Valoo
№45164 "Папа прости"

Папа, прости

— Три миллиона жизней - это плата за независимость?! Не слишком ли высокая цена?

— А разве мир стоит слезы младенца, Гарри?!

Стоит зайти домой, звук ток-шоу, которое смотрит отец, проникает сквозь мелодию, звучащую в наушниках. Я, наверное, никогда не пойму, как он может смотреть эту несквозь политическую, фальшивую муру. Скидываю бoсoножки, рюкзак, прохожу на кухню “Like lonely ghost at roadside cross, we stay because we don’t know where to go” - надрываются наушники. Конечно, стылый обед стоит не тронутым, кто бы сомневался, что великий маг, надежда всего общества даже не задумался погреть и поесть ужин. Зачем утруждаться? На то есть дочь, которая рано или поздно придет с занятий. Зло ставлю кастрюльку на плиту, мою тарелки. Постепенно раздражение сходит на нет, но не обида на отца. Вот интересно, может ли кто умный мне, семнадцатилетней дуре, объяснить зачем ему сталось это долбаное шоу, что он там такое хочет услышать? Я ведь на все сто уверена, что он в курсе всех политических брожений в силу своей работы, как никак начальник филиала самого секретного, самого влиятельного отдела службы безопасности империи, отдела магического влияния на Дионе. Нет, чтоб вместо просмотра зомбоящика, погреть себе еду, или просто поговорить с дочкой, замечу, единственной… Хотя, кто я такая? Ни одна из многочисленных проверок так и не выявила у меня хоть толику магических способностей. Наверное, в глубине души он презирает свое неспособное чадо.

На плите требовательно свистит чайник. Ставлю последнюю вымытую тарелку на сушилку. Накладываю еду, разливаю чай, ставлю на поднос. Прохожу в комнату. Как я и думала, отец погружен в телевизионные дебаты, даже не поворачивает свой классический профиль на звук моих шагов, просто бросает:

— Доброго вечера, дочь, - и все, не тени эмоции.

— Доброго, - скрежещу в я ответ, расставляя тарелки на столике перед ним.

Видимо, среагировав на мой не особо приветливый тон, он добавляет:

— У тебя все в порядке?!

— Да, - столь же механически отвечаю я.

Беру книгу и сажусь на диван. По телевизору двое спорят, право ли правительство, что рассматривает вопрос отделения нашей страны от мировой империи. Пустые разговоры, неспроста же империя в каждом уголке посадила своего верного пса - мага, и уж точно он постарается, чтоб подобный беспредел допущен не был. Хотя откуда спорщикам знать, ведь они же простые граждане Диона, хоть и имеют некое влияние, но империя не дремлет и свято хранит тайны своего могущества. Вообще появление в природе магов стало залогом неоспоримый власти империи. Она тогда только завоевала пару стран, когда выяснилось, что есть люди со способностями влиять на видение масс. Империя быстро смекнула, что это ее шанс. Намного быстрей, дешевле, удобней иметь пару таких умельцев, чем тратиться на войну или подкуп всего руководства противника. Информацию об этих людях удачно скрыли, они стали проходить под кодовым названием "маги", а на них самих началась охота. Кого подкупили, кому угрожали, кому, просто, не оставили выбора, так или иначе, рано или поздно, все маги были призваны на службу империи, во благо спокойствия. Когда захватывать фактически ничего не осталась, империя распределила своих верных псов по суверенным государствам – колониям, дабы они поддерживали мир и преданность власти…

— Дочь, - голос отца выводит меня из задумчивости,- ты почему не ешь?

— Спасибо, не голодна, - холодно отвечаю.

— У тебя все в порядке? - странно произносит он, наконец отвлекаясь от передачи.

— Более чем, - срываюсь я, - во всяком случае я не смотрю всякую хрень, изображая из себя гребаного патриота. Скажи, сколько они тебе заплатили, сколько, что ты продал им не только совесть но еще и душу? Признай, ты презираешь, презираешь всех нас! Мы же столь несовершенны…

Он сильно бледнеет, потом поднимается, опершись на сжатые кулаки, на которых побелели костяшки.

— Используй свои возможности и заставь меня замолчать, имперский прихвостень, - я уже кричу.- Зачем, зачем я тебе?! Когда же мне исполнится восемнадцать, чтоб я, наконец, имела право не видеть тебя, твое презрительное спокойствие?

Он, кажется, хочет что-то сказать, но передумает и холодно бросает: “Дочь, у тебя истерика, лучше тебе успокоиться”, - и неспешно выходит, тихо прикрыв дверь.

В голове все смешалось. Я смутно помню, что было дальше, кажется, меня сжигала ненависть за его спокойствие и презрительность, за то, что за все семнадцать лет он не разу не сказал ласковое слово и лишь смотрел с презрением с высоты своих неординарных способностей. Потом я, кажется, что-то кричала о праве выбирать и о свободе, о том, что он аморален просто в силу своего существования. По-моему, в какой-то момент сквозь слезы страшно молила, чтоб назло ему таки началась война, а я бы пошла на фронт защищать свою страну, воевать против империи, против него, доказать что он не прав, то ли в том, что не оставляет свободы выбора, то ли потому, что не ценит меня. Что я еще делала, понятия не имею. Во всяком случае, на следующее утро я проснулась поздно, со страшной головной болью, зарывшись лицом в мокрую подушку. Отца дома не было, на экране сотика сиротливым конвертом высвечивался новый эсэмэс от отца: “Командирован на материк, вечером не жди, как смогу напишу”. Как обычно, холодно и без эмоций. Как обычно, командирован, дабы в “Багдаде было все спокойно” и никто не покусился на целостность великой империи. Гадко, до омерзения гадко. Внутри стало как-то холодно и безжизненно.

Дни продолжали свой бег, срывая листки на настенном календаре. Отец так и не пришел ни в тот, ни в следующие вечера, не было от него и новых смс. Я жила, как заведенная игрушка: утром в университет, потом библиотека, домашние задания, магазин, домой. А дома лишь молчаливые стены и пустые комнаты. Наверное я скучала по нему, но не находила в себе сил признаться даже себе, повторяя, что так даже лучше. Политикой я не интересовалась, телевизор вообще не смотрела. Но даже до меня доходили слухи, что мы намерены стать независимой страной, что империя начала блокаду. Потом был объявлен референдум, но на него я решила не идти. Звучали лозунги, гремели речи.

Сначала с прилавков исчезли деликатесы, потом сильно подорожали и сократились простые продукты питания, в институте студенты собирались в стайки, шушукались по углам о предстоящей войне. Но я не верила в саму возможность такого поворота событий, ведь в отличие от всех я прекрасно знала, что мой папа маг и война не его цель. Я верила. Наверное, поэтому меня как плеткой обожгла новость, что Империя ввела войска. В то утро весь институт гудел, как высокоскоростное шоссе в час пик. Все вглядывалась в напульсные информаторы, пытаясь урвать свежую информацию, случайно пропущенную информационными фильтрами. В то же утро родилась и раскаленным метеоритом в сознание ударила мысль: "папа". Холодными пальцами выхватила сотовый, нервно набрала знакомый номер, давай быстрей, быстрей… трубка отозвалась безжизненным “Номер временно недоступен". Внутри все похолодело, словно отмерло.

Проходили дни. Я старалась найти отца, но все было впустую. Порой вечерами я подолгу сидела, всматриваясь в экран телефона, прислушиваясь к звукам шагов на лестничной площадке. Но все было глухо. День превращался в боль, ночь в очередной кошмар. Словно сквозь сон до меня доходило, что все чаще звучит сирена и взрываются совсем близко бомбы, не хватает еды и медикаментов, на фронт уходят знакомые ребята и через месяц узнаешь, что пришла очередная похоронка.

Наверное, единственное, что смогло ненадолго меня разбудить было, когда отца объявили предателем. Меня поразили не долгие нудные допросы, где у меня выспрашивали, чем занимался отец, а я не могла вразумительно ответить, так как действительно не знала, не тот факт, что как у дочери предателя отняли квартиру и мне пришлось перебраться к подружке, и не то что люди в основном стали сторониться меня, шушукаясь меж собой "смотрите, идет дочь предателя”. Нет, не все эти неудобства, а осознание того, что мой папа, великий маг, как я привыкла считать с младенчества, человек, который все мог, не справился, и под вопросом жив ли вообще.

В эти смутные дни я впервые начала серьезно задумываться, кем же был мой папа. Докапываться до причин тех или иных его поступков. Впервые я поняла, что он отнюдь не презирает меня, а возможно наоборот, любит настолько сильно, что считает невозможным показать свою слабость. Чем больше я думала, тем тоскливее мне делалось. Неужели должно случить что-то глобальное, чтобы заставить увидеть суть за поступками человека, задуматься, кто же жил рядом с тобой долгие годы. Меня мучила совесть, она не давала мне спать, и я все чаще стал думать а бессмысленности своего существования. Я не могла себе простить злых слов, кинутых отцу. В конце зимы я, кажется, дошла до придела. Во всяком случае, мысль уйти на фронт и там погибнуть не казалась такой уж сумасбродной, она начала даже казаться разумной.

Я с трудом дождалась марта, когда мне исполнилось восемнадцать, и я смогла записать в добровольцы. Стрелять из лазера оказалось простым делом, “военному искусству” рядового обучиться не сложно, да особо и не учили. Империя наступала, а людей не хватало катастрофически. Поэтому, через месяц я уже оказалась с оружием на фронте. Шум, гам, боль, страх, крики, взрывы оглушили меня. Каждая атака и отступление уносили все силы, и поэтому, наконец, я могла спать. Вернее, как куль падать в сон до первой тревоги. Так шли дни, текли кровавым месивом сквозь пальцы.

Это было начало мая. Мне впервые за многие месяцы не удалось заснуть. Стоило закрыть глаза, как невольно вспоминался отец, его спокойный голос и почему-то аристократические белые руки. В конце концов, я не выдержала и, накинув на плечи шинельку, вышла на улицу подышать свежим воздухом. Была безлунная ночь, светили холодные мертвые звезды. На душе было тоскливо и хотелось на весь свет возопить “почему”?! Но я была уверена, что глухая ночь останется безразличной ко мне, к моему кличу к моему горю. Я стояла и смотрела на млечный путь, на небесную дорогу, и невольно думалось, куда по ней можно дойти?! Неожиданно моего плеча кто-то коснулся. Я по инерции обернулась, хотела закричать, но что-то меня удержало, что-то до боли знакомое в силуэте человека напротив.

— Доча, родная, - тихо прошептал человек сорвавшимся, голосом, - наконец-то.

— Папа?! Пап?!

Я почувствовала, как текут по щекам слезы, как теплые руки заключают меня в объятия.

— Папа, папочка, родной. Извини, извини меня глупую за злые слова. Я просто думала, что ты меня не любишь, ты меня презираешь… я так хотела быть достойной твоего внимания… я такая глупая, я ревновала тебя к работе, представляешь? я так по тебе скучала…

Я плакала, и мне было так хорошо, как никогда раньше. Человек оборванный, весь заросший, но такой родной крепко обнимал меня, и мне было хорошо, как никогда раньше.

— Ты меня извини, доча, - его пальцы осторожно и неумело гладили меня по макушке, - ты извини меня, дочурка. Извини, что не смог, не смог тебя защитить, – его лицо выражало мучительную душевную боль. - Чем ты сильнее, тем больше ответственности ты несешь, тем меньше имеешь права на ошибку. Столько крови, столько боли столько одиночества. Хуже всего, что страдают самые родные, те, кто не должен страдать. Я не хотел, чтоб они знали, что у тебя тоже есть способности, я не хотел чтоб они в тебе проснулись… ведь тогда тебя бы они точно не оставили в покое. Я не хотел, чтоб твоя жизнь стала адом как и моя. Слишком много ответственности. Но, видимо, я был неправ, как во всем, что связанно с тобой. Я дурной отец.

Но я его не слышала. Неужели у меня были способности, неужели во всей этой войне виновата я одна, ведь я тогда так хотела… дура, непроходимая дура…

— Папа прости, это я во всем виновата. Во всем том, что так получилось.

— Не говори глупости дочь. Я не смог удержать первый комок снега, который теперь стал лавиной, грозясь погрести все под собой. Что там, я даже тебя не смог уберечь.

— Нет папа, - это я кинула первый снежок, я после нашей ссоры так хотела этой войны, я так хотела доказать… прости, папа, но теперь мы вместе, два мага это много. Мы сможем все остановить, сможем жить как прежде, нет лучше, чем раньше, ведь теперь я знаю, что тебе нужна.

Я темноте ночи я почувствовала, что отец улыбается очень грустной улыбкой, а по его поросшей щетиной щеке бежит предательская влага.

— Поздно доча, поздно. Не два, и не три, и не дюжина магов теперь уже не изменят реальности: люди как стадо. Если у них есть цель общая на всех, то ничто не сможет их остановить, даже если впереди пропасть.

Но ничего, мы еще можем успеть. У меня остались связи, знакомства, они помогут тебе укрыться, там где тебя никто не найдет, где ты сможешь жить спокойно.

Мы куда-то шли, спотыкаясь, оскальзываясь и избегая светлых мест. Папа повторял, что нам нужно спешить, а я просто была счастлива, что он тут рядом, и я могу крепко сжимать его руку. Наверное, мы дошли бы, но неожиданно в небе разорвалась осветительная граната.

К нам бежали вооруженные люди. "Держи, хватай предателя!” Папа загородил меня, развел руки, читая мантру, но раздался выстрел, и он, негромко вскрикнув, упал.

Я страшно закричала. Я не поняла, скорее почувствовала, что произошло. Как раздался выстрел, как упал самый родной на планете человек, как я страшно захотела, чтоб те, которые бежали к нам, остановились, умерли, исчезли. Как люди с оружием неожиданно замерли и упали, дергаясь в предсмертных судорогах, не добежав пару метров. Я упала на колени рядом с отцом. Он был еще жив, но жизнь в такт остывающему сердцу уходила из его вен, он меня уже не узнавал и лишь повторял непослушными губами, обращаясь неведомо к кому:

"Об одном прошу: оставьте ее в покое".