Dandelion Wine
№45111 "Пилорама"

"…три миллиона жизней - это плата за независимость?!" – гневно проскрежетало из тумана.

Франц вздрогнул, обернулся.

На противоположном конце крыши ожил динамик. Транслировали очередную сессию Конгресса, и канцлер выступал с красноречивой обличительной речью.

«…засела костью агрессивная сепаратистская политика фицлонов, и как бельмо в глазу нам…»

«…бросают нам наглую перчатку, но и мы найдем, что им показать…»

«…так думают фицлонские стервятники, попирая алчными пастями своими демократические свободы! Так пусть не сомневаются, нам найдется, что ответить, да так, что они там сразу у себя задумаются, надо ли это было!»

Франц отвернулся от динамика. Стараясь не вслушиваться в монотонный бубнеж радио, перемежаемый шипением помех и далеким шелестом аплодисментов, снова стал смотреть на хилею.

Отсюда, с крыши, опутанная туманом хилея казалась декорацией, фальшивкой. Небрежным рисунком, а может, тщательным причудливым узором, неведомо кем нарисованным, слабо проступающим на колеблемых ветром занавесках.

Густой утренний туман застилал все вокруг, но сквозь его прорехи проглядывали пышные верхушки деревьев, обступающих крышу. Пурпурные всплески «баркиссы», будто застывшие языки пламени, подрагивающие веера «цатры», острые лезвия «линха» и шипастые отростки «кастанда», пышные кучерявые шапки «чигоса» и подернутые росой верхушки пирамидальных «рикеров».

Туман колебался, как легкие занавеси, то и дело открывая Францу новые виды хилеи.

Франц жадно смотрел, облокотившись о перила, пребывая в странном оцепенении. Зябко втягивая шею в плечи, чувствовал, как за воротник пробирается влага. Поеживался, продолжал смотреть. Неотрывно, будто бы боясь отвернуться.

Рабочий день на «пилораме» уже начался, и давно было пора идти пить черный утренний кофе. Но Франц все никак не решался уйти с крыши.

Ему казалось, что стоит только отвернуться, и зыбкий узор хилеи, верхушки деревьев, пышные лиственные кроны, и туман, напоминающий раскачиваемые ветром тюлевые занавески – все это пропадет, растает, будто зыбкий утренний сон, пригрезившийся перед назойливой трелью электронного будильника.

***

На переходе между рекреацией и столовой Францу перегородили путь.

В коридоре жарко спорили, хватаясь за лацканы, угрожая и проклиная, призывая в свидетели высшие силы и высокое начальство, и только пух с перьями летели во все стороны.

В центре был, как всегда, бригадир-ударник Карл. Это был высокий лохматый парень, заросший темной щетиной, одетый в красный комбинезон, распахнутый на волосатой груди и с нашивками на рукавах – серебряные топорики и латинские цифры IV на черном кругу – знаки лесоруба четвертого разряда.

— Фанни, дорогой! – заорал он, увидев Франца. – Иди сюда! Ты лицо ответственное, вот и разберись!

Волосатой лапой он держал за отворот пиджака завскладом Гоггла. Полное лицо завскладом было багрово-красным, он равномерно распахивал рот и хлопал маленькими глазками и был похож на сома, которого только что вытащили из воды.

Вокруг сгрудилась свита Карла – взбудораженные небритые парни в комбинезонах. Их конкистадорский напор пытались сдержать угрюмые свинорылые грузчики, сопровождавшие Гоггла.

— Гляди, что делает, стерва! – орал Карл. – Третьи сутки, как транспорт пришел, а он не выдает, удерживает у себя! Зарр-аза! Мне самому пришлось с вырубки сюда нестись! Чуть вездеход не угробили на Грибном овраге!

Карл страшно ощерился, выпустил завскладом. Обхватил Франца за плечи, обдавая густым перегаром.

А ведь прав был Штирдофер, подумал Франц, пытаясь вывернуться из железных клещей, они ведь действительно у себя на вырубке самогонку гонят.

— Ты, смотри, Фанни, ты разберись с ними! – орал Карл. – Я этого так не оставлю, кобыла конская! Смотри, чего творят! Он груз придержал, а нам чего – в хилье твоей куковать сидеть? Чуть вездеход не угробили, рикером тебе в баркиссу!

— Вы не слушайте его, господин аудитор! – надсаживаясь, захрипел завскладом, наваливаясь и играя редкими бровями. – Он же врет, курва, и не стесняется! Совсем на вырубке у себя ополоумели, алкоголики! А у меня по накладным не проходит, у меня все точно! У меня же норма, понимаете?!

— Ну все, - сказал Карл, выпуская Франца и медленно оборачиваясь к завскладом. – Я те щаз устрою накладные! Я те, кастанда под язык, щаз покажу…

— Господин аудитор! – засипел Гоггл, отстраняясь и моргая быстрее обычного. – Не допустите! Я буду жаловаться!

— Обещаю вам! – торопливо сказал Франц, протискиваясь между грузчиков и лесорубов. – Мы во всем разберемся! Все замечания учтем, все недочеты будут устранены…

Вырвавшись, он торопливо пошел в противоположный конец коридора.

— Видал, начальство, – рыкнул Карл за спиной. – И почапал себе дальше, кобыла конская!

Перепалка тотчас возобновилась.

Уже минуя переходный шлюз, Франц понял, что пошел вовсе не в ту сторону, куда хотел – не в столовую, а к операторским. Но это было уже все равно.

***

В операторских все было, как и всегда утром.

Сан меланхолично помешивал ложечкой в кружке кофе, глядя куда-то в пространство воспаленными красными глазами. Внешне ему вряд ли можно было дать больше тридцати, и только вечно воспаленные, уставшие от излучения мониторов глаза выдавали его.

На рукавах куртки у него были нашивки плотника девятого разряда. Но говорило это вовсе не о его высокой квалификации. Скорее, обозначало его возраст.

Здесь, на «пилораме», получение разрядов было лишь вопросом времени. Ни о какой особой квалификации не приходится говорить, ведь задача Сана и его подчиненных заключалась в том, чтобы пялиться весь день в широкие плазменные панели мониторов, следить за сменяющимися цифрами и вовремя нажимать на нужные клавиши.

Все это они проделывали из года в год. И Сан был лучше остальных лишь тем, что продержался здесь дольше других. В сущности, он был старик.

К чему здесь мы, подумал Франц в очередной раз, к чему здесь люди?

Всю основную работу делала сама «пилорама». Она нуждалась в присутствии людей лишь по какой-то архаичной традиции, что-то вроде носимого на шейной цепочке оберега. Оберег не спасет от лучевой болезни или разгерметизации, но многие пилоты-транспортники носят их. Франц никогда бы не поверил в это, если бы не увидел собственными глазами.

То же самое было и здесь. Такими же «оберегом», вовсе бесполезной штукой, служил на «пилораме» обслуживающий персонал.

Подчиненные Сана зевали, лениво подносили к губам кружки с кофе, сдобренным кастандовым сидром, щелкали пальцами по сенсорам, оживляя мониторы.

У одного на экране уже разложен был пасьянс, но он не торопился приступать к нему – рабочий день только начинался.

— Здравствуйте, господин аудитор, - ласково сказал Сан, причмокивая и отставляя кружку. – Как спалось?

Франц неопределенно пожал плечами, присел на край стола.

— Неважно, - сказал он. – И на завтрак опоздал.

— Что же вы так? – покачал головой Сан. - Так вы у нас покушайте. Мы вот, у себя, без отрыва от производства…

Он гостеприимно указал на один из столов, где на пластиковых тарелках разложены были непременные сосиски и зеленый горошек. Один из подчиненных Сана стоял у стола, держа в одной руке кружку. В другой он сжимал пластиковую вилку, которой с мрачной обреченностью тыкал по тарелке, пытаясь подцепить сосиску, и никак не попадая.

Франц сделал неопределенный жест пальцами и подошел к прозрачной стене, за которой был виден распилочный цех. Он присел на край стола, заваленного старыми журналами, заставленного пустыми бутылками из-под кастандового сидра и заляпанного кофейными кольцами.

— Вы, господин аудитор, вот сразу видно, что спали плохо. – сказал Сан с сочувствием. – Совсем себя не жалеете.

Франц обернулся, хотел было сказать что-то вежливое в ответ, но тут ожил компьютер Сана.

— Приступаю к процессу модификации. – сказал компьютер мелодичным женским голосом.

Один за другим, ему стали вторить компьютеры остальных «плотников».

Персонал, зевая и прихлебывая кофе, разбрелся по креслам, стали усаживаться, раскрывать на мониторах пасьянсы и окошки мессенджеров внутренней сети.

***

Рабочий день проходит медленно. Сменяются цифры на экранах мониторов, пальцы привычно скользят по сенсорам, медленно текут вялые разговоры, медленно заполняются процентные шкалы.

Вот, наконец, наступило время обеда. Широкие коридоры и галереи «пилорамы» заполнились людьми. Бодро переговариваясь, все потянулись в столовую.

Франц постоял некоторое время у выхода из операторской. Его все время задевали плечами, беззлобно усмехались, бурчали что-то, вежливо извинялись.

Он ясно представил столовую. Очередь, мрачных женщин в белых комбинезонах за барьером раздачи, пластиковые подносы, сосиски с зеленым горошком и кофе, и звон бутылок с кастандовым сидром под столами. И смех, и разговоры, и анекдоты…

К черту, подумал он. Он опять пошел в противоположную сторону. К складскому сектору, а затем мимо нагромождений контейнеров, мимо застывших статуями кибернетических грузчиков, мимо операторов, разложивших поверх перевернутого ящика тарелки с горошком и сосисками, пьющими неразбавленный сидр из кружек, занюхивая суставом пальца.

Франц миновал склады, оказался у выходного шлюза. Вышел из него за пределы «пилорамы».

И хилея тотчас набросилась на него, обдала целым фейерверком пряных дурманящих запахов, оглушила многоголосым хором звуков. Жужжание мелких насекомых, отрывистые крики птиц в чаще, шелест листьев, чавканье и скрип ветвей, протяжный трубный рев какого-то неведомого зверя. И яркий солнечный свет, просвечивая сквозь листья, преломляясь на зеркальных окнах «пилорамы», ослепил, и поразил, и подавил.

Франц машинальным движением поправил галстук, только теперь чувствуя всю нелепость своего наряда – официальный костюм, серые пиджак и брюки, дурацкий дешевый галстук и хрустящая белая рубашка, а на ногах высокие рыбацкие сапоги выше колена.

Он пошел вперед, через подъездную вырубку, через глубокую колею, в заросли. В хилею, вглубь, отводя руками лианы и высокие резные листья, углубился в чащу. Оскальзывался, с шумным плеском вступал в лужи, спотыкался о корни, с хрупаньем давил колонии осклизлых грибов, пока не вышел, наконец, к старой просеке, разъезженной гусеницами до глубоких рытвин, и уже успевшей заняться пурпурной баркиссовой порослью, доходящей Францу где до пояса, а где до середины груди.

Он пошел через нее, как всегда, ни на что особенно не надеясь, и в то же время отчаянно моля лишь об одном. Со смесью обреченного равнодушия и отчаянной надежды, миновал просеку, снова углубился в заросли. И шел через хилею, пока не достиг поваленного ствола цатры, насквозь прогнившего и затянутого изумрудным мхом. Сразу за ним, зарывшись в землю по самые гусеницы, молчаливым памятником первопроходцам стоял оплетенный лианами тягач.

На его ржавом борту, болтая длинными голыми ногами, сидела Хло.

— Здравствуй! – сказал Франц.

Хло сосредоточенно плела венок, и появления Франца, казалось, не заметила. Но Франц знал, что это не так. Что она давно почувствовала его приближение. Так, как умеют чувствовать чужака только коренные жители хилеи. И эта ее сосредоточенность и внешнее равнодушие к его приходу – лишь игра.

Он перешагнул через поваленную цатру, подошел к борту вездехода. Молча обнял Хло за ноги, уткнулся носом в ее прохладные колени.

Франц молчал, а Хло отложила венок, ласково поворошила его волосы узкой ладонью.

— Ну что ты? – спросила она. – Чего так угрюмый?

— Устал, – сказал Франц. – Я устал от всего этого. Почему мы не можем уехать? Просто взять и уехать отсюда? Куда угодно. Ты и я. Вдвоем.

Хло засмеялась. Звонким переливчатым смехом, звук которого так тревожил, продирал до мурашек, отдаваясь эхом где-то глубоко внутри. Не отпускал и потом, долгими бессонными ночами. Когда Франц почувствовал это впервые, он тоже начал разбавлять кофе сидром. И так проходили ночь за ночью, а днем было все тоже – трясущиеся малиновые щеки завскладом Гоггла, ярость в бешеных глазах Карла, ласковая улыбка Сана, щелканье пальцев по сенсорам и завывания пил за толстым стеклом цеха, и бесконечные обсуждения того, отправят ли федеральных десантников усмирять фицлонов, и когда уже с большой земли прибудет партия обещанных лесозаготовительных комбайнов «барбер-каскад».

И все это казалось муторным сном, и единственные светлыми прорехами в этой бесконечной густой паутине, у Франца были такие моменты, как сейчас.

— Я не могу так больше, – сказал он. – Ты мучаешь меня, зачем?

Она не стала смеяться. Молчала, гладила его по волосам. Франц боялся пошевелиться, чтобы нарушить, сломать что-то волшебное и зыбкое, возникающее каждый раз от этих прикосновений.

И тогда Хло отстранилась сама. Ловко соскочила с борта, прошелестев своим полупрозрачным одеянием, отбежала в сторону.

— Ты слишком торопишься. – сказала она. – Ведь мы такие разные. И наши миры чужды друг другу. Ты забыл?

Она улыбнулась, и отвела за ухо бирюзовую прядь. В тонких бровях и под нижней губой у нее мерцали звездочки чигоса, крошечными прутиками прокалывавшего кожу. И кожа у нее была бледная, с голубоватым оттенком. Она была частью хилеи, и хилея жила внутри нее.

Франц подался ей на встречу, но узкая бледная ладонь предупреждающем жесте.

— Может быть, - сказала Хло. – Сегодня вечером. Приходи сюда, малыш Франц. Как всегда.

Она показала ему язык, в котором тоже сверкнул бирюзовый чигосовый огонек. Хохотнув, скрылась в зарослях, бесшумно, скользнув тенью в живое зеленое море листвы.

— Как всегда, – эхом прошептал Франц. – Да, конечно, Хло…

Он смотрел в сторону зарослей, где она скрылась, но не видел никаких следов, и уже не верил – была ли девушка здесь в самом деле? Или это пригрезилось ему?

А где-то вдалеке, за спиной, весело загудело, задребезжало и забормотало, и это означало, что обед закончен, и пора возвращаться обратно.

— Сегодня вечером, – шептал Франц, бредя к «пилораме». – Может быть… Может быть…

***

Сидя на краешке стола, с раскрытой ведомостью на коленях, Франц смотрел через толстое бронированное стекло на процесс модификации в распилочном цеху.

Сырье, проходящее через «пилораму», делилось на множество категорий и подвидов, но все они почему-то вызывали у Франца неистребимые кондитерские ассоциации.

По конвейеру шли поленья – идеально обточенные «пилорамой» цилиндры, мягкого бежевого, густо-красного цветов, цвета мандариновой кожуры и жженой умбры, они напоминают Францу конфеты-батончики. Алая смола, как тягучая патока, проступала на уходящих навстречу лезвиям поленьях «баркиссы». Кубические изумрудно-зеленые бруски «линха» и матово-спаржевые «кастанда», напоминали карамель. Мерцал и переливался ультрамариновыми узорами распил «чигоса». Проплывали мимо широкие темно-коричневые и молочно-белые доски из пород «цатры» и «рикера», похожие на плитки шоколада.

И визжали, завывали пилы, пели на разные голоса, будто полифонический хор причудливых музыкальных инструментов. И неустанно вращались лезвия, сверкали зубцы, крутились диски. И сыпалась цветная стружка, веером летели пестрые опилки.

Францу казалось, что не просто поленья, а сама хилея проходит через цех, через процесс модификации, превращаясь из непонятного и чужого в простое и привычное, из хаотического в упорядоченное, из живого в мертвое.

Он смотрел через стекло, но будто ничего не видел за ним, а мысли его опять уползали вдаль, переплетаясь и путаясь. Как и сегодня утром на крыше, и во время обеда, у забытого в чаще тягача, как и вчера, и все последние месяцы.

Хилея на его глазах проходила через пилораму, превращаясь в ряды поленьев и досок на широких лентах транспортеров.

А Франц думал о том, что с людьми, работающими на пилораме, происходит то же самое.

Бригада громогласного Карла, или любая другая, доставляет с вырубки бревна, тянет тягачами, складирует штабелями. Бревна попадают в цикл пилорамы. Начинаются работы по модификации. На экране не спеша сменяются цифры, отсчитываются проценты. Сан щелкает по сенсору, раскладывая пасьянс, баюкает кружку с кофе и моргает красными глазами, поглядывая на процентную шкалу. Идет распил. Обратной дороги нет, они уже в процессе, они уже в работе. Пилорама расщепляет их на бруски, полена и доски, пропускает через конвейер. А потом они уходят куда-то в пустоту в небытие.

А хилея молчит. Хилея безмолвствует, как и всегда. Дышит, живет, смотрит, растит новую поросль. Присматривается к людишкам, вторгающимся в ее пределы.

А цикл продолжается, и визжат, поют на разные голоса пилы.

И, кажется, что циклу этому не будет конца.

***

Ночью хилея выглядит не так, как ранним утром или днем. Утром это зыбкий призрак в занавесях тумана, днем – пиршество красок, звуков и запахов. Но только ночью хилея становиться сама собой – живой разумной субстанцией, организмом, состоящим из бесчисленных клеток, занятых кипучей жизнью. Хилея смотрит. Мерцание мириад светлячков, призрачное сияние гнилушек, мягкий золотой свет баркиссовых плодов, отблеск чужих глаз в чаще, внимательно наблюдающих за чужаком. Хилея ждет.

Франц пришел на то же место, на которое ходил изо дня в день. Туда, где он встретил Хло, куда приходил ежедневно, ни на что особенно не надеясь, и в то же время отчаянно о чем-то моля.

Она ждала его, и кожа ее серебристо мерцала в ночи, и переливчатый смех лишал рассудка.

— Пойдем! – жарко прошептала она. – Ты дождался своего счастливого часа!

Она потянула его за дурацкий дешевый галстук и он последовал за ней, через бурелом и лианы, сквозь переплетения сучьев и корней.

Она вывела его к широкой прогалине, и Франц застыл на месте, пораженный.

Перед ними была деревня, скопище домов на длинных сваях, и гирлянды изумрудных огней мерцали между ними, и мягкий зеленый свет горел в окнах.

Откуда здесь взялась деревня, подумал Франц, ведь нету на картах никакой деревни. Ведь не положено ей тут быть!

«Эх, ты!» мысленно ответила Хло, «все-то у тебя положено и разложено, все отмечено на картах. А дальше своего носа не видишь, смешной малютка Франц!»

Аборигены толпились на краю деревни, и дальше было широкое озеро, которое со всех сторон обступали шипастые нагромождения кастанда и острые лезвия линха и пышные ветви чигоса.

Черная гладь озера маслянисто поблескивала в сиянии двух лун – холодной, мертвенно-голубой, что стояла в зените, и теплой, золотисто-багряной, что согревала своим светом закат.

— Великое свершение грядет! – провозгласил кто-то впереди. – Торжествуйте!

Франц близоруко сощурился, стараясь разглядеть этого громогласного. Но увидел только, что он очень высокий, лицо его скрыто уродливой маской, испещренной тонкой резьбой, а воздетые к небу руки расписаны сложными узорами. Над маской у него был плюмаж из длинных перьев, которые слабо подрагивали, казались живыми.

Но это было неважно. Все было неважно, потому что он согревал прохладную руку Хло в своей ладони, и они стояли друг с другом рядом, так близко.

А когда все закричали, торжествующе вздымая руки к холодной луне, и Хло закричала и засмеялась вместе со всеми, Франц понял, что теперь уже можно все.

Он притянул ее к себе, впиваясь в ее мягкие полуоткрытые губы. И она ответила на его поцелуй так, как он и молил – с жадностью и томлением.

А потом снова потянула его за собой.

Франц понял, что они с Хло идут вместе с остальными, в толпе, в каком-то определенном направлении. И хотя это было не совсем то, что хотелось Францу теперь – быть наедине, только вдвоем, вдали от всех… Но Хло все равно была рядом и это наполняло все его существо безотчетным счастьем, какой-то чистой детской радостью.

Они шли вместе со всеми по берегу черного озера, потом по хилье, приближаясь к чему-то, пока невидимому, но чье присутствие уже можно было ощутить.

Появился новый звук – будто монотонный гул множества москитов, к которому примешивалось утробное голодное ворчание, как на болотах, но это были не болота, а глухие дебри хильи. Что-то огромное, алчное, поджидало их в чаще, и все они бестрепетно, оступаясь и покачиваясь, как пьяные, в радостном предвкушении, шли навстречу этому.

— Не бойся, глупышка Франц. – сказала Хло, прочитав его панические мысли. – Мы идем к Истоку. Там мы станем одним целым…

— Но я не хочу, Хло, – зашептал Франц. – я не готов так… К этому… Я…

Ему приходилось что-то слышать об этом, или читать в библиотеке. Или он видел это в учебных фильмах.

Сейчас к нему пришло понимание – обратной дороги не будет.

Тогда Хло снова поцеловала его, жадно и с томлением. В этот раз он почувствовал, какие холодные у нее губы, и острая звездочка чигоса вместе с жадными скольжением ее языка оцарапала ему небо.

Франц отстранился. Попятился, преграждая путь идущим следом, замедляя движение, создавая затор.

— Куда ты, дурачок?! – засмеялась Хло.

Ее смех оглушил Франца, запутал мысли. Он уже бежал прочь.

— Трусишка! – звучало у него в голове. – Я знала, что ты откажешься. Маленький трусишка Франц…

И она говорила что-то еще, и еще, и голос продолжал звучать где-то внутри, отталкиваясь от стенок черепной коробки, метался бесконечным эхом. То, что говорила Хло, не было попыткой оскорбить его, или задеть, или вернуть. Но с каждой новой фразой, все сильнее хотелось вернуться обратно. А ноги сами несли его прочь, и он понял, что начинает сходить с ума, когда вдруг споткнулся о какой-то громадный корень, а потом полетел кубарем вниз, в овраг, по ковру из пахучей прелой листвы…

***

— …И р-раз! Давай тяни!

— Да я тяну, дружочек, тяну…

— Плохо ты тянешь! Ногу, ногу его подбери… Во-от, пошли дела!

Франц разлепил ресницы, но свет был слишком ярок и он поспешил зажмуриться.

Он хотел спросить, куда его тащат, но вместо этого получилось какое-то «хр-р-р», и потом еще «ш-ш-ш».

Собственное тело ему не подчинялось, и оставалось лишь быть сторонним наблюдателем. Постепенно он начал различать голоса.

— Кобыла ты конская! Видал, куда его занесло! Врюхался как раз в грибницу. Еще бы не накрыло его! Всадился от души…

— Как его занесло сюда, бедолагу? – ласково и сочувственно говорил Сан.

А Карл орал:

— Да знаю я, как их заносит! Один у меня из бригады тож повадился чуть не каждый день ходить. Нанюхается спор этих и лежит, балдеет. Ну у меня, знаешь, разговор короткий! Сначала я в рыло хотел дать ему, потом думаю, нет, легко не отделаешься! Пустил по инстанциям. Аж до Штирдофера дошло. Таких вставили ему, ты понял. Чигосом в цатру тебе, а не премиальные! Проваливай домой!

— Эх, Франц бедолага, - говорил Сан. – И вечно у него все не как у людей. А ведь еще аудитором его назначили, с пониманием значит…

— Притворяется он, хамелеон паршивый! Юлит, темнит, играет… Знаю я таких, кобыла ты конская…

Потом Франц оказался в полутьме, и под затылком и спиной у него было что-то мягкое, удобное. Он не сразу понял, что это кресло, а сидят они в салоне вездехода.

Сан обихаживал его, давал пить из фляги, а Карл только ругался черными словами, и натужно кряхтел двигатель.

— Ты смотри, стер-рва! Твою налево, а?!

Карл яростно терзал стартер, и вся громада вездехода задрожала, утробно ворча, сипло кашляя, выбрасывая клубы вонючего сизого дыма, но не сдвигаясь с места.

— Я завскладом вашему башку оторву, обещаю! – орал Карл. – Разбавляет горючку, ворует, гнида! А нам куковать тут в хилье этой долбанной! Понял, нет?

— Сами вы разбавляете, – слабо проговорил Франц, разлепляя губы. – Технический спирт у себя на вырубке отцеживаете и пьете, как сволочи…

— Живой! – радостно сказал Сан, склоняясь над Францем.

Возле глаз у Сана пролегли тонкие сеточки морщинок, заметные только так, вблизи. Он ведь и впрямь старик, подумал Франц.

— Ну, понес! – ощерился Карл, дыша перегаром. – Ничего мы там не отцеживаем… Оклемался, и зер гут!

Вездеход взревел, сдвинулся с места. С хрустом подминая под себя заросли, ветви и лианы, попер через хилею к «пилораме».

Франца мотало из стороны в сторону, а Сан говорил что-то ласковое и ободряющее, поглаживая его по плечу теплой широкой ладонью.

Франц слушал рассеяно, в полусне.

Спросил только:

— Как же мы деревню не заметили? Ведь совсем рядом здесь их деревня…

А Сан говорил:

— Господин аудитор, какая деревня, вы чего? Не отпустило чтоль еще? Тут уже лет двадцать как никакой разумной жизни не водиться. Аборигенов мором покосило, аккурат после заложения первой базы. Занесли им с корабля что-то, кажется, грипп или вроде того. Вот их и покосило. Жалко дураков, такой пустяк… Вы не знали? Так я Борису из архива скажу, он вам всю документацию предоставит! А лучше бросьте вы, в голову не берите… Вам теперь булютень пропишут. А мы щаз приедем, покормим вас. С этой отравой, чтоб отойти, первейшее дело поесть хорошенько. Сосисочек вам, господин аудитор, горошку. С кофейком, а? А потом и сидру хлопнем по кружечке, а?

Франц засмеялся. Вернее, попробовал рассмеяться, зашелся в приступе надсадного кашля. Обтерев рот ладонью, так и продолжал улыбаться до самой «пилорамы», неестественно растягивая бледные губы в неприятную усмешку.

А в голове вновь и вновь звучал голос Хло, ее последние слова, там, в хилье, во время отчаянного бега.

Беги, убегай человечек… Но одно запомни… Пока мы просим. Лишь просим. Хилея! Оставьте… Хилея…

А о чем просит? Что хилея?

Этого Франц не мог вспомнить, как не пытался.