порез саднил, но такая мелочь не портила настроения.

— Дела есть, — отмахнулся дед. — Надо дровишек наколоть, вчера извели много. Баньку помыть, подмести.

— Так давай я сделаю?

— Успеешь еще. Прогуляйся, подыши воздухом. За околицей он всяко приятнее.

Среди молодых сосенок Кирилл совсем отмяк. Звериных следов и вправду не обнаружилось, зато над озером звучали громкие плюхи, обещая добычу. Когда-то в этом лесу был ведомственный санаторий, и подойти к нему сверху, по вполне приличной стороне озера не представлялось возможным. Да и с другого бока, заросшего ивняком, деревенских шугали разжиревшие охранники. Нарушать покой местных бонз плебеям воспретили категорически. Дошло до того, что мужика с Веселых Ключей, на своей резинке притрюхавшего к санаторию, нашли в той же лодке с дыркой от макарова во лбу. Живая на тот момент бабка Кирилла за околицу внука выпускать перестала, таскалась за ним в лес, чем серьезно подрывала и без того подпорченный городским происхождением авторитет мальчишки.

Позже строения забросили, и сейчас в оплетенных пузырником столбиках с трудом узнавалась ограда бывшего санатория. Кирилл, зажимая сигарету уголком рта, спустился к озеру и, забросив снасть, зашуршал катушкой. Как по команде, жор на озере прекратился, и нависла такая густая тишина — хоть ложкой ешь.

— Что, не клюет? — хрюкнули за спиной. Кирилл подпрыгнул. В кустах стоял мужчина, возрастом ближе к сороковнику, одетый в лимонно-желтый, хрустящий при движениях комбинезон. Руки хитрожелтый держал в карманах, всем видом показывая, что для прогулок по осеннему лесу его одежда самый писк моды.

— Только пришел, еще не понял.

— А-а-а, — желтый помолчал.

— А у вас как? — поинтересовался Кирилл.

— Никак. Не ловлю.

— Гуляете? — Кирилл отвлекся на спиннинг. Старые посеченные кольца собрали лесу в пучок, и отпускать не собирались. Крючок тройника, словно пользуясь моментом, мгновенно вошел в подушечку пальца.

— Считай, гуляю, — протянул желтый. — Ну, бывай!

И, развернувшись, пошагал в сторону подгнивших мостков. Над лопатками визитера на манер капюшона болтался респиратор.

Кирилл перезакинул снасть, и в тот же момент рыба дернула блесну. Позорный «карандашик» бился во все свои тридцать сантиметров, отвоевывая право на свободу. А прямо под ногами, на прозрачном мелководье, важно вильнула хвостом здоровенная щука с распоротым до ребер боком.

***

Игнату Кузьмичу усердно кланялась бабка в дырявом пуховом платке.

— Ну с богом, Матрена, иди.

— Здрасьте, теть Матрен, — Кирилл опасливо обошел гостью стороной: столько лет прошло, а крапива все не забывается. Обнаружилось, что свои огурцы Матрена ценила выше мира с соседями. Детское сознание с правом на частную собственность познакомили самым доходчивым путем — через детектор приключений, обнаженный прицелом в астрал прямо на дедовском участке. Багровую, с зудящими пятаками волдырей задницу пришлось отмачивать в старой ванне за домом. С тех пор для Кирилла существовало как бы две тетки Матрены: шумная бабка где-то за пределами двора, и грузная Немезида с букетом крапивы — внутри.

— Здравствуй, Кирюша! — платок у бабки съехал на щеку, придавая ей вид беженки. — Как вырос-то! — проговорила она с тихим присвистом.

Кирилл хотел ввернуть, что растет он уже лет десять только вширь, но вслух произнес другое:

— Как здоровье? Как Олька?

— Оленька хорошо, замуж вышла. Деток двое, школьники. Васенька в одиннадцатом, Сережа в пятый перешагнул. Умные — слова не скажи, — оттарабанила соседка. Информация была не новой, часть ее, с вариациями, давно донес дед, но Кирилл кивнул, демонстрируя заинтересованность.

— А сами как?

— Та, какое-такое здоровье, когда ноги уже панихидой пахнут. Скорей бы уже бог прибрал, отгуляла свое. Олька домишко продаст, ей теперь деньги к институту копить надо.

— Ты иди Матрен, иди, — заторопил старуху Игнат Кузьмич. — Зря не трать, где можно — тряпочкой обойдись.

— Не учи, не дурнее конюха.

Бабка одернула платок, почему-то к носу, и пошагала к калитке. Бесхозные куры оторвались от своих занятий и бросились врассыпную.

***

— Да-а, отмучался Вадька, — прогудел дед, включая чайник. Над курящимся носиком заколыхались ветки усохшей травы, поплыла резкая нота полыни.

— Как отмучился? Помер? — Кирилл вытаращил глаза.

— Три часа как схоронили.

— А как же Матрена? — соотнести добродушное, несколько безразличное настроение соседки и трагедию Кириллу никак не удавалось.

— Да пусть хоть напоследок порадуется. Сколько крови ей Вадька-то выпил! Никогда ж по трезвяку не видали, только синь в глазах, да дурь в башке.

Кириллу показалось, что дед не договаривает. Вернее, попросту врет. Соседка, хоть и любила вынести сор из избы, крепко держалась за мужа. Ценила за золотые руки, за отходчивость, хвасталась дареными со случайно застрявших денег обновками. Оправдывала. Да и дед время от времени приглашал в дом дядьку Вадима, что указывало скорее на положительные качества новопреставленного.

— Так ты поэтому меня рыбачить услал? — выдохнул Кирилл. — Зря. Я б помог, чего самим-то корячиться. Не молоденькие уже, с ящиком в горку шагать.

— Да что там того весу… Вадька совсем усох. Проваландалась Матрена, нужно было три дня назад хоронить. Представляешь, катили в закрытом гробу, и то дух шел, как от гнилого ливера. Или макарон химических, китайских.

Чайник звонко выстрелил, и Кирилл поспешил отвернуться к мойке. Выуживая в поседевшей алюминиевой решетке ложки, он подумал: «Не дай бог! Один, пока заметят, пока вызовут… Если, конечно вызовут. Деревенские себе на уме, так и закопают, молча, без свидетелей».

— А врач был?

— Какой в таком разе врач? Говорю же, отмучался человек.

— Ну, милиция, участковый. Справку же надо.

— А-а, вон ты про что. Так в райцентре задним числом выправят.

— Задним числом, без покойника? Ну, у вас тут и порядки, — Кирилл покрутил головой. Провинциальная простота и легкий подход к изматывающим душу формальностям всегда умиляли. Он подумал и добавил:

— Так же пенсию зажилить можно. Год мертвеца не оформлять, — дед при слове «мертвец» поежился, — а потом на себя перевести. Неплохая прибыль.

— А на кой? Нам с той прибыли одни убытки. Зачем мне деньги, если даже пластыря на них не купить?

— Дался тебе этот пластырь, дед. Куплю в городе мешок и пришлю ускоренной почтой. Кстати, что ты с ним делаешь?

— Как что? Полезная в хозяйстве вещь. Очки там подмотать, журнал подклеить, — дед снова спрятал взгляд, словно выискивал в крашеном полу шляпки гвоздей. Кирилл отрешенно молчал, прислушиваясь к ворчанию чайника. Ленка бы давно деда на разговор развела. Ей не в нейрофизиологии работать, а в известной конторе дознавателем. Кирилл вспомнил звонкую пощечину, и рефлекторно потер скулу.

— Наловил что? — дед переключился мгновенно, словно разговор до того шел о пустяках, вроде забредшей в чужой двор курице.

— Да не, что ловил — упустил, а что само садилось — только руки пачкать. Одна мелкота клюет. Правда, гуляла у мостков приличная рыбина, но не голодная, — Кирилл решил не говорить деду о разодранном боке. Сейчас ему уже казалось, что рана только примерещилась — мало ли каких бликов в воде. — Мужик какой-то лимонный подходил, откуда не знаешь?

— В резиновых перчатках? С респиратором? — проявил заинтересованность дед.

— С ним. А руки из карманов он при мне не доставал.

— С железки, значит. Там на Миронов день поезд навернулся, — дед выстукивал пальцами по клеенке, откинувшись на спинку стула. — Этих желтых понаехало — в глазах рябило. Забор поставили, лесных людей шуганули. Их вроде везде теперь гонят, — Кирилл кивнул, соглашаясь. — Нас тоже пугать вздумали — мол, не лезьте уважаемые, целее будете. А как не лезть, если там клюквы залейся, и грибы чуть не на столбы карабкаются? Но, я тебе скажу, мирно разошлись, даже в кутузку никого не таскали. Вежливые, значит, — дед подхватил заварной чайник и капнул на дно стакана соломенную жижу.

— Видел я тот забор. На переезде. Подбавь!

— Аж до переезда дотянули? Надо же, — Игнат Кузьмич отставил посуду, равнодушно отвернулся к окну.

— Кстати, дед! Дай кусок пластыря! Верну-верну, сразу как домой приеду, — Кирилл спешно подмигнул, увидев настороженный взгляд.

— Порезался, что ль?

— Блесной рассадил. Кровь сразу остановилась, да вот кожа болтается — неохота срезать.

Игнат Кузьмич неожиданно сильно дернул руку внука. Придирчиво осмотрел ранку.

— А Ленка жалеть будет, если еще не пожалела, — ни к селу ни к городу добавил дед. — Плохо напоследок вышло, значит. Ну да, кто ж наперед знать-то может?

— Ты это к чему?

Дед поднялся, порылся в шкафчике с резными дверцами. Сунул заляпанный жиром лист прямо под нос:

— На вот, читай! Все равно узнаешь. Бог свидетель — я события не торопил, наоборот, придерживал, как мог.

Кирилл пробежал взглядом по бумажке и волосы на голове предательски зашевелились.

— Собирайся, деда. Я машину пока прогрею.

При выезде в водительском зеркале мелькнули темные комья земли, похожие на короткие пальцы.

***

Кирилл давил на газ, выскребая днищем канавы. Пролетали мимо облезлые имена мертвых сел, за ними мелькали бетонные скелеты коровников, и совсем уж мозолили глаза кривые фанерные щиты с рекламой какого-то СМУ. Дорога совершенно раскисла, жирные плюхи грязи растеклись по зеркалам. У обочин бесновались кусты и танцевали джайв сизые, давно погибшие листья. Больничный дух из машины выветрился, и теперь ощутимо пованивало бензином.

Игнат Кузьмич бился головой об потолок, но молчал. Пиджак, заставший все главные события века, на сгорбленных плечах деда коробился, пузырил лацканы, выдавая неудобство позы. Дед имел привычку обзывать легковые машины презрительным словом «лисапед», но кататься на них любил, и всегда с комфортом устраивался на переднем сидении. Сегодня он влез на задний ряд, в пахнущую химчисткой тесноту — то ли демонстрируя протест, то ли для смирения духа.

— Каждый по-своему представляет себе чистилище. Поэтому я не вижу наших могил. Знаешь, я даже рад, что ты пришел так рано, — проскрипел дед, царапнув пуговицами пластик двери. — Смерть уродлива, как порок, но ее нужно перешагнуть. И сделать это проще молодым — вы еще не испорчены одиночеством. В старости одиночество становится навязчивым другом. Оно отпугивает любого, кто покушается на личное пространство. Даже смерть. Ты ничего, гони, если хочешь пар выпустить. Мы тоже поначалу злились, в деревне-то. Потом привыкли.

Кирилл мстительно вывернул руль на кочку, и дед глухо ойкнул.

— Я очень устал, Кирюш, — игнорируя маневр, добавил дед. — Сначала устал от жизни, теперь вот от смерти. За что это мне, тебе, бабкам Ермиловским? Смешно сказать, верил, что стану бесплотным духом. Гадал все: дадут мне повеселиться на похоронах, или сразу в небо уйду? А оно вона как, значит. Оказывается, и небо нужно заслужить.

— Дед, ты не на сцене, помолчи, а? — взмолился Кирилл.

Игнат Кузьмич послушно кивнул зеркалу, и отвернулся к грязному окну.

***

Сухой, неопределенного возраста мужчина бойко стучал клавишами у окна, изредка прерываясь и приближая лицо к монитору. Под его расстегнутой рубашкой виднелись грязноватые бинты, отчего весь облик казался неопрятным. По другую сторону стола сидел доктор в серой униформе. Переворачивая страницы пухлого журнала и нервно подмигивая, он медленно и громко объяснял.

— Вы поймите, нет никаких доказательств. Препарат лицензирован как ветеринарный, сертификат соответствия никто не требует, испытания на человеке не проходил. Вы обладаете знанием органической химии в пределах института?

— Даже школьные знания подрастерял, — Кирилл поежился. По ногам тянуло сквозняком и казалось, что даже застиранная пижама холодит тело.

— Тогда так. Есть соединение, полностью убивающее микрофлору раневых поверхностей. Нет обсеменения раны бактериями, не развиваются перифокальные отеки, нет воспалительных реакций. Обтурация кровеносных сосудов происходит почти мгновенно, анальгезия наступает еще быстрее и имеет почти бесконечный локальный эффект. А грануляционная ткань не образуется.

— Так я тоже не понимаю, — заметил Кирилл.

Пухлый врач почесал переносицу. Мышиного цвета колпак придавал ему сходство с нечистоплотным поваром.

— Рана есть, но нет ни крови, ни боли. Регенерации тоже нет, причем только в поврежденной локации, остальные клетки обновляются в штатном режиме.

— Угу, вот только ноги сами отваливаются.

— Только если перебиты крупные сосуды, как у вашего родственника, — запротестовал доктор. Затем продолжил.

— Препарат полностью растворим в воде, имеет свойство накапливаться в тканях. Малолетуч.

— Зато водичку хорошо насыщает, — ввернул Кирилл.

— К моему глубокому сожалению. Мы предполагали, что зона заражения будет гораздо меньше.

— Три миллиона жизней,— насмешливо протянул Кирилл. Врач дернулся.

— Что вы такое говорите! Во всем районе всего двадцать тысяч, плотность населения просто смехотворна.

— Это из социалки. «Дайте работу гастарбайтерам!», — отвлеченно заметил мужчина в бинтах. Врач ошарашено взглянул на него и продолжил лекцию:

— Мы провели с жителями разъяснительную работу, сейчас лечим всех обратившихся.

— Вот этим? — грязная бумажка легла на стол. Ee мятые края затрепетали от сквозняка. Врач устало вздохнул, взгляд его прыгнул на латунный конус люстры.

— Поймите, эту агитку писал лаборант. Мой бывший лаборант, — врач пафосно выделил слово «бывший». — Говорят, сейчас устроился медпредставителем.

— Еще бы, с таким-то талантом. Старики сами в гроб прыгали. Наносили себе раны и разваливались, как зомби в плохом ужастике.

Повисла пауза.

— А почему по железке? — нехотя уточнил Кирилл. Ему было скучно.

— Молодой человек, вы представляете себе сосуд Дьюра на тридцать тонн? Это вам не банка тушенки. Авиаперевозка одной такой цистерны из Циндао стоит как космический корабль.

В кармане пижамы курлыкнул мобильник.

— Простите, — Кирилл вышел из кабинета и прикрыл дверь. — Слушаю вас!

— Между прочим, звонит твоя жена, — Ленкин голос звучал насмешливо и немного печально. —Кирюш, надо поговорить. Можешь вернуться завтра?

Кирилл доковылял к окну и, прижимая мобильник плечом, положил обе ладони на батарею. Во дворе с визгом носились две крупные шавки.

— Э-э, нет. Точно никак. Мы тут с дедом в больничку загремели — отравление. Ленусик, может ты сама приедешь? Привезешь нам нормальной еды. А то тут только на клизмы щедрые. Сядешь на поезд и приедешь.

— Я, пожалуй, воздержусь, — хихикнула жена, — все-таки беременна. Кирюш, а ты кого хочешь: мальчика или девочку?

В палату Кирилл летел как на крыльях и, не переставая, улыбался. Подошвы клетчатых шлепанцев хлопали по кафелю, и звонкое ритмичное эхо летело по коридору вперед, к узкому зарешеченному окну. Встречные страдальцы кивали, и косо поглядывали на оттопыренный телефоном карман, подозревая, очевидно, нечто более затейливое

— Ну что, дед? Как настроение? — распахивая настежь двери, громко возвестил Кирилл.

— Слава Богу, дождался Судного дня. Одни судна на уме, — проворчал дед, озираясь на соседей. — А ты что такой радый, будто пирог спер? Теперь клизму не на ведро, а только вполовину дадут? И гвоздей поменьше?

— Прадедом будешь!

— Это вопрос или обвинение в соучастии? — к деду, после принудительного «воскрешения», вернулось ехидство. — Знаешь, я тут придумал новую идейку насчет смерти.

— Дед, ты не темни. Ты рад или не рад?

— Допустим, рад. Так вот, насчет идеи. Смерть — это дыра в сосуде, через которую даром уходят…

— Давай без титров, а? Эх, сейчас бы водки холодненькой… — Кирилл звучно щелкнул по горлу. Пациенты-соседи, пятеро здоровенных мужиков, как по команде, с шумом втянули слюну. Кирилл подмигнул крайнему и продолжил:

— Забудь ты про смерть, совсем забудь. Об одном прошу: оставь ее в покое.