wwolf
№45106 "На память"

На память

"Три миллиона жизней – это плата за независимость?!"

Промелькнувший рекламный стенд я прочитать полностью не успел. Но уверенно произнес:

— Здесь написано, что маленькие девочки должны слушаться папу и маму! Ведь ты послушная девочка?

— Да, Даха похлухная девойка, - малышка с трудом выговаривает "Ша" и "Эс", поэтому слушать ее забавно. Если, конечно, забыть о том, куда мы сейчас едем. Для своих пяти с половиной Дашулька сущий чертенок, и хотя читать еще не умеет, зато заставляет всех вокруг читать все, что написано.

— А мы хкоро приедем?

— Да, уже чуть-чуть осталось.

Мы едем к маме в больницу и боимся опоздать. Дежурный врач позвонил уже больше часа назад и попросил приехать срочно. Иначе можем не успеть. Так некстати эта авария. А разве может беда случиться кстати?

Мы с женой работали вместе. Только старались выбрать несовпадающие смены, чтобы всегда была возможность срочно сорваться и забрать дочку из садика, посидеть с заболевшим сынишкой дома. Спасибо начальству, полчаса в начале смены и полчаса в конце – за отлучки не считались. На реакторе всегда хватало специалистов, которые были в состоянии полчаса поработать за сменного оператора. Случались, конечно, и авралы, спасибо соседке, она всегда была готова посидеть час-другой с детьми, даже несмотря на то, что заплатить мы могли не всегда.

Роковая смена на реакторе выдалась тяжелой. Стоит отдать должное, легких смен у нас вообще не случалось. Особенно с момента, когда реактор начал выходить на расчетные мощности. Это только в книжке генератор счастья – это всего лишь генератор счастья. А наш реактор, который еще вчера казался несбыточной мечтой, в реальности требовал постоянной заботы, точной настройки и решения сотен сопутствующих проблем. Начиная от подачи сырья, до управления процессом. Мы называли его реактором удачи, но, если быть более точным, то он в определенных рамках корректировал реальность, слегка повышая благоприятную вероятность событий с точки зрения тех, с кем они происходят, в ближайших окрестностях, не больше нескольких десятков километров. Так считалось в нашей лаборатории, полсотни других, работающих в нашем институте, интерпретировали его работу по-своему. А создателя его уже не спросишь, профессор так и не дождался, когда работы будут закончены и умер почти два года назад.

Вы удивлены, что никогда о нас не слышали? Ну да. Адронный коллайдер у всех на слуху, вот уже четвертый год он готов к запуску, вот только пройдет очередной ремонт и коллайдер даст науке все, что только можно пожелать. А наш реактор науке дать ничего не сможет. Разве что, нарушение причинно-следственных связей. Никто даже предположить не решается, что произойдет, когда он наконец-то заработает.

Удивительного хватает. Полгода назад, например, он за одну ночь зарос плесенью. Если мы правильно смогли понять происшедшее, грибок получил возможность расти неограниченно. Чем и воспользовался. Три месяца назад в чашках с агаром начался бурный рост одноклеточных. К моменту, когда биологи забрали свои образцы, в чашках возникла новая жизнь. Мутанты, которые в обычных условиях просто погибали, смогли преодолеть критический порог и выжить. Хорошо, что удалось их уничтожить. Мне кажется, Земля покрытая шевелящимся ковром бактерий, делящихся каждые полсекунды, землянам не понравилась бы.

Ватикан слышал про нас. Но Папу успокоил наш генеральный, показав ему настоящую живую воду, и теперь бутылочки со святой водой, освященной Самим, продаются в каждой церкви. Она, действительно, помогает. И она, конечно, не святая. А Папа теперь ведет переговоры, чтобы поставить такой реактор в Ватикане. Но, наверное, не дождется. Мы отговариваемся тем, что надо запустить реактор на полную мощность, а о том, что с того момента живая вода будет просто не нужна – молчим.

Позапрошлый месяц мы назвали месяцем бессмертия и вселенской любви. Пауки помогали мухам выпутываться из паутины, наверное, если бы не мы, то они умерли бы с голоду, приходилось даже подкармливать. Хищники ушли подальше, наверное, от потрясения и кроликов в округе расплодилось столько, что буквально каждый день повара готовили к столу крольчатину. Говорят, чтобы убить кроликов, приходилось вывозить их в соседний городок на бойню. Представляете, что могло бы произойти, если бы с подобными настройками реактор был запущен на полную? Попробуй убить муху, которая остается целой под ударом газетки. Попробуй уничтожить вирус, который становится неуничтожим?

Вот в процессе такой настройки супруга и пострадала. Говорят, что происходящее было похоже на какую-то волну, исходящую от реактора. Первыми падали те, кто находились ближе, следующий круг не успевал ничего понять, как тоже оказывался пораженным. Никто не умер, но лучше бы умирали. Человек с туберкулезом буквально на глазах выхаркивал свои легкие и оставался мучиться без них. Гриппозные больные начинали сочиться кровью, а токсины буквально отключали людей на месте. Жене повезло, если можно так сказать. Никакой скрытой болячки не оказалось, поэтому она просто заразилась от соседнего оператора гриппом. И пока заражение развивалось, успела понять, что произошло, и запустить процедуру восстановления состояния реактора. Иначе спасателей, появившихся через несколько минут не спасли бы даже костюмы полной биологической защиты. И они бы присоединились к смертельно живому персоналу. К моменту прибытия спасателей те, кто оставался в живых вопреки биологии, тоже умерли.

Камеры зафиксировали все до мелочей. И дальнейшие работы пока остановлены. Как заявил генеральный на закрытом совещании, сначала ученые должны однозначно сказать, что именно делает реактор. И только потом команда займется его дальнейшей настройкой. А пока мы занимаемся соблюдением режима полной стабильности. Да время от времени проводим мелкие эксперименты. Типа создания вечно живых дрожжей. Которые, надо сказать, отличаются от обычных пока только ценой.

Пострадавших перевезли в спецклинику при соседнем полигоне, расположенную в сотне километров от реактора. Достаточно близко, чтобы не распространять слухов, и достаточно далеко, чтобы не столкнуться с очередной бессмертной заразой, да еще и с надежной охраной. А мне оставалось только каждую ночь молиться, чтобы жена выздоровела и была вместе с нами.

— Папа, а тут хто напихано?

Это надпись я выучил уже наизусть и говорю, даже не глядя на нее:

— Дальше проезд только по пропускам.

О том, что ниже дописано о разрешении применения оружия я, на всякий случай, молчу.

— Папа, а мама нах хдёт?

— Конечно ждет, малышка. Мама всегда тебя ждет, и очень скучает.

Пока идет лечение, жена находится в полном карантине. Поэтому встречи, если можно так сказать, почти виртуальные. Мы проходим по одному, разделенному листом стекла коридору, а в комнате, поделенной стенкой с забранным бронестеклом окошком, общаемся с помощью акустической системы. Почти как по телефону. Только пока идем на свидание, можем на минутку прижаться ладонями и лбами к стеклу, напротив друг друга. И заглянуть в глаза.

На этот раз все происходит по-другому. Нас встречают в вестибюле, прямо возле стола справок. Просят пройти за ними. Не охрана – врачи.

— Что случилось?

— Пройдите за нами, вы все увидите.

— Она жива?

— Да, наверное. Несколько минут назад мы были еще уверены, сейчас не знаем.

— Куда мы идем?

— В палату. Не бойтесь, опасности заражения уже никакой. Пройдите, пожалуйста, в раздевалку.

Дашульку разрешают взять с собой. В раздевалке только дают накинуть халаты и надеть бахилы. Никаких дополнительных предосторожностей. Никакой паники. Или просто уже поздно?

Идем в палату, не в морг. Это уже вносит нотку оптимизма в поднятую суматоху. Идем по коридору, из дверей выглядывают, нас провожают взглядами, отводят глаза. Что, черт возьми, происходит?

У дверей палаты встречает целый консилиум. Заходить они не собираются, поэтому и я на минуту остаюсь снаружи.

— Мне кто-нибудь объяснит, что случилось. По телефону сказали только срочно приехать.

Наш терапевт, он же по совместительству психолог, психиатр и просто исповедник на контракте, выходит вперед.

— Мы не знаем, что случилось. В обычных условиях я сказал бы, что ваша жена умерла. Но здесь много необычного. Может быть, виной тому реактор. Ваша супруга слишком долго была под его воздействием. А как именно он воздействует, пока никто сказать не может. Пройдите, посмотрите сами. Дочку лучше оставить здесь.

Дашульку берут за руку, но она вырывается с такой силой, что я забираю ее с собой. В палате порядок. Светятся мониторы, привычные кривые на дисплеях теперь выпрямились, только время от времени с писком отображая загадочные фигуры. Жена лежит на кровати посредине комнаты, до подбородка укрытая простыней. Грудь вздымается в такт работе аппарату искусственной вентиляции легких. Рядом неустанно работает насос, заменяющий сердце. А еще вчера она была на ногах, разговаривала со мной. Дашулька примолкла, прижалась к ноге. Сзади слышны шаги – терапевт, оказывается, зашел за мной.

— Видите, почти по всем признакам жизни уже нет. Но мы не решаемся отключить аппаратуру, потому что время от времени видим и активность мозга и даже собственную работу сердца. Мы не можем принять решения об отключении самостоятельно. Именно поэтому пригласили вас. В настоящий момент я бы не советовал отключение, все слишком и слишком расплывчато, но вам следует быть готовым к любому повороту событий. Мы обязательно будем держать вас в курсе текущего состояния, и при необходимости будем ждать вашего решения.

Терапевт подошел к зеркалу и заглянул в него, будто надеясь что-то увидеть.

— Приносим свои извинения за то, что сорвали вас с места, ничего не объяснив, но на тот момент нам казалось, что вы можете не успеть попрощаться с вашей супругой. Простите.

Я пробормотал что-то похожее на извинения со своей стороны и, прижимая малышку к себе, двинулся к двери. Лежащая на кровати женщина с заостренным носом и впавшими глазами никак не могла быть моей женой, и в то же время она была ею. Хорошо, что с меня не потребовали немедленного решения, боюсь, я ничего не смог бы решить.

Дашулька расплакалась уже на крыльце.

— Папа, это же не мама? Папа, скажи, с мамой все будет хорошо? – стресс, похоже, исправил последние погрешности в произношении.

— Малышка, все будет хорошо. Мама очень сильно болеет, но обязательно выздоровеет. И снова будет с нами. Уже скоро.

Врать страшно, а правду говорить еще страшнее. Надеюсь, потом мне эту ложь простят.

Сели в машину, выехали со стоянки. Выворачивая на трассу, я взглянул в зеркало заднего вида и увидел ее глаза. Затормозил так резко, что шедшая почти вплотную тойота чудом нас обогнула. Водитель резко просигналил, и я отвлекся, привычно выставив в окно ладонь с факом. Когда снова заглянул в зеркало, увидел только настороженную дочурку и пустую дорогу за задним стеклом.

Второй раз я увидел глаза в зеркале дома. Когда зашел в ванную сполоснуться с дороги. На этот раз я не испугался. Просто стоял, вглядывался в такие дорогие для меня глаза моей жены и плакал. Неужели все, что свалилось на меня за прошедший месяц в конце концов обернулось галлюцинациями? Нервный срыв – да запросто! Глотнул таблетку, позвонил на работу. Попросил неделю отпуска за свой счет. Начальник, похоже, уже был в курсе, разрешил взять две недели, пообещал, что задним числом закроет смены, чтобы не потерять в зарплате. Приготовил ужин, посмотрел с малышкой детский канал. Отправил ее умываться перед сном. Пошел укладывать.

Пока готовил постель, дочурка успела помыться. Вышла из ванной уже в пижамке, с влажным носом и загадочным взглядом. Чмокнула меня в щеку и пожелала спокойной ночи. Когда я уже выключил свет и закрывал дверь, спросила:

— Папа, а теперь мама всегда будет с нами?

— Всегда малышка, спи спокойно.

Видимо напряжение дня оказалось слишком велико, но мне показалось, что заснула она мгновенно, даже не успев по привычке взбить подушку кулачком.

В гостиной достал из бара бутылку коньяка – никогда не пил при дочке один – наполнил бокал до половины, убрал бутылку. Выпил не торопясь, глядя на мельтешащие на экране фигурки. Какой канал меня завлекал в этот вечер даже не заметил. Перед глазами стояла фигурка жены, вытянувшаяся на больничной кровати, опутанная проводками и трубками и почему-то ее глаза.

Пошел мыться и опять встретился в зеркале с ее взглядом. На этот раз кроме глаз видно было почти все лицо. Не побледневшее и осунувшееся за месяц лежания в реанимации, а яркое, налитое жизнью, как после целого дня проведенного на пляже.

На галлюцинацию это было не похоже, но чем это еще могло бы быть?

Наверное, я опять бы заплакал, только успокоительное не давало ни испугаться, ни разжалобиться. А коньяк пробил в душе какие-то новые каналы и я просто спросил отражение:

— И что мне теперь делать?

Ответ раздался прямо в голове:

— Все будет хорошо. Поверь. Я это уже знаю.

— Это, правда, ты?

— А кто же еще? Ты меня перестал узнавать?

— Почему я вижу тебя?

— Потому что еще не перестал меня любить.

— Ты в зеркале?

— Нет, конечно. Просто ты пока можешь увидеть только отражение.

— Ты жива?

— Да, я жива. И даже если в больнице я умру, я останусь рядом с вами. Навсегда.

— Дашулька тоже тебя видела?

— Мы говорили час назад. А потом я сидела и смотрела, как ты пьешь коньяк.

— Значит, жизнь после смерти – это не бред? И бог есть.

— Да, теперь есть. Похоже, что наш реактор – это и есть бог. Как и каждый человек, любое живое существо. Все, что работает с причиной и следствием – это бог.

— Разве мы работаем с причиной и следствием? Мы ведь в этом живем.

— Живем. И управляем. Создавая причины и получая следствия. Просто сил наших не хватает на то, чтобы изменить их достаточно сильно. А наш реактор создал условия, в которых это происходит заметно для нас.

— Значит, чем ближе к реактору, тем заметнее изменения? Я видел твои глаза в зеркале возле больницы, а сейчас вижу тебя почти целиком.

— Нет. Просто ты привыкаешь. Реактор изменил все в момент включения. По крайней мере, всю доступную нам часть вселенной.

— А если его выключить?

— Уже бесполезно. Главное изменение уже произведено. Теперь его можно даже уничтожить. Самое смешное, что никто этого пока так и не понял. Важен не реактор и не его работа, а тот миг, в который он был запущен. Все наши операторы, которые им управляют, вносят настолько малое воздействие, что зафиксировать его не получится никакими приборами. И пока институт не поймет, никто так и не сможет обосновать, что именно происходит, почему реактор работает.

— Ты хочешь сказать, что установка работает сама по себе.

— Да. Я это не сразу поняла. Просто когда умирала, до меня дошла истина. Представляешь, человечество на земле появилось только для того, чтобы создать такую установку.

— И что мне теперь делать?

— Ничего. Просто жить. Обосновать действие реактора ты тоже не сумеешь, люди до этого дойдут еще не скоро.

— Люди? Ты уже не человек?

Просыпающаяся паника наконец-то дошла до своего пика, и я понял, что напугался в тот момент, когда понимать было уже поздно.

— Да, я уже не человек. И не сверхчеловек. Что поделать, так уже случилось, а исправить то, что уже произошло пока никто не в состоянии. Успокойся, теперь я всегда буду рядом.

— В зеркале?

— Мне зеркало не нужно. Это вам поначалу оно будет нужно, чтобы увидеть меня. Я думаю – скоро оно и вам не понадобится.

Отрубился я, похоже, прямо в ванной. И хотя проснулся на диване в гостиной, вспомнить, как туда попал, не смог, как ни старался. Но всю беседу, до последнего слова я помнил точно, и понимал, что уже верю.

В тот момент, когда я открыл глаза, Дашулька как раз выходила из своей комнаты.

— Папа, а ведь это здорово, что мама теперь будет всегда с нами?

— Дашенька, мама всегда будет с нами, но разве ты ее сейчас видишь?

— Сейчас не вижу, но я точно помню, как она меня будила. А вчера я видела ее в зеркале.

— Ты не напугалась?

— Нет. Разве мама может напугать?

— Нет, наверное. Только, Даша, я тебя очень попрошу, никогда и никому не говори, что наша мама с нами. Наверное, скоро она умрет в больнице. И все вокруг будут думать, что наша мама умерла. А правду будем знать только ты и я. Еще Денис. И, конечно, мама. Никогда и никому об этом не говори. Боюсь, что нас могут неправильно понять, и заберут на опыты, если кто-то об этом услышит.

Опытов малышка боялась с детства. Когда мама или папа уходили на опыты, то могли не возвращаться сутками, поэтому опыты – это самое нелюбимое, что только можно для нее придумать.

— Папа, а ты видел маму?

— Да, малышка. Видел. Только я сам до конца не понимаю, что я видел. И не знаю, как к этому отнестись. Иди – переодевайся и умывайся. Будем завтракать.

— А на работу ты сегодня пойдешь?

— Нет. На работу я сегодня не пойду. И завтра не пойду, и еще несколько дней не пойду. Сегодня мы съездим в магазин и в больницу. Давай, беги.

Из ванной малышка не выходила почти час. Ничего, пусть побеседуют, целый месяц не виделись. Вышла оживленная. Такая, какой мы привыкли видеть ее раньше, до катастрофы.

После завтрака позвонили с работы, сообщили, что отпуск будет, по всей видимости, продлен. Принимается решение о полной консервации реактора, и о возможном его отключении. Наивные, если верить жене, а после утреннего свидания в ванной, я ей верил куда больше, чем вчера, это уже ничему не поможет.

Когда мы проезжали мимо территории института, я обратил внимание на здание, в котором располагалась часть установки с активными зонами. Над вентиляционными колпаками струился заметный издалека горячий воздух. Возможно, операторы и консервируют реактор, вот только он, похоже, об этом не задумывается.

Пакеты из супермаркета до машины еле дотащили. Дашулька тоже помогала, открывала двери, залезла с ногами на сиденье и разбирала покупки. После этого заехали в больницу. Немного посидели в палате, теперь нас туда пропустили без проблем. В зеркало, в которое вчера заглядывал наш терапевт я, конечно, заглянул. Но, как и предполагал – не увидел ничего. Кроме, естественно, своего отражения.

Зато услышал. Опять услышал голос жены в голове.

— Не заглядывай во все зеркала. Я не хочу, чтобы кто-то заметил, что ты разговариваешь с зеркалом.

— А разговаривать с голосом в голове лучше?

— Ты можешь отвечать молча. Я все равно услышу. Даже если вслух что-то скажешь, окружающие скорее решат, что ты говоришь по гарнитуре, чем заподозрят, что ты разговариваешь с умершей женой. Вот еще что. Я хотела бы, чтобы ты меня выключил. Не сам. За самоуправство придется отвечать. Зайди к ординаторам и напиши заявление. Они выключат сами, как только посчитают необходимым.

— Ты в этом уверена?

— Да. Наверняка. Я знаю это точно. Так же точно, как и то, что мне это нужно.

В этот момент я обратил внимание на дочурку. Она сидела и о чем-то тихо говорила, гладя своими пальчиками мамину руку. Время от времени она хихикала, когда на дисплее, отмечающем кардиограмму, появлялись забавные фигурки. Остальное время на нем видна была только горизонтальная черта.

Заявление я написал в тот же день. И с этого момента действительно начал чувствовать свою жену. Просто чувствовать ее рядом с собой, постоянно. Аппаратуру пришлось выключить той же ночью, когда на протяжении почти двенадцати часов не было зафиксировано ни единого всплеска активности. Похороны состоялись через четыре дня. Собрались коллеги, немногие выписавшиеся пострадавшие, начальство. Пришли друзья. Мне даже не пришлось притворяться, хотя я постоянно чувствовал, что жена рядом. Просто представить себе, что она будет рядом только таким образом, что никогда я не увижу ее живой по-настоящему, было невыносимо. Поэтому я плакал, не стесняясь. Дашулька тоже грустила. Дениска, приехавший с учебы на похороны, уже был в курсе событий и разговаривал с мамой, поэтому, хотя и грустил, но слезы выдавить не смог.

После похорон события начали вертеться быстрее. На следующий день я проезжал мимо института и обратил внимание, что здание реактора окутано сизой дымкой. Заскочил в лабораторию, где шеф меня успокоил, рассказав, что ведутся работы по снижению питания, в связи с чем ведется постоянное охлаждение активных зон, и в течение недели энергетика начнет стабильно снижаться.

Дома все было по-прежнему. Разве что, кроме того, что Дашулька, похоже, начала видеть маму без зеркала. А вот что меня испугало, так это то, что однажды, когда я уложил малышку спать, увидел в зеркале ванной их обоих. Для меня это оказалось настолько неожиданным, что я даже не заметил в первый момент, что позади них стоял я. В отдалении виден был и Дениска.

— Что случилось? Мы тоже в зазеркалье?

— Нет, конечно. Просто вы начали проявлять себя не только в реальном мире, но и в нашем.

— Это как?

— Установка продолжает работать. Хотя шеф и думает, что она останавливается, однако большая часть уже давно не под вашим контролем. Мало того, она даже не в вашем измерении. И ее работа приводит к тому, что измерения смешиваются. Сейчас это совершенно незаметно, и почувствовать можете только вы с моей помощью, а через десяток лет это почувствуют многие. А через сотню лет – каждый.

— Но зачем?

— Я ведь говорила уже. Цель человечества – создать реактор. А дальнейшие изменения уже обусловлены им. Это могло быть сделано сотню лет назад, даже тысячу. А могло – еще через пятьсот лет. Ты же знаешь, в реакторе нет ничего, что требовало бы современной техники или сырья. Так что остается расслабиться и привыкать к изменениям, которые нас ожидают.

— А ты при этом не пропадешь?

— Нет, милый. Я при этом буду становиться только реальнее.

Изменения происходили каждый день. Здание реактора скрылось за сверкающей многогранной тучей, нависшей огромным зонтиком надо всем институтом. Окружающие ее не видели, а шеф заявил, что реактор остановлен и юристы готовят контракты к расторжению, пообещав при этом самое щедрое вознаграждение. Отказываться я не стал, хотя явно чувствовал, что это вознаграждение мне не понадобится. Кстати, к этому моменту я начал чувствовать. Трудно объяснить, но я попробую. Представьте себе человека с бельмом на глазу. Все, что он видит, это мутную игру света и тьмы, тепло от солнечных лучей, да иногда усталость в глазах. Бельмо снимают, и ему становятся доступными: цвета и формы, яркость и нежность, линии и точки. Примерно такое же ощущение осталось у меня от того момента, когда проснулись чувства. Не знаю, шестое, седьмое или вообще восемьдесят восьмое. Я чувствовал, когда человек врет, начальник, кстати, не врал, он искренне верил, что пачка денег поможет мне справиться с потерей. Чувствовал, какая погода будет через неделю. Чувствовал, когда дочурка ссадила коленку, пытаясь перепрыгнуть через натянутую скакалку, и понял, что она почувствовала мои неуклюжие попытки помочь. И хотя соседка к моему приезду смазала ранку зеленкой, я чувствовал, что кожица уже зарубцевалась, а шрама не останется.

Чувствовал, когда Дениска сдавал экзамен, и даже пытался ему подсказать, но он меня прогнал раньше, чем я понял, что он также чувствует меня. И еще я чувствовал радость от того, что моя жена со мной, а дети всегда под приглядом.

Через несколько дней получилось и у меня. Когда я собрался в магазин, неожиданно понял, что звать соседку уже не нужно. Что при желании я вполне могу остаться дома с дочуркой. Что и сделал. С успехом съездил в магазин, одновременно постоянно следя за малышкой. Что интересно, Дашулька, похоже, развивалась куда быстрее меня. Мне показалось, хотя до сих пор в этом не уверен, что она также находилась не только дома.

Только через несколько месяцев появились первые признаки того, что окружающие тоже начали чувствовать. Первые прикосновения посторонних. Неприятно, но ожидаемо. Ведь жена, которая просто постоянно находилась рядом с нами, предупреждала, что эта дверь будет открыта для всех. И пройдет в нее каждый.

* * *

С того времени прошли годы. И сегодня я, задумываясь о том, что произошло тогда, в любой момент могу заглянуть в свой старый заброшенный дом. И увидеть, что то, что еще не разрушилось, не проржавело и не упало, покрыто толстым слоем пыли. На котором я, когда-то, когда был еще наполовину здесь и там, нацарапал пальцем фразу, которая не дает мне покоя до сих пор. Кого я просил? За кого я просил? Не помню.

Кого я мог просить, если я и сам бог? За кого я мог просить, если все вокруг такие же всесильные, как и мы. Все давно устоялось, многое забылось. Заросли травой дорожки моего сада, сам дом стоит еще только потому, что я не забываю его поддерживать. Только кого и за кого я просил, и услышал ли этот кто-то мою молитву? Или это я должен был услышать сам себя?

Помню, Даша тогда простилась с нами, сказав, что ей надо идти дальше. И ушла насовсем, оставаясь в то же время с нами рядом. И так же оставил нас Дениска. Они бросили нас так, как мы когда-то бросили Землю. Тогда я частенько возвращался в любимую гостиную и в старом пыльном кресле пил коньяк из пыльной бутылки. Давно пустой. Ведь только из пустой бутылки пить коньяк можно бесконечно.

Кого же я мог молить и о ком? Не знаю. Может быть, всех нас, ставших независимыми и забывших считать потери, постоянно что-то находя и неизменно что-то теряя? Или самого себя обо всей вселенной… Наверное, без нас ей было бы проще. И не потому ли я и вывел для себя на память пальцем на пыльной каминной полке: "Об одном прошу: оставь ее в покое..."