pavelgubarev
№45048 "Те, кто с нами это сделал"

– Три миллиона жизней – это плата за независимость?!

– Не жизней. – Рослый мужик в бурого цвета куртке, сидевший перед Женькой, уже давно смотрел на него с подозрением. И теперь накинулся.

– Не жизней. – Повторил он. – Это не жизнь, когда ты под ними, – он указал взглядом куда-то вниз, будто плюнул, – всё по расписанию, и рисовая каша с изюмом через день. Здесь, в Сопротивлении, такую жизнь не ценят. Усёк? Или что-то не так? Или тогда давай спустимся по лестнице прямо сейчас и сдадимся ближайшему патрульному? А? Может, ты сюда за этим?

– Я пришёл сюда, – негромко возразил Женька, – значит, я с вами. Просто раз уж мне тут рассказывают о планах, то, наверное, хотят слышать и моё мнение, так?

Он обвёл взглядом собравшихся: небритого и злого мужика прямо перед ним, сидящего слева тихого дядьку в сером костюме бухгалтера и трёх одинаковых, как близнецы, перепачканных с головы до ног чердачной пылью и цементом сопротивленцев. Все смотрели на него ожидающе, но со скукой, как если бы он пересказывал виденный фильм. Вадимыч, который привёл Женьку в Сопротивление, ёрзал, сидя на ящике из-под консервов где-то сзади. Если на чердаке и был кто-то ещё, то в темноте его было не разглядеть.

– Тогда моё мнение, – Женька заговорил громче, – такое, что можно придумать менее рискованный ход. Подставлять весь народ… против его желания…

– Что не так-то? – Снова перебил его Небритый. – Тебе жалко? Нас и всех остальных?

– Ну просто… не нам решать за всех. Вот что я хочу сказать. Человеческая жизнь священна.

Теперь всё собрание смотрело на Женьку с непонятным интересом. Небритый даже подобрался.

И тут Женька сам понял, что он сказал.

Вадимыч поднялся с ящика и протиснулся между Женькой и Небритым. Небритый набрал воздуха в грудь, а Женька выставил ладони перед собой, готовясь объясниться. За полсекунды до скандала чей-то тихий голос сказал:

– Так.

И Небритый сел, а Вадимыч шагнул обратно к стене.

– Давайте по порядку. – Это говорил неприметный пухлый дядька в бухгалтерском костюме. – Джоныч, у тебя какие претензии по существу?

Он повернулся к небритому. Тот фыркнул.

– Ладно, я тебя понял, – быстро проговорил «бухгалтер», – ты ему не доверяешь, новеньким не доверяешь, и вообще никому не доверяешь. Правильно? Мы с тобой заранее о чём договорились? Мы с тобой договорились о том, что не брать новичков мы не можем, а следовательно мы их берём, но с оговорками. Пункт первый: только по рекомендации действующих членов, пункт второй: не допускаем к критическим решениям в операциях. Оба условия соблюдены? Соблюдены. К словам давай цепляться не будем. Конструктивные возражения есть?

Пухлый перевёл дух. Небритый махнул рукой и принялся изучать настенный календарь, сохраняя выражение лица «вы все кретины, и я вас предупреждал».

– Конструктивных возражений нет, – заключил той же скороговоркой руководитель, – теперь, – он повернулся к Женьке, – давай я тебе объясню. К чему вообще этот диалог?... Да садись же ты. Ну, Вадимыч, подвинь ему стул.

Женька сам нашарил поблизости деревянный ящик и сел на него, сохраняя надутый вид.

– Мы не собираемся тебя пугать или «запрессовать». Но, чтобы ты понимал: Джоныч не напрасно обозначил этот момент. Мы идём на некоторый риск. Как и во всяких решительных действиях, он присутствует. Мы понимаем его величину. Величина допустимая. Мы берём на себя эту ответственность. Потому что пункт первый: больше её на себя никто не берёт, пункт второй: это наиболее оптимальный вариант действий из всех существующих, пункт третий: степень риска осознаёт и одобряет большинство жителей Малого Мира. Есть выборка, которую я специально проводил для подобных разговоров: мы опросили две тысячи человек, и девять с половиной из десяти готовы допустить такой риск, лишь бы поменять… ээээ… такое положение вещей. Две тысячи – это не три миллиона, но если увеличивать выборку, то процент не слишком изменится. Я всё объяснил?

Женька кивнул.

– Тебе комфортно с этим? Никаких возражений нет? Ты можешь работать с нами?

– Могу, – Женька кивнул. Этот пухлый безымянный клерк разложил всё по полочкам, так что действительно стало как-то удобнее.

– И, кстати, тебе совершенно не надо открещиваться от этих своих слов: нормально, что у тебя есть своё мнение. И свои ценности. Здесь можно говорить вслух, что человеческая жизнь священна. – Он помолчал, чтобы все обратили внимание на последнее слово. – Даже если мы воюем со священниками.

– Тебя взяли не потому, что ты такой весь юный и смелый. Тебя взяли потому, что ты якобы хорошо разбираешься в их компьютерах. Говорю сразу, я был против твоего прихода. Но раз уж шеф принял решение – давай работай.

Джоныч разбирал отвёрткой какое-то грозного вида устройство и вещал, а Женька записывал. Иногда делал вид, что записывал.

– Вкратце ещё раз: мы добираемся до завода, оставляем бомбу. Сматываемся. На это у нас полчаса. Ты запираешь двери. Мы продолжаем сматываться, чтобы взрывом не зацепило. Бомба взрывается. Мы радуемся. По-моему, всё очень просто. Вопросы есть?

– Море!

– Да что ты? – Джоныч отложил отвёртку, взял тряпку и стал вытирать смазку с пальцев, глядя на Женьку с ехидцей, но уже весёлой.

– Почему полчаса?

– С заводом нет прямой связи. Никто не станет тянуть провод на другой конец планеты. Поэтому у них вот какая связь с центром: вся информация от системы безопасности загружается в бот. Бот отправляется в подпространство и выныривает у центра управления, который расположен здесь, в городе. Потом ныряет обратно и возвращается на завод. Так он и прыгает туда-обратно. Дорога в одну сторону занимает полчаса. Мы проникнем на завод ровно тогда, когда бот вернётся из путешествия. Прежде чем информация попадёт в священичий центр, у нас есть полчаса абсолютной свободы.

Перестрелять жидкую охрану, которая рассчитана на случайно заблудшего ядомедведя – это не проблема. Проблема затащить бомбу и собрать её за полчаса. Но успеем мы или нет, через полчаса тебе надо будет закрыть двери. Главное, что когда до завода доберутся истребители, на месте завода уже будет воронка, и огонь до небес.

Джоныч улыбнулся, как будто представил себе что-то очень приятное.

– А почему завод? Мы только его можем взорвать?

– Мы можем взорвать всё, что угодно. Вот только поднимать на воздух сам центр управления – это опасно. Он в центре города. Вокруг люди, да и в самом центре тоже люди, а не только священники. При этом эффект не меньший: новым священникам негде взяться, кроме как с завода, так? Вот и отомрут потихоньку: новый завод им не построить, а мы строить новый завод не собираемся. Допинаем их уж как-нибудь.

– А ты всерьёз думаешь, что они могут отомстить? Истребить нас в отместку?

– Легко! – Джоныч бросил тряпку. – Да как нечего делать! Я бы на их месте так и поступил. Что им ещё останется делать для укрепления в нас христианского духа? Ничего! – Джоныч картинно развёл руками.

– Но это же не по-христиански. А как же подставить щёку?

– А как же… – Джоныч задумался на секунду. – Ну вот, например: «...и пролил дождём серу и огонь от Господа с неба, и ниспроверг города сии, и всю окрестность сию, и всех жителей городов сих, и произрастания земли».

– А ты неплохо знаешь Библию для…

– Для подпольщика? Да брось. Я сам недавно здесь. До этого, как и все, рос и учился в старших классах. Только бунтовал всё время, пока не докатился до того, что меня упрятали в дефектопоселение. – Женька вздрогнул. – И уже начали было лечить. Но я оттуда сбежал. Три года жил за Оградой. Ну а затем пробрался в город и познакомился с шефом. Теперь вот здесь – в подполье, оружие собираю.

Последнюю фразу он произнёс всё тем же ворчливым тоном. Как если бы хотел сказать не «оружие собираю», а «в дерьме ковыряюсь». И любовно поглядел на свою железяку.

Женька оглядывал «подполье», где судьба свела его с таким необычным Джонычем. Солнце пробивалось сквозь отколотый краешек замазанного белой краской чердачного окна, демонстрируя заговорщикам, в насколько пыльном воздухе они сидят. На самом деле всё подполье жило на чердаках, то есть над потолком, а не под полом. Почему они называли себя этим странным словом, Женька не понимал, но даже не интересовался. Были и вопросы поважнее. Зато он понимал, почему выбраны именно чердаки: на чердаках нет камер слежения. Камеры вешают по потолкам жилых квартир, но не выше. Этим упущением со стороны священников хоть когда-нибудь да воспользовался едва ли не каждый житель Малого Мира. Если где-то в городе и происходило что-то греховное, оно происходило на чердаке. Правда, на чердак ещё надо было умудриться попасть.

– Пробрался в город? Как же ты ходишь по городу?

– Боишься патрульных, ага? Давай я тебе покажу кое-что. Сходим, развеемся. Надоело уже пятую гремучку подряд собирать.

Он полез вниз по лестнице, ведущей с чердака в подъезд. Женьке ничего не оставалось, как последовать за ним. Когда он спустился, Джоныч уже жал кнопку вызова лифта.

– Дыры везде. В этом доме камеры работают на лестницах, но не в лифте. Поэтому я люблю кататься в нём. Можно писать нецензурщину на стенах.

– А, вот кто это делает.

– Ты слушай, учись. Улицу, на которую выходит фасад дома, патрулирует облечённый вариант священника.

– А?

– Ага. Что слышал. Неужто не замечал, ты, компьютерщик? Часть этих роботов-патрульных вообще без мозгов. Судя по всему, не успевают менять из строя вышедшие блоки. Поэтому у них включены не жрущий батарею анализатор шума и ходилка. Не более. Опасность и непорядок он может засечь, если, конечно, поймёт, что происходит. Но… сейчас сам увидишь.

Он нетерпеливо пнул дверь лифта ногой, створки наконец-то разъехались, и подпольщики вышли на улицу, зажмурившись от весеннего света. Джоныч повертел головой в разные стороны, как кот, осматривая улицу, затем неспеша приблизился к патрульному священнику.

– Добрый день, сын мой. – Священник поприветствовал его стандартной фразой.

– Добрый день, святой отец. – Спокойно и даже ласково ответил Джоныч. И продолжил, не меняя тона, – хотя какой ты мне, сука, отец? Херовинка ты пластмассовая.

Женька непроизвольно схватил его за руку, но Джоныч продолжал всё так же елейно:

– Наплодилось вас тут, сволочей кремнелитиновых, не продохнуть. Не правда ли? Не правда ли, прекрасный день? А уж какой прекрасный день будет, когда я вас своими руками повыжигаю, христозвонов тупых! А остатки ваших будут мне в борделе шампанское подносить, а? Потеть твою, хтолыбеть?

Священник чинно кивал. Женька, ей силы улыбаясь священнику, потянул Джоныча за руку. Священник пожелал им доброй ночи, и парочка бунтарей повернула обратно к подъезду.

– Ну ты даёшь, – выдохнул Женька.

– Да брось. Это в первый раз трудно в штаны не наложить. А дальше, даже встречаясь с полноценным священником – помни, что это всего лишь робот. Умный, гад, но предсказуемый. И ходишь у него под носом, как у себя дома. И чем ты непредсказуемей, тем тебе легче.

– Это не всего лишь робот, это священник!

Они остановились у подъезда. Джоныч с хрустом отломил хлипкую весеннюю сосульку с козырька и стал ею тереть свои исцарапанные ладони, тщетно пытаясь соскоблить смазку.

– То есть, авторитет, да? Идеальный христианин – это робот. Точнее, робот – это идеальный христианин. Такая у них песня. Они нам это талдычат с рождения. Ну, то есть напрямую не говорят, но имеют в виду каждые пять минут. Ты ещё веришь, как я вижу. Ну, логика в этом есть: дай машине десять заповедей, она их будет соблюдать, пока лоб не расшибёт. И за тобой присмотрит, лучше, чем ты сам. Хотел бы я посмотреть на давнишних людей-священников, это было, наверное, жалкое зрелище. Как работать, если ты сам не без греха? А робот – безгрешный.

Он бросил сосульку и улыбнулся Женьке.

– Но не непогрешимый. Как ты видел. – Он шумно вдохнул влажный воздух полной грудью, пытаясь надышаться перед возвращением на пыльный чердак.

– В воздухе пахнет грозой! Ну, идём, юный подрывник!

– Я это… – Женька замялся.

– Домой пора?

– Угу… мама начнёт шум подымать, если меня не будет. Я ж обычно вовремя домой. А мне сейчас лишнее внимание ни к чему. Скажет, я опять к Лизке бегаю. Ещё заставит на исповедь идти лишний раз. А там…

– Боишься?

– Угу… они ж это, говорят, иногда мысли читают.

Джоныч поморщился.

– Старый трюк. Приходят к тебе и говорят, что твои молитвы были услышаны. А на деле просто сопоставили десяток фактов и поняли, что ты, допустим, неравнодушен к соседской жене. Или поймают на горячем завхоза, который толкал налево вино, и трясут его сообщников, утверждая, что Господь открыл им глаза на злодеяние. Однако ж надо понимать, что они действительно многое видят: и температуру тела и артериальное давление, и непроизвольные жесты. И не зудит ли у тебя что в штанах. Да и всякий священник, как ни крути, опытный психолог. Так что всё же побегерись, юниор, а то и твои молитвы будут услышаны. Внимание к себе не привлекай. Если друзья будут звать пиво дуть за забором, то лучше соглашайся, излишняя благоразумность тоже подозрительна. И вот ещё что…

Он смерил Женьку взглядом, словно проверял, не запачкан ли его пиджак кетчупом.

– Ты с отцом когда-нибудь по душам говорил?

– По душам… ну… да.

– Когда?

– Ну… По всяким поводам… Один раз, когда меня с Лизкой застукали. И когда мать была при смерти, тогда разговаривали. Я не понимаю, это к чему?

– Ладно, ни к чему. Иди домой.

Не прощаясь, Джоныч потянул скрипучую дверь за ручку и нырнул в подъезд. Женька растерянно заморгал, а затем оглянулся. Весенняя улица шумела по-своему, вдалеке звонил колокол. Ему вдруг показалось, что и не было никаких пахнущих чердаком и потом заговорщиков: настолько они казались нелепыми в этом пейзаже. Но надо было идти, собирать вещи к путешествию на другой конец планеты. И ничем себя не выдавать. И верить, что всё будет хорошо.

Разговор по душам с отцом всё же состоялся. В ту самую ночь, когда Женька навсегда ушёл из дома. Домашний робот этим вечером постирал бельё, и простыни завесили окно от луны. Пришлось собирать рюкзак в темноте, медля и чертыхаясь про себя. Он открыл дверь, ведущую во двор, и даже не обернулся на пороге: мать всё поймёт, когда Женька станет одним из тех самых людей, которые свергли роботов, и претензий к ним не будет никаких. Будет только слава. А отец… А ну его.

Он медленно прижал дверь до тихого щелчка. Пересёк двор и стал отворять железную калитку, одновременно вспоминая безопасную дорогу до вокзала. Примерно семнадцать минут шага по улицам ослабленного патруля, фальшивое скаутское удостоверение на всякий случай, а потом вокзал, где они будут прятаться среди матрацев и разобранной мебели. Потом десять суток пути на юг в товарняке под грохот колёс и урчание пустых желудков, а потом…

– Эту дверь тихо закрыть не получится. Лязгнет, собака разлается.

Женька вздрогнул, внутри у него всё оборвалось. Отец.

– Я бы посоветовал подложить тряпку между дверью и косяком. Закроется хорошо, плотно и бесшумно. Я так делал в юности.

Женька стал примериваться, как бы так рвануть дверь и выбежать, чтобы отец не успел его схватить. Но выбежит он, дальше что? Первый же патрульный по звонку от родителей блокирует его ещё до перекрёстка.

– Да расслабься ты. Не буду я тебя держать. Идём в беседку, разговор есть.

Женька обречённо отпустил ручку калитки и пошёл за отцом.

Отец уселся на спинку скамейки, поставив ноги на сидение, чего обычно не позволял ни себе, ни Женьке. Луна делала его похожим на карандашный портрет самого себя.

– Я с одной стороны рад твоему поступку, с другой стороны не очень. Он, конечно, означает…

– А можно без предисловий. Если есть разговор, то давай, ты сразу скажешь, что надо, и не будешь мне трепать мозг?

– Хорошо. – Неожиданно спокойно ответил отец. – Ты спешишь, твои друзья ждут, нервы и так на пределе. Но только и ты пойми, что я как родитель не могу просто взять и отпустить тебя. Я отпущу, конечно. Я не шучу. Только перед этим должен сказать тебе кое-что. В двух словах. А потом сам решай.

Видишь ли, то, что ты сейчас делаешь, делал каждый. Каждый нормальный мужик на этой чёртовой планете, если у него есть хоть что-то в голове и хоть немного самоуважения, хотел свергнуть роботов. Я не очень в курсе, что вы там затеяли, но вполне представляю зачем. Это нормально. Я тоже это делал. Если ты в это ввязался, то, значит, сын у меня вырос и сын нормальный. И вообще всё окей-хоккей. Осталось только надеяться, что тебе не оторвут голову, и ты не слишком надолго заиграешься. Ну а мать я как-нибудь успокою на то время, пока ты там маешься революцией.

Это то, что меня радует. А вот огорчает меня то, что ты оказался умным, но не умнее меня. Был бы умнее – переболел своей идеей, как настоящий даос: не выходя из дома.

– Да пошёл ты! Что её за «переболеть свободой»? Вот только не надо меня разводить, как маленького, – он понял, что говорит слишком громко и пискляво, и замолчал, пытаясь унять дрожащие руки.

– Окей, окей, согласен. Свобода – это не ветрянка. Я тебе только пару вопросов задам. А потом сам решай, что тебе делать. Ни удерживать не буду, ни отговаривать. Взрослый уже. Вопрос первый: вы уничтожаете роботов, но кто будет ремонтировать электростанции, принимать роды и настраивать ограждения от медведей? Работы, конечно, никто не боится, я лично не побрезгую испачкать руки в медвежьем яде. Да все нормальные мужики предпочтут сами поднимать цивилизацию, чем ходить по струнке у роботов, но мы просто-напросто не умеем ничего из этого. И роботы нас учить не будут. Будет тяжело. И вовсе не факт, что мы переживём их потерю. Об этом вы подумали?

А во-вторых, вот что. Все задаются вопросом, есть ли Бог, и нужно ли нам вообще христианство. Смелые задают этот вопрос вслух. Самые продвинутые и смелые вслух отвечают, что нет, не нужно. Но самый страшный вопрос, Женя, для нас с тобой – не этот. А самый страшный вопрос звучит так: «кто с нами это сделал?» и «где они теперь?».

Ты не задумывался, откуда возникла жизнь на этой планете? Священники не скрывают, что нас сюда привезли. Точнее наших прадедов, ещё младенцами. Привезли миллионы грудничков и целую толпу роботов-христиан. Оставили. Люди росли. Росли в прекрасных условиях под бдительным оком воспитателей-христиан. Которые, руководствуясь железными правилами священных книг и, по всей видимости, грудой инструкций разного рода, руководят нами в лучших традициях христианской праведности и добродетели. Как они их понимают. Точнее, как понимают те, кто заложил в них правила. А это были люди. Даже сами священники не отрицают, что были созданы людьми. Это люди, а не роботы, захотели, чтобы мы росли под непрерывным взглядом видеокамер. Чтобы каждый наш поступок анализировался с точки зрения богоугодности. Чтобы каждый твой шаг, каждый лишний кусочек шоколада, каждый косой взгляд, каждое грубое слово родителям записывалось и обсуждалось на воспитательных беседах.

Чтобы не задавалось лишних вопросов, не велось научных работ, исследований и опытов (вот, вижу, ты даже не понимаешь, что это такое). Чтобы никто без лишней нужды не выходил за проволоку нашей территории и не рвался строить города на новых землях. Чтобы… да ладно, что мне тебе это пересказывать. Сам, небось, имеешь длинный список того, что тебе непременно хотелось, да священники не разрешили. А уж сколько тебе ещё и в голову не приходило. В силу, так сказать, воспитания.

Так вот – кто это сделал? Мы – часть другой, возможно, большей цивилизации. Которая почему-то не хочет иметь с нами дела. Или не может. А мы и не имеем возможности узнать, поднять руку и задать вопрос перед всем классом. Священники молчат. Да потому что сами не знают. И ведь скорее всего они правы в том, что человек добровольно создал роботов-священников, чтобы те помыкали им. Били по рукам каждый раз, когда руки тянутся к бутылке, пистолету или чужой женщине. Потому что… Видимо, потому, что иначе цивилизация не выжила бы. Люди придумали религию, и даже, судя по всему, не одну. И ведь, наверное, не зря.

И вот как только мы сломаем этих роботов, проснётся старшее отделение нашей робоцеркви и пришлёт сюда пару эсминцев, чтобы навести порядок. И, того гляди, прольёт дождём серу и огонь от Господа с неба, и ниспровергнет города сии… Тебе, я так понимаю, хочется рискнуть. Чем так жить… Но я, и мама, и твоя Лиза – мы думаем немного по-другому.

Женька заёрзал.

– Вот тебе ещё один вопрос, – всё так же размеренно продолжал отец, – а как жить по-другому? Священников нет, никто не схватит тебя за руку. Но никто не схватит за руку и твоего соседа, когда он, напившись, откроет ногой твою дверь, требуя выставить на стол твой вискарь. Никто не схватит за руку прохожего бандита, которому понравился твой пиджак. Никто не урезонит продавца в магазине, который надумает подсунуть тебе несвежего масла, а свежее оставить себе.

Да, мы ненавидим эти камеры. В студенчестве мы говорили «Большой робот смотрит на тебя!». Или просто «БР!». А книжку, которую мы при этом цитируем, я лично прочитал двадцать лет спустя, достав дурную распечатку на чёрном рынке. Но… как опытный управленец, я не верю, что можно по-другому. Да и как человек, я знаю, что третья банка пива за вечер повредит здоровью, но сам бы от неё ни за что не отказался. Ведь этого так хочется. А как хочется глазуньи в пост? О-о-о! Иногда кажется, что религия создана только для того, чтобы лишать тебя удовольствия. А на самом деле – без неё этот мир загниёт. Можно развалить Церковь, не проблема. Для этого не нужно много труда. Проблема в том, что мы её сами отстроим через несколько лет. Если нас, конечно, не поторопят сверху.

Обидно, что ты этого ещё не понял. Обидно, что этого ещё не понял твой Крутицкий.

– Кто?

– Шеф твоей «банды». Его фамилия Крутицкий. Он мой бывший коллега и подчинённый по сельхоздепартаменту.

Женька удивлённо уставился на отца.

– Толковый был мужик. И что его понесло в войнушку играть? Неужто ему не терпится самостоятельно выяснить, есть ли Бог. Отправиться на небеса и лично проверить. Ещё и пацанов перебаламутил теперь.

– Слушай… я не верю. Неужто люди не могут сами жить мирно, без роботов сверху? Неужто самим как-то не… договориться что ли. Ну или хотя бы без камер, без исповедей, без того, чтобы ходить в церковь каждое воскресенье, ни свет, ни заря…

– Вот. Это уже толково. Мы с коллегами обсуждаем вопрос, как отделить церковь от, скажем так, личной жизни. Беседуем с робосинодом, правда, пока без толку. Даже обсуждаем насильный взлом и коррекцию программы. Если бы ты как спец к этому примкнул, я был бы «за».

– Сколько лет вы этим занимаетесь? Двадцать? Тридцать? И у вас нет результата? До сих пор?!

Отец засмеялся, отвёл взгляд и полез рукой за ворот, как будто у него внезапно зачесалась шея.

– Как бы тебе сказать? Ну вот утихомирим мы наших железных надзирателей. Ну наведём порядок. А дальше что?

– То есть?

– Ну что дальше? Что ты будешь делать без своей борьбы? Чем займёшься? Чем можно заниматься? Бесконтрольно пить пиво? Бегать за юбками? Покупать вторую машину?

Женька задумался.

– Вот и у меня пока нет ответа, – заключил отец, не дожидаясь женькиной реплики, с бетонной уверенностью, что внятного ответа не будет. И много дней спустя Женьку больше всего злило именно это: что отец не дождался его ответа, как будто расписался за него в важном документе.

Отец слез со скамейки, поправил домашнее трико и завершил разговор, даже не поворачиваясь к сыну:

– Как говорили древние: «Если в юности ты не был радикалом, у тебя нет сердца. Если к старости не стал консерватором – ума». Так что, сиди, думай. Хочешь – возвращайся и ложись спать. Хочешь – иди взрывать синодский узел, или что вы там надумали. Ты взрослый, вот и решай. Калиткой только не хлопай, тряпку возьми.

И он удалился, оставив Женьку в темноте.

На белом матрасе с оранжевыми полосками сидел Валерыч. Уже несколько дней Валерыч делал только три вещи: спал, играл с Женькой в карты и источал запах сушёной рыбы. Больше в поезде делать было нечего. Все действия были многократно обговорены, отрепетированы и вызубрены. Осталось только везти бомбу и волноваться. Волнение было таким, что на более интеллектуальные вещи, чем игра в дурака подпольщиков не хватало.

Но это не касалось Женьки. У него продолжался спор с отцом. Только «отцов» теперь стало много, и каждый отвечал немножко по-разному. Но этих ответов хватило, чтобы мысленно Женька мог возразить на каждую папину реплику, причём разгромно. По крупицам он собрал такие понятия как «полиция» и «законы», «суды» и «демократия». Всё, что подпольщики извлекли из жалкого десятка запрещённых книг, каковые просочились к ним за десятилетия. Оставался только один вопрос.

– Вадимыч?

– Ммм?

– Спишь опять?

– Уыымм. Нет. Что надо?

– Вадимыч, что мы будем делать потом? Когда провернём это всё?

– Как это что? Обустраивать планету. Работы знаешь сколько? Сдурел?

– А совсем потом? Когда всё хорошо будет?

– Почему бы тебе не задать этот вопрос сразу мне? – Раздался чей-то голос за его спиной.

Женька повернулся и отпрянул. За его спиной стоял шеф.

– Видимо, – флегматично продолжил шеф, – этот вопрос задаёшь не ты Вадимычу, а твой отец задаёт его мне. Почему-то снова задаёт, хотя я ему десять раз объяснял.

Поезд закачало на неровности, и шеф развёл руки, опираясь на ящики.

– Человеку по природе своей борьба вовсе не нужна. И вся эта возня вовсе не для того, чтобы заполнить якобы зияющую пустоту. Борьба появляется тогда, когда человеку что-то мешает спокойно жить. Как и животному. Как цветку. Всё, что ему надо – это оставить его в покое. Твой отец думает иначе.

Шеф поглядел в глаза Женьке, и тот почувствовал себя виноватым в том, что у него такой отец.

– Проблема в том, что мы пока это не проверили на практике. Может, прав я, а может и он. Но я хотя бы стремлюсь это выяснить.

Потом он потерял всякий интерес к женькиному лицу.

– Ну да я не за этим. Вадимыч, будь другом, проведи ты инструктаж по взрывчатым, я тебя очень прошу. Я понимаю, что делали уже пятнадцать раз, но почему Давид опять приходит ко мне и задаёт идиотские вопросы, а?

Шеф повернулся к ним спиной и направился к выходу.

– Да ради бога, проведу, – буркнул Вадимыч.

– И не поминай имя Господа всуе, – не поворачиваясь, огрызнулся шеф.

– Это почему? – ехидно переспросил Вадимыч.

Шеф остановился, медленно повернул голову, как будто осматривал новую стрижку в зеркале у парикмахера, скосился на Вадимыча и, чётко выделяя каждую фразу, ответил:

– Потому что Бога нет. Следовательно, ты упоминаешь несуществующий объект. Следовательно, информационная ценность твоих высказываний равна нулю. Следовательно, ты тратишь наше внимание на пустой звук. Следовательно, ты мешаешь нам воевать.

Он ушёл, аккуратно прикрыв за собой дверь.

Вадимыч и Женька молчали, не глядя друг на друга.

– А чего он… такой… и вдруг это?

– А? – Поднял голову Вадимыч. – Ты хотел спросить, почему толковый менеджер вдруг бросает всё и идёт делать революцию?

Женька закивал.

– Честно? Не знаю.

Женька продолжал смотреть ему в глаза.

– Ну честно. Никто не знает.

Женька не отвёл взгляда.

– Ну, то есть ходят рассказы, конечно. Всё врут, небось. Но есть информация, что когда шеф был на каких-то коллективных сельхозработах, его жену какой-то гад завалил на землю в зоне невидимости камер. Шеф кинулся на помощь, но его-то роботы видели, усмотрели агрессию и схватили, так что он не смог добежать до жены. Ну насильник своё дело спокойно доделал, а потом вернулся довольный под камеры. Так, якобы, всё и закончилось. Шеф – в карцере. Жена опозорена. Насильник – вроде как не при чём.

– Разве может такое быть, – нахмурился Женька, – а рассказать священникам? А провести экспертизу, а доказать?...

– За что купил, за то и продаю. Но шеф с каких-то пор с женой не живёт, это факт. – Ответил Вадимыч и снова лёг на свой белый матрас с оранжевыми полосками.

Потом была тишина и южное солнце. Совсем не такое, как его родное, северное. А маленькое и будто недоумённо смотрящее на Женьку. Только это было чуть потом, а сперва солнце от Женьки загораживали несколько потных спин, пока он сидел на корточках перед узлом связи, подключив свой компьютер к сети. Женька взламывал систему управления зданием завода, а остальные десять мужиков нервно сопели у него над ухом.

Потом – он и сам не заметил как – у него всё получилось. И вся компания ушла относить бомбу. От Женьки требовалось только смотреть на часы и ждать условного времени.

В условное время ему надо было отдать по сети команду закрыть двери, чтобы не дать охране добраться до бомбы и обезвредить её. Женька смотрел на часы, жёлтое солнце смотрело на Женьку. И ему снова начало казаться, что нет никаких роботов, и нет никаких подпольщиков, и он вовсе не волнуется, что ребята не успеют выбежать из здания, прежде, чем его палец с нестриженным грязным ногтем опустится на кнопку.

Но надо было верить. Представлять себе это. Убеждать себя. И когда время подошло, Женька послюнявил палец, подождал ещё одну секунду – а вдруг кто-то в эту секунду как раз пробегает последний, спасительный метр. И нажал на кнопку. Где-то далеко хором лязгнули сотни металлических дверей.

Ещё десять минут стояла тишина, а потом на какой-то момент ему показалось, что Господь всё-таки взялся и ниспроверг города сии, и всю окрестность сию, и всех жителей городов сих, и лично Женьку.

Потом всё стихло.

– Он не спит. – Уверенно сказал Валерыч.

– Шеф! Шеееф! – несмело потянул Женька.

Шеф открыл глаза и сердито посмотрел на них. Женька расплылся в улыбке, Валерыч, наоборот, нахмурился и начал строго:

– Вообще-то в палату запрещено входить. Но нам теперь сам чёрт не брат: защиту взломали, охрану ликвидировали. Ничуть это не сложнее, чем взорвать завод.

– У Вас очень большие ожоги, и сердце еле справляется, – добавил Женька. Он не мог перестать улыбаться, отчего фраза прозвучала некстати радостно.

– Поэтому врачи запретили Вас волновать. Но, – Вадимыч покряхтел, – мы посовещались с пацанами и решили, что человек, который чуть не погиб за истину, имеет право знать её, несмотря ни на что.

– Я смотрю, вы проявили чудеса гуманизма. – Шеф ответил вовсе не умирающим, но равнодушным голосом. – Выкладывайте тогда. Только коротко, скоро медсестра явится.

– Если коротко, то после взрыва священники послали по всем своим передатчикам сигналы о помощи в открытый космос. Почему эти идиоты не делали этого раньше? И прилетели люди с других планет. Оказывается, мы живём в огромной обитаемой галактике. Несколько сотен лет назад была война, детские дома эвакуировали с одной планеты на другую. Корабль подбили и он приземлился на нашей планете, ближайшей пригодной для жилья. Они её называют ВГН-3, нашу Землю. Атмосфера была ядовитой для взрослых, но младенцев смогли адаптировать, прежде, чем закончился воздух в корабле. Так нас и оставили на планете, поручив роботам беречь и выращивать детей. Ну и кто-то из взрослых решил, видимо, что христианское воспитание нам не повредит…

– Нас искали, но как-то хило. Пока не пришёл от нас сигнал, никто и не чесался. – мрачно добавил Женька. – Но теперь…

– Но теперь всё хорошо. – Заключил шеф. – Так?

– Так! – С готовностью кивнули оба.

– Шеф, здесь не обязательно ходить в церковь!

– Шеф, здесь столько всего вообще!

– Шеф, здесь…

– Отставить! В этом большом мире есть пиво и картопалочки?

– Есть. И пиво. И палочки. Они их называют «картофель-фри».

– Или «френч-фрайз».

– Ну и слава богу. – Он повернул голову в сторону и замолчал.

– Шеф… но есть ещё много всего. Да мы с Вами и картопалочек, и вообще! Потом… шеф, не всё так радужно. В этом мире всё-таки ещё есть христианство. Есть люди, которые ходят в церковь… добровольно… Мы могли бы…

– Оставьте меня в покое, ребята. Я же говорил: это всё, что мне нужно. Я сделал, что хотел. Теперь никто не будет мне мешать жить, как я хочу. Всё. Все идут нахер. Могу смотреть телевизор, пить и есть. И никто при этом не будет упрекать меня в празднолюбии, чревоугодии и гортанобесии. Всё. Отлично. Спасибо.

Женька и Вадимыч переглянулись.

– Шеф, – спокойно сказал Вадимыч, – ты не пыли. Сейчас тебе больно, никакой радости. Но ничего, оклемаешься от болезни, мы им все вместе запокажем.

– Это не от боли. Здесь хорошие обезболивающие. Оставил бы ты меня в покое, Вадимыч. Со мной всё будет нормально. А у тебя весь большой и новый мир в распоряжении. Нашёл себе занятие – лазить в палату к бывшему соседу по планете. Я ж тебя об этом не прошу. Да и вообще ни о чём не прошу. Забудь да обустраивай свою новую жизнь.

– Но… – Вадимыч покосился на Женьку. – Шеф, твоя жена…

– Вот этого точно не хочу слышать. Парни, похоже, священники дали вам дурной пример. Вот не нужно этого.

– Чего этого? – переспросил Вадимыч.

– Лезть в чужую жизнь, навязывать правила и обустраивать чужое счастье, – ровным тоном перечислил шеф. – Марию – не трогать.

– Но…

– Она уже давно не хочет видеть ни одного мужчину. Ни разговаривать, ни прикасаться. Так не мешай ей жить, как хочется. Не можешь понять, просто поверь. И ведь я ж тебя не прошу к ней ходить. Вообще ни о чём не прошу. Хотя нет, пожалуй, об одном прошу: оставь её в покое.