Канавина
№45065 "Здравствуй, папа"

– Три миллиона жизней – это плата за независимость?! – так часто орал дедушка, когда заходила речь о нашей гражданской войне. Особенно он кричал, когда напивался, а это значило – через два дня на третий. Мы над ним смеялись, да только когда у русских всё взорвалось, мы поняли, что определённый смысл в этой драке был.

У нас под Харьковом были сильные бои, но это случилось давно, когда я был совсем маленький, от этого остался только пятнистый танк «Абрамс», застывший на постаменте вместо памятника Шевченко.

Через несколько лет мы уже отъелись и отстроились, и вся жизнь переменилось.

Но тут явился настоящий Конец света. Конец света пришёл с той стороны, откуда его никто не ждал – когда не сработала какая-то автоматика, полетели веером ракеты, навстречу ним рванули другие – в итоге через границу потянулись обозы беженцев на тракторах, но их быстро стали тормозить наши заградотряды. В итоге границу просто заминировали в несколько полос, и что там было, на русской стороне, с тех пор никто не знал. Конфликт уничтожил все мало-мальски мощные передатчики, и мы питались слухами. Обычные меры противорадиационной защиты – не более страшные, что помнил мой отец, живший в детстве между Киевом и Чернобылем, мы соблюдали, но было понятно, что на севере случился именно конец света.

Но это было не моё дело, это было дело русских.

Одно не давало мне успокоиться – то, что случилось с отцом. Он служил в «Аэросвите», и как раз за день «до» улетел в Петербург. С тех пор мы ничего о нём не слышали – в день конфликта он точно был в Петербурге, так что его самолёт благополучно приземлился – но вот что было с ним дальше, никто не знал.

Я вырос без него, уже заканчивал школу, когда, как говорила моя мать, связался с дурной компанией. Пацаны везли с севера специальные грибы, и оказалось, что их собирают как раз под Петербургом. С тех пор как британские ВВС выжгли все посевы конопли от Одессы до Азовского моря, а патрули НАТО начали расстреливать за траву в карманах, народ переключился на эти грибы. Тем более, после северного Армагеддона всё в природе поменялось, и флора вела себя по-особенному, не так как раньше.

На рынках из-под полы продавали питерские грибы, закатанные в баночки с надписью «Опята». Я был в цепочке, и быстро дорос до начальника всей локальной нитки продаж. Родные смотрели на это одобрительно, да и вообще понятия добра и зла, а равно как и прочих приличий сместились. Пойди, найди работу, если несколько миллионов нелегальных беженцев готовы продать душу – только предложи им две гривны.

Но только один человек знал, зачем на самом деле я пошёл на эту работу.

Это был я сам.

Дело в том, что я всегда верил, что смогу найти отца. Отец был большой и красивый – так я думал о нём в детстве. Сейчас я понимаю, что он не был по-настоящему красив, рост был у него небольшой, но главное, он был очень умный. Ума ему было не занимать, и я не верил, что такой умный и хитрый человек, как мой отец, может пропасть – даже в том аду, что случился в России.

Несколько лет я готовился к броску на север, и вот, наконец, обнаружилось, что поставки грибов затормозились – кто-то крысятничал в Питерском проводе.

Я мог бы приостановить работу, мог бы послать кого-то разобраться, этот кто-то передал бы указание другому кому-то, тот – ещё дальше… С каждым шагом ответственность будет падать, а риски исполнителей расти. Но исполнителей в нашей системе никто за людей не считал – во-первых, их никто не видел, и мы только принимали товар через окно на границе, во-вторых, это были не наши, а русские работники.

Впрочем, в остальном наш бизнес не отличался от обычного сельскохозяйственного, который стал не менее криминальным, чем наш – из-за того, что посевы сократились, а скотина, на перегонки с людьми, резво передохла.

И вот я прикупил тягач и поехал на север разруливать проблемы, пытаясь заодно понять, как и где искать следы отца. Аэропорт «Пулково» превратился в стеклянную воронку, а жители города уже который год жили под землёй как кроты. Те, кто остался на поверхности, напоминали обезьян, прыгающих в пустынном здании Госпрома во время предыдущей войны.

Мы быстро расстреляли одного из поставщиков, который хотел повернуть поток грибов с Харькова на восток, и проблема была устранена.

После этого я спустился в подземные пространства, что были когда-то метрополитеном.

Там я сделал открытие – то, что было гордой культурной столицей, оказалось нормальным криминальным городом, юг которого, от станции «Нарвской» держали какие-то головорезы.

В развалинах на месте Сенной площади, где образовался гигантский стихийный рынок, один наркоман познакомил меня со странным человеком с южных окраин.

Звали его Убийца Кроликов. Я сначала подумал, что он – убийца, но нет, он был всего лишь вором. Потом я спросил, в чём дело – у него фамилия, что ли, «Кроликов», но нет, фамилию свою он и вовсе забыл. Что-то у него было с кроликами – может, он их воровал и забивал. Одним словом – не знаю. Да это и было неважно.

Убийца Кроликов сказал, что он свой в одной банде, где главным – лётчик с Украины. Убийца Кроликов хвалил его за хитроумие и смелость – и я сразу поверил, что этот лётчик и есть мой отец.

Мы шли по тоннелям на юг, пока не уткнулись в заставы, на которых крепкие братки с зелёными от недостатка солнца лицами держали оборону от таких же, как они, боевиков.

Попал я в подземелье в неприятный момент – и на поверхности, и в тоннелях шла война с Кировской бригадой. Я увидел, как война делается здесь, а не в нашем тихом Харькове. Кировские давили противника мотовозами, а летуны клали кировских на рельсы и сосредоточенно смотрели, как отрезанные головы валятся из-под колёс.

Мне повезло, я миновал свободных охотников из «Автово», что доходили до самого «Технологического института», прошёл сквозь разведку кировских. Через несколько дней скитаний по нерабочим тоннелям и ночёвок в сбойках, я вышел к банде летунов.

Летуны оказались небольшой, но хорошо сплочённой бандой – выглядели они опрятно, и все, будто форму, носили коричневые лётные куртки на молнии.

– Лётчик? Ты откуда знаешь Лётчика? – спросил меня сурово его заместитель. На всякий случай я не стал признаваться, и объяснил, что попал в беду по пути домой. Версию про то, что у меня есть весточка с родины для самого Лётчика, я приберёг как промежуточную. А уж о родственных связях я и вовсе не заикался.

Оказалось, что только что Лётчика вместе с небольшим отрядом заперли в каких-то тупиковых тоннелях враги. Летуны жили между отчаянием и желанием отбить начальника.

Сидеть в этом дальнем тоннеле можно было несколько дней. Это напоминало старую присказку:

– Я медведя поймал!

– Так веди сюда!

– Не идет.

– Так сам иди!

– Да он меня не пускает!

Класть половину бригады при штурме тоннеля кировские явно не хотели. Они ждали, пока у Лётчика кончатся еда, вода и патроны. А подчинённые Лётчика уныло перетаптывались в своих схронах и технологических тупиках.

Разумное, я считал, поведение. Как было написано в одной из книг: «Нужно достаточно долго ждать, и тогда всё пойдёт как надо: друзья поднимут тебя на руки, и мимо тебя проплывёт дом твоего врага».

Так прошло два дня, и это ожидание было на руку только одному человеку – мне. Летуны были на грани анархии, и только благодаря этому здесь терпели чужака. У меня ведь была всего одна рекомендация – от Кролика.

До оружия меня не допускали, видимо, выдерживая меня в карантине и наводя справки. Но через пару дней меня опознал ещё один из ребят грибного провода. Он подтвердил, что я, хоть и иностранец, но проверенный, наш товарищ. Мол, кроме водки – ничего, а две рекомендации это было уже что-то.

Мне вернули ствол и я и даже выменял на таблетки такую же кожаную куртку, что служила им всем униформой.

Но, странное дело, я поймал себя на том, что оттягивал встречу с отцом.

Я уже проигрывал в голове, как мы обнимемся, как начнём рассказывать друг другу о жизни врозь. Тупиком было то мгновение, когда я скажу о том, что хорошо бы вернуться домой. Вдруг он ответит, что его дом здесь?

Да только всё равно в сердце мне бил адреналин – я столько лет предчувствовал встречу с отцом, и всё равно, никак не мог представить, что я ему скажу, если окажется, что он тут навсегда.

Первое, что я увидел на «Нарвской», был повешенный в проёме тоннеля человек. На нём была та приметная телогрейка, которую, как я знал, носила братва с Кировского завода. Под трупом натекла непонятная лужица, и висел он как путевой знак, что-то вроде совмещённых «Начало торможения первого вагона» и «Стой! Стреляют без предупреждения».

Всё это мне нравилось меньше и меньше. Нет, я был не ангелом, но та война, которая шла здесь, вовсе была ни на что не похожа – звериная и страшная, под девизом «умри ты сегодня, а я – завтра». В моём родном городе всё же было понятие долгосрочной выгоды – живи сам и дай жить другим. Одного предателя, правда, как-то повесили у нас на фуникулёре, и он для острастки катался взад-вперёд. Но это-то было дело житейское, а тут убивали часто без всякой выгоды.

Климат у них, видать, такой.

Меня занимало то, как летуны, да и прочий криминал договариваются с богами. В религии всё перепуталось, возникли новые причудливые культы.

Я всё больше держался Кролика, который оказался вором с мистическим уклоном. Вор он был, впрочем, вполне нормальный, просто увлекался мистикой.

Мы однажды поднялись в верхний вестибюль «Нарвской» и он принялся молиться. Оказалось, что он молится отцу для всех Сталину и его брату Кагановичу. Я спросил:

– А это вообще что?

– Это капище. Тут стоял Сталин. Ты посмотри – он обвёл рукой вокруг, и я увидел, что все изображенные здесь у стен персонажи смотрели в центр, в зияющую пустоту, на месте которой явно что-то было раньше.

– И что?.. Тут был Сталин?

– Ну, да. Только Сталин не был. Он всегда есть. Он в своей книге так и написал – «Если люди доброй воли соберутся где-нибудь на митинг, то я буду между ними». А тут ещё и место удобное, сюда приходят молиться.

– Сталину?

– Ну, а что ж тут такого? И Ленину молились. Где-то церквей полно, а у нас это. Сталин вообще любил рабочих людей, а у нас тут пролетарские районы.

– Да человек-то он вроде был так себе.

– Много ты понимаешь! Я-то понимаю, что ты не в теме, из дальних краёв. Ты это верующим скажи. Несмотря на то, что у нас все станции, как правило, глубокого заложения, мутантов у нас не меньше, и проблем из-за плавунов гораздо больше. Вон инженеры как рэкетиры, нас постоянно доят, разводя на плановые и внеплановые услуги. У нас город строгий и простой. Всё, что нам осталось из святого – вот это пустое место…

Да, он точено был трёхнутый. Но Кролик рассказывал мне и куда более странные вещи – рассказывал он о том, что все боятся выходить на поверхность в «Автово», потому что там живут мутанты особого рода – никто так и не выяснил, что нужно этим существам, что могут довольно долго сидеть в развалинах, а потом вдруг срываются с места, и несутся по улице, давя своих и чужих. Рассказал он и о том, что недавно возникла группировка «северных ниндзя», что обчистили Кунсткамеру и пытались драться с автоматчиками кировской бригады с помощью антикварных мечей. Ниндзя тут же выкосили, но мечи, которыми сразу все заинтересовались, пропали бесследно.

Война с кировскими разгоралась. В какой-то момент нас прижали к границе станций, и даже мне, человеку стороннему, пришлось взять в руки оружие.

Это был нерабочий тоннель, в котором не было ничего, кроме мусора и мотовоза с платформой. Прикрываясь этим мотовозом, кировские пошли на нас в атаку. За нами стояли старые самодельные гермоворота, которые какой-то предатель закрыл. Кролик было попытался их отворить, но механизм заело. Кабели тут давно сгнили, да и вряд ли электропривод был запитан.

Кролик начал крутить барашек ручного привода, но тут-то его и достали. Я стоял совсем рядом, и увидел, как взрывается его лётная куртка на спине – будто изнутри кто-то рвётся наружу через коричневую кожу. Только потом мне в глаза плеснуло кровью, а в ноздри дало горелым.

Кролика мне не очень было жаль, но всё же он был одним из немногих, с кем я мог говорить о чём-то кроме жратвы и быта.

И теперь стало ясно, что в чёрную тьму тоннеля пролез маленький для всего человечества, и огромный для всех для нас пушной зверёк, и, поводя носом, выбирает, с кого из нас он начнёт первым. Пришло время убивать, и мне нужно собраться.

Я лёг за стопку каменной плитки, которую хотели использовать лет тридцать назад, да так и не использовали, и выцелил медленно идущих к нам победителей. Плавно, как меня учили ещё на юге, я подвёл мушку к шее идущего вторым. Именно вторым – потому что первый обязательно обернётся на звук. Так и вышло – и вторая пуля была для него. Но тут я немного не рассчитал, и она вошла чуть ниже, чем я хотел.

Оба тела создали помеху для наступающих – а этого нам и было нужно.

Вот только летуны, может, когда-то и поднимались в воздух (во что я не верил), но стреляли они отвратительно. Стрелять в тоннелях всегда очень страшно – пули рикошетируют от ячеистых тюбингов, и совершенно невозможно понять, откуда стреляют. Летуны били очередями, особенно не целясь. Воздух наполнился свистом пуль и треском раскрошенного бетона. Страшно представить, что было бы, если тюбинги были чугунными.

Вот кировские были куда более грамотными бойцами – стреляли они куда меньше, и сразу распределив цели. Потом они двинули вперёд мотовоз, откуда сразу же забил короткими очередями пулемёт.

Двум летунам, что выбежали вперёд, тут же разнесли их бестолковые головы. Тогда я впервые видел, как разлетается человеческая голова – как мяч с водой, который лопнул от удара.

«Спокойно, ещё спокойнее – я, конечно, уже не тот мальчик, что бредил об отсутствующем отце, но всё же это ваша кровавая бойня, а не моя кровавая бойня. Ну, бойня, но уж не надо увлекаться. Всякая критика должна быть в меру, как сказал как-то мой начальник, бывший завцехом на заводе имени Малышева на встрече с грибными дилерами» – уговаривал я сам себя.

Но всё кончилось довольно быстро – летуны застрелили машиниста вражеского мотовоза, и, падая, он нажал на реверс. Мотовоз пошёл понемногу обратно, и кировские побежали. То есть, они как бы побежали, но в тоннеле сработали заложенные накануне осколочные мины, и те из них, кто бежал быстрее всех, уже думая о спасении, превратился в решето.

Летуны двинулись по тоннелю на соединение со своими товарищами, среди которых был мой отец.

Наконец я увидел отца издалека. Я смотрел в его спину, обтянутую форменным кителем гражданской авиации и узнал его сразу. Но вот он повернулся и, увидев его в профиль, я вдруг засомневался. Зачем это всё, вдруг это не он?

Но нет, это обязательно он, решил я, наконец. Ведь именно об этом я молил несколько лет тех богов, что были под рукой. Сбылись все мои мечты, но я не был счастлив, потому что то, что началось потом, было хуже войны.

Расправа вершилась прямо в тоннеле, у незримой демаркационной линии между станциями – я так понял, что именно в показательных целях, превращая врагов в путевые знаки для вероятных гостей. Для удобства пленных поставили на колени.

Лётчик сам стрелял в затылок побеждённым – я привык, что в подземных войнах пленных не берут, но в жизни такое видел впервые.

– Банг! – и новый пленный валился на сторону.

– Банг! – падал другой.

Но нет, это не мог быть он – отец был хитрым, он любил розыгрыши, но никогда не был жестоким убийцей.

Я смотрел на предводителя в синем кителе с золотыми шевронами, и узнавание понемногу отступало от меня, как отступает вода в море при отливе.

Когда всё закончилось, Лётчик сидел на передней площадке трофейного мотовоза, свесив ноги, и курил какой-то невообразимый их местный самосад.

Нет! Нет, это был не он – и счастье заполнило меня. Нет, это не отец – и поиски мои снова будут казаться бесконечными, нет, даже наверняка я ничего не найду, да только это лучше, чем иметь отца-людоеда.

Надо было бежать, но оказалось, что это не так просто.

Я двинулся на север по тоннелю, но успел дойти только до знака «Граница станции». Меня поймали там, и огромный сибиряк, с которым мы только что плечом к плечу дрались с кировскими, связал мне руки за спиной. Он ухмыльнулся: «Шаг вправо, шаг влево – попытка к бегству, прыжок на контактный рельс – провокация».

Меня снова пригнали к Лётчику:

– А с этим что делать?

Лётчик недоумённо посмотрел на своего подручного.

– Ну, типа, новенький на волю хочет. Без спросу ушёл. Я объяснил, конечно, что от нас не уходят, но он…

– Пусть идёт, – но, наклонившись ко мне, сказал тихо:

– Матери ничего не рассказывай, оставь её в покое с этими своими поисками. В покое. Никого тут нет. Об одном прошу: оставь её в покое.