Химера
№45232 "Реальней реальности"

Реальней реальности

— Три миллиона жизней — это плата за независимость?! — Аркадий нервно отодвинул от себя бокал. — А ведь так и будет!

Эльдар смотрел на гостя как на проявляющееся в темноте привидение. Судорожно просчитывал, кто и когда слил столичному журналюге информацию, за секретность которой ещё минуту назад будущий губернатор мог поручиться головой. По всему выходило, слил он сам — Эльдар Рощин, самый молодой из кандидатов на высокое кресло. Больше некому. Другие посвящённые в придворные тайны были заинтересованы в огласке ещё меньше. Их щедрые подачки на предвыборную кампанию тому порукой.

— Аркаш, бред это. Конкуренты… Ты ж меня знаешь!

— То-то и оно, что знаю, — глаза Аркадия недобро сверкнули. — Помню, как во втором классе ты у Шишкиной конфеты сожрал, а фантики мне в портфель запихал.

— А-а! — Эльдар рассмеялся, пытаясь придать лицу умилённо-ностальгическое выражение. — Грехи молодости!

— Гнилые дети вырастают в гнилых взрослых! — Буравя мутную зелень глаз собеседника, прошипел бывший приятель. — Независимость для отдельно взятого края, говоришь? Родную историю учил? Про Ивана Грозного и Новгород слышал? Новгородцы тоже вот в обход батьки московского к Литве присоединиться хотели. Тоже независимости жаждали. Из тридцати тысяч царь-батюшка пятнадцать в расход пустил! Во как за целостность государства бился! Чуешь? Половину! Прибавь сюда Тверь, Торжок — все города от Москвы до Новгорода кровью умылись. Не три миллиона, конечно, да что с них взять — ХVI век. В наше-то время народу погуще, да и аппетиты поболе! Сколько в крае твоём населения? Миллионов восемь наберётся? Что нам три миллиона — тьфу! За независимость ведь! Ещё понаедут на твои-то пышные обещания. Да? Как обзовётесь-то? Царство? А, может, Штат? А что — Независимый Штат. Неблагозвучно, зато по существу.

Эльдару казалось, что он видит сейчас один из тех кошмаров, которые преследовали его в последнее время — приходит некто и до точки проговаривает подноготную его губернаторства. Финал снов разнился — от дыбы до слезливо воспетых хрипатыми голосами нар. Сны в руку? Но пока Аркашка Артемьев, забытый наперсник школьных бесчинств, лишь куражился. Да и на ищейку ГБ походил мало. Хотя… кто их знает, какие они — легендарные ГБисты. Или на другого хозяина работает? Может, сам на себя? Аркашка такой — раньше мог и в ухо дать, если куском не поделишься. Рощин тяжело вздохнул.

— От меня чего надо? Чтобы я оплакал жертвы опричнины?!

Аркадий откинулся на спинку кресла, скрестил руки на груди, прищурился.

— Давай-ка расскажу тебе сказку, как в одной распрекрасной губернии сел на трон весьма амбициозный князёк. Назовём его Эля-Пуп Первый.

— Былинное имечко, — поморщился Рощин, вспоминая своё школьное прозвище.

— Так вот, — продолжил Аркадий. — Не без помощи Змеев Горынычей заморских на тот трон наш Пуп взобрался. Не глядя, махнулся. Змеи ему деньжат и престол, а он им всего ничего — нефть, древесину без счёта и сферу влияния в придачу. Сфера влияния послаще нефти будет. Независимое государство, как-никак. За независимость Горынычи вступиться слово давали. Военные базы развернуть. А как же! Чтобы от старых господ, неподчинением обиженных, защищать. Понимаешь, фарт какой попёр Горынычам? Свой окоп посреди лагеря неприятельского. Всему свету показать, кто в доме хозяин. Как сказочка?

— Довольно идиотская, — огрызнулся Рощин, пряча вздрагивающие руки под стол. — Утопия называется.

— Не скажи! Сказочка — загляденье, несмешная, зато про войну. Итак, кульминация. Своему народу Пуп Первый про Горынычей ни гу-гу. Объявил так — отринем старых господ, ибо на трудах наших жируют. Независимость теперь, у нас. Сами на себя работать станем. Точка! А народ до независимости охоч. Если, конечно, к независимости той солидный куш приложен. Приложен куш-то? А, Элька?

Эльдар закусил губу. Повисла саднящая, потрескивающая от напряжения пауза. Аркадий исподлобья следил за ворочающимся в кресле Рощиным — не нажал бы кнопку вызова охраны. А если нажмёт? Тут и сказочке конец.

— Ладно! — решился Рощин. — Вижу, ты в курсе проекта. — Но тут же поспешно добавил: — Только от меня мало что зависит. В замы не просись. Там всё поделено.

Артемьев повертел в руках коньячный бокал. Перед мягкой волной ароматов чернослива и шоколада капитулировал даже сигаретный дым, привольно плавающий в сумраке кабинета.

— Вот был ты крысой, крысой и подохнешь. Я говорю, три миллиона поляжет, если сюда федералы придут независимость филькину сковыривать.

— Это тебе бабка вилами по воде написала? — мрачно пошутил Эльдар. — Откуда такие подробности? Бред пацифиста. Агрессия по отношению к независимому государству, знаешь ли, международная общественность такой вой поднимет. Не сунутся.

— Кто ж вот так, за здорово живёшь, своими территориями разбрасывается? Не признают вашу дутую независимость и сунутся!

— Ну… сам знаешь, не голая тундра у нас за спиной стоять будет. Подсобят.

— На Горынычей надеешься? — Аркадий усмехнулся.

— На избирателя тоже. Не только свою мошну набить стремлюсь, — Эльдар хлестнул взглядом набычившегося знакомого. — Независимыми будем, сюда такие инвестиции польются… Любая старуха в соболя оденется.

— Значит, за бабкиных соболей три миллиона жизней, как с куста?

Рощин устало посмотрел на Аркадия и сделал ещё одну попытку.

— Откуда ветер-то дует? Или в гадатели подался?

Арсеньев задумался. Заявить напрямую об источнике информации? Интересно, выбившийся на верхи приятель предпочтёт просто вышвырнуть ночного гостя, воспользовавшись мускульной силой горилл-охранников, или всё же вызовет бригаду дюжих санитаров? Поразмыслив, Аркадий решил действовать тоньше.

— Давай оставим пока миллионы, — начал он примирительно.

— Давно пора. И?

— И… Скажи-ка ты мне, Элька, друг мой ситный, ведь диплом о втором высшем у тебя куплен. Так?

Рощин поднял глаза. В них отразилось по настольной лампе весьма внушительных размеров. Сглотнул.

— Да, понимаешь, время дорого…

Факт покупки второго диплома Эльдар оберегал не менее ревностно, чем швейцарские счета, оформленные на подставных лиц. Народ этого не любит. А на троне Рощин хотел выглядеть красиво. Определённо, Аркашка к шантажу готовился с тем же усердием, с каким штудировал учебники в преддверие выпускных экзаменов.

— Лично мне наплевать, — успокоил его Арсеньев. — Это, как говорится, твои проблемы. Но, если хочешь, могу рассказать, как и где ты это дело провернул.

— Не надо. — Рощин плеснул в свой бокал не одобряемое этикетом количество благородного напитка.

— О,кей. Значит, веришь.

— Тайны Мадридского двора. — Эльдар опрокинул в рот рюмку. По телу разлилось тепло, замешанное на начавшей закипать пьяной удали. — Продажные суки! Всё досье собрал или чего за кадром оставил?

— Не пыхти. Могу ещё кое-чего подкинуть. Коксом на досуге балуешься?

Аркадий с кривой усмешкой наблюдал, как будущий губернатор ловит ртом воздух. Рощин почти физически почувствовал, как с его созданного титаническими усилиями образа облазит позолота. Последние сомнения рассеялись — Арсеньев засланный казачок. С таким досье он мог не только скинуть с уже зафрахтованного губернаторского кресла, но и подвести под статью.

— Чего ты хочешь?

— Хочу, чтобы ты мне поверил. Всё, что я говорю, правда.

— Но откуда?!

— Подожди, давай закрепим пройденное. Что бы тебе ещё такое рассказать из жития Эльки-Пупа Первого? — Эльдар испуганно втянул голову в плечи. Ему было, что скрывать. Аркадий глянул на сжавшуюся фигуру, совсем недавно излучавшую довольство и успешность. В груди шевельнулось кисловато-брезгливое сочувствие. О финансовых махинациях «неподкупного слуги народа» решил не распространяться. — Водителю-то за сверхурочное обслуживание молодой жены приплачиваешь?

— То есть? — Уточнил Рощин, но, поймав ироничный взгляд журналиста, крякнул. — И ещё бы заплатил... Имидж, сам понимаешь. Без семьи никак.

— Понимаю. — Аркадий смотрел, как в дно бокала школьного друга снова ударила густая струйка коньяка. — Ты б не пил столько. Серьёзно ведь поговорить надо.

— А что мне твоя говорильня! — вскинулся Рощин. — На корню всю эту челядь скупили, вот и насобирали грязного белья! Давайте! Пылите, что я на коксе сижу, что дипломы и жёны у меня липовые… Чего там у вас ещё в загашнике? На ваш ПиАр у нас свой найдётся! Я-то по краю езжу, с нефтяниками, да лесозаготовителями за ручку здороваюсь. Кому они больше поверят? А зарплаты на инвестициях вверх полезут, эти ребята за меня глотку перегрызут! Хрена вам! Давай, бурли, мать твою!

— Идиот, — Арсеньев поднялся. Говорить о деле с пьяным всё равно, что упрашивать стиральную машину выпечь пирожки — шуму много, толку ноль. Он швырнул на заваленный бумагами стол толстый в глянцевой обложке том. — Вот, бери! Тот что я тебе послал и просил прочитать, ты явно даже не распечатал.

— Некогда мне дрянь всякую читать! — вопил некстати расхрабрившийся Эльдар. — Я тебе и по телефону…

— Кстати, охранник, по которому ты молчком сохнешь, бабник, каких поискать! — зло швырнул уже от порога Арсеньев. — Так что светла твоя печаль! Какая челядь мне эту информацию слить могла? Проспишься, подумай. Всё мне про тебя известно. Даже то, что от себя прячешь. К чему приведут твои игры в большую политику — тоже. Хотел с тобой обсудить, откуда книжки такие берутся, — Аркадий махнул в сторону стола. — Да, видно, коксом и телесами мужицкими мозги у тебя забиты. Созвонимся позже. Только уж загляни в книгу-то. Особенно на последнюю страницу. Там тебе о тех миллионах всё сказано будет.

Арсеньев вышел из кабинета, грохнув дверью так, что на хрустальной люстре истерично звякнули подвески.

***

Идя по ночным улицам краевого центра, Аркадий перебирал в памяти сюжеты, где узнавшие о грядущем персонажи тщились его изменить. Книг и фильмов с таким поворотом на ум приходило немало. Голливудские блокбастеры заканчивались неизменным Happy End,ом. В литературе дела обстояли сложнее. Итог вырисовывался туманный — пятьдесят на пятьдесят.

Такой анализ в последние годы Арсеньев проводил частенько. С тех самых пор, как в неказистом книжном магазинчике попалась на глаза ничем не примечательная книга. Всё, как обычно — твёрдая, украшенная аляповатыми иллюстрациями обложка, желтоватая плохая бумага под ней. Автор малоизвестный, из современных. Не ожидая никаких сюрпризов, Аркадий открыл книгу на середине. Наверняка речь снова пойдёт о каком-нибудь непотопляемом герое-одиночке. Скорее всего, очередном победителе вездесущей мафии. Бегло прочитанный абзац в мельчайших подробностях рисовал курилку в редакции, где работал Арсеньев. Всё, вплоть до щербины на цветочном горшке — результат нервного срыва Олечки Новиковой, несправедливо обойдённой вниманием шефа. Холодок, пробежавший по спине, усугубился, когда стало известно, что зовут главного героя Аркадий Арсентьев. Дополнительная буква в фамилии немного успокоила. Но ненадолго. На первых страницах обнаружилось детское прозвище персонажа — Аркашка-Гвоздь. Гвоздём Арсеньева дразнили не только за долговязость и худобу, но и за несгибаемый, весьма мешающий многим жить, характер. Те же черты приписывались литературному персонажу. Жил тот в дышащей на ладан двухэтажке. Зачитывался Уэллсом и Бредбери. Пуще ока берёг от всепроникающих рук чистоплотной матери стеклянную банку с исполинским тараканом. Арсеньев улыбнулся, вспомнил как выбирали с пацанами имя для пойманного на чердаке чудища. После бурных дебатов решили назвать просто — Лысый. У книжного Аркашки таракана звали Плешивый. В остальном совпадение было полным.

С опаской отложив книгу, Аркадий прошёлся по магазину, стараясь отогнать неприятное чувство распадающейся надвое реальности. Из поднебесных сфер звон будильника не раздался, из чего следовало — и дремотный магазинчик, и скучающая за прилавком продавщица, и сама книга существуют наяву. Для пущей убедительности Аркадий царапнул тыльную сторону ладони. Кожа отозвалась лёгкой болью и покраснела. Больше тестировать сонную реальность он не стал. Решительно подошёл к полке и взял многозначительно подмигивающий бликами на глянцевой обложке том.

Проглотить за вечер роман труда не составило. Во времена обучения на журфаке и не такие подвиги были по плечу. Герой романа также в юности совершал чудеса скорочтения. Особенно в период изнурительных, пахнущих дешёвым табаком и отвратительным кофе, сессий. Следуя по стопам Аркадия, персонаж искал в редакциях приработок к стипендии. Находил лишь, вооружившись дворницкой метлой или водрузив на плечи холщёвые мешки с мукой, картошкой, сахаром и прочей снедью, которой торговал продуктовый магазинчик за углом. Магазинчик в обеих реальностях — настоящей и книжной — назывался «Садко». Это заставило Арсеньева боязливо оглянуться. Липкое чувство, что кто-то внимательно следит за каждым шагом Аркадия, росло с каждой прочитанной страницей.

Особенно неприятно стало, когда дотошный автор со скрупулёзностью хирурга принялся ковыряться в потаённых, никогда не озвучиваемых мыслях героя. Скрываемая от всех зависть к благополучным однокашникам. Безмолвные клятвы «всем ещё покажу!», которые Аркадий с закипающей слезой выплёскивал в сыроватую общаговскую подушку. Одиночество гадкого утёнка среди задиристых петухов и снисходительных павлинов. Всё это Арсеньев нашёл под гладкой, холодной обложкой. Имена и даты иногда слегка вуалировались буквой-другой, смещением на пару-тройку дней. Сухие репьи паники вцепились в волосы, приподнимая их над головой.

Выкурив две пачки зловонных папирос, Аркадий дочитал роман. Заканчивался текст сумбуром, хорошо знакомым Арсеньеву — вроде бы всё благополучно, но отчего-то хочется разбить пылающим лбом залитое дождём окно и нырнуть с пятнадцатого этажа.

Захлопнув книгу, Аркадий завалился спать, дав себе слово выбросить чёртовы фантазии автора из головы и списать всё на невероятное совпадение.

Но выбросить не удалось. Упорно подавляемый экзистенциальный ужас выполз наружу уже на следующий день. События сложились точь-в-точь, как было прописано в посредственном романчике. К Арсеньеву заходили те самые люди, что всплывали на страницах книги, говорили те самые слова. Даже секретарша шефа Леночка оделась в чётком соответствии с описанием неведомого автора. А предугадать экстравагантные наряды Леночки пока никому не удавалось.

Возвращаясь домой, Арсеньев обнаружил в лифте свежую надпись, о которой уже знал из прочитанного накануне романа. И тут нервы не выдержали. Аркадий позвонил в редакцию и выговорил краткосрочный творческий отпуск. Хотелось сбежать прочь из города, где в заштатных книжных лавках продаются книги до точки, до запятой прописывающие всё тайное и явное о тебе самом. В качестве схрона от преследующих его чудес Арсеньев избрал турбазу, прятавшуюся где-то в лесах. Назло проклятой книге, утверждавшей, что эту неделю главный герой проведёт в Питере.

Сама дорога в книге не описывалась. Можно отдохнуть от назначенного романом режима. Арсеньев повеселел.

Выйдя из золотящегося сентябрьской дымкой перелеска, куда забрался по великой и срочной нужде, своей машины Аркадий не обнаружил. Лишь глубокие следы протекторов. Возня с преодолением расстояния до ближайшего поста ДПС. Заявление об угоне. Злость и отчаяние — неизменные спутники бедолаг, лишившихся в следствие недоброго рока или по собственной глупости железных коней. Всё это так вымотало Арсеньева, что, не слишком заботясь о реноме, он устроился на ночлег в грязной придорожной гостинице. Спасибо, хоть портмоне по старинке носил в кармане, не надеясь на привлекательные для барсеточников бардачки.

А утром… Утром пришла радостная весть, заставившая Аркадия собрать в кулак волю, чтобы не заорать от ужаса. Объявленная в розыск машина была оперативно отслежена видеокамерами, задержана и, вместе со злоумышленниками, отправлена в Санкт-Петербург.

— Езжай в Питер, оформляй! — От гордости за коллег голос молоденького лейтенанта ДПС в трубке вибрировал. Неуставное «ты» вырвалось искренне и радостно, что принудило Аркадия пересмотреть повсеместно повторяемую аксиому — все гаишники гады.

— Спасибо, — промямлил Арсеньев и направился к порыжевшей от времени раковине.

Больше обмануть книгу Аркадий не пытался. Если только по мелочам. Например, заказать, вместо заявленных в тексте спагетти, креветки. Или, провести бурную, но скучную ночь не с Леночкой, а с Любочкой. Такие вольности книга позволяла.

Связавшись с издательством, Арсеньев нагородил сорок бочек арестантов, пытаясь вызнать адрес автора. Журналистская сноровка дала плоды. Адрес и телефон Аркадий узнал. Глядя на фотографию смотрящего с обложки человека, набрал номер. В трубке раздался неприятный, нарочито оптимистический голос. Вдруг Аркадий понял, что вопросы, какие хотел задать, можно смело вносить в строфу «симптомы психического расстройства». Что он мог предъявить? Обвинение в том, что писатель роется в его мыслях и чувствах? Что негодяй выкопал непреодолимую грубую колею, по которой теперь течёт жизнь реального человека?

Арсеньев молчал. Автор романа дул в трубку и сердито сопел. К счастью, сработало профессиональное. Аркадий договорился об интервью и отключил мобильный.

Автором взорвавшего бытие Арсеньева романа оказался суетливый человечек, совсем не похожий ни на пророка, ни на вершителя судеб. Коснувшись биографии респондента, журналист убедился, что тропинки их нигде не пересекались. Зацепиться было решительно не за что. Пришлось идти ва-банк. Прервав раздувающегося от собственной значимости Василия на полуслове, Арсеньев спросил:

— Вам никто не говорил, что ваши герои… как бы… очень уж узнаваемы?

Фапишев осёкся, обиженно захлопал бесцветными ресницами. Пораздумав, обернул бестактность интервьюера в свою пользу.

— Безусловно! Читатели часто благодарят меня за то, что персонажи моих книг близки и понятны. Это дорогой для литератора комплимент!

Аркадий подавил вздох. Получить в ответ лучезарную банальщину он не рассчитывал.

— Вы неправильно поняли… Скажу за себя. Ваш роман «Потерянный в колонках» — это подробный пересказ моей, в общем-то, не слишком выдающейся жизни.

— Спасибо, — глаза Фапишева самодовольно блеснули.

Арсеньев с тоской подумал, что перед ним очередной помешанный на собственной гениальности идиот. Дальнейшие попытки вызвать Василия на откровения также потерпели фиаско. Прозаик пыжился, изрядно напоминая крыловскую жабу, задумавшую равняться с волом.

Расстались недовольные друг другом. Комплименты, отвешенные журналистишкой, писателю показались бледноватыми. Журналист сложил мнение о коэффициенте интеллекта собеседника и вовсе по трескучим фразам, вроде «мы, литераторы современности…».

Пророчества продолжали сбываться. Это заставило Арсеньева снова вернуться к попыткам разобраться, что за озарения снисходят на лысоватую голову не блещущего умом писателя. Добыв всё, что было издано под авторством Фапишева, Аркадий засел за чтение. Большинство книг отбрасывалось после первой же главы. Герои распространяли вокруг себя такое сериальное амбре, что о реализме созданного мира могли рассуждать только безвозвратно потерянные для умственной деятельности особи.

Первая находка в компостной куче откровенной графомании называлась незамысловато — «Пустой дом». С первых строк Аркадий узнал главную героиню. Машка Рейко была единственной девчонкой, допущенной в мальчишескую компанию его детства и отрочества.

Читать о бесшабашной юности сельской девчонки было бы скучновато, если то и дело Аркадий не натыкался на знакомые до боли детали. Вот они впятером строят шалаш, чтобы Машка имела крышу над головой, прячась от свирепого отчима. Вот она вызывает на самую настоящую, какие заведены только среди мальчишек, дуэль одного из приятелей. Эту историю Аркадий вспомнил без усилий. Машка растирала по лицу капающую из разбитого носа кровь и упрямо доказывала матери, что упала с велосипеда. Это был первый случай, когда Аркашка-Гвоздь отметил — а ведь не все девчонки такие уж кривляки и неженки. Драка закончилась с разгромным счётом в пользу Валерки, однако главный приз получила всё же побеждённая Машка — с того дня она стала своей. Никто больше не делал ей унизительных скидок на девчачье происхождение. Наравне со всеми она тянула жребий, кому лезть в огород злющей бабки Лукерьи, чтобы проверить привязан ли зубастый кобель Хорь. Машку звали в походы, не опасаясь, что придётся скоро тащить на себе её рюкзак. Не давали поблажек в жестокой игре в войнушку.

Всё было описано с такой достоверностью, что у Аркадия периодически появлялось чувство, что он держит в руках сворованный дневник боевой подруги детства. Он погружался в кедровый аромат окружавшей их посёлок тайги. Плыл вслед за юркой Машкой по огромной холодной реке. Вдыхал яблочный дух осенних садов. И совсем забывал, что этот ретро-калейдоскоп нарисован человеком, родившимся в шумном мегаполисе.

Жутковатое чувство накатывало, когда со страниц книги начинали звучать известные только им прозвища и дразнилки. Когда неожиданно из темноты подпола проступала знакомая кадка, в которой Машкина тётка солила грузди. Выписанный с дотошностью миниатюриста, бочонок не оставлял места сомнениям — так рассказать о нём мог только тот, кто лично сдвигал с деревянной крышки тяжёлый камень, служащий грузом. Серый валун, распространяющий вокруг себя головокружительный запах укропа и листьев смородины, также прописан был до мелочей.

Пугало и то, что с обезоруживающей честностью прописывалась и скрытая жизнь Машки. Читать раздумья близкого когда-то человека было стыдно. Аркадий встал, подошёл к окну, закурил. Неужели он, длинный и тощий Аркашка-Гвоздь, был так для неё важен? Неужели и впрямь занимал такое место в мыслях этой пацанки?

Отчего-то привычное одиночество вдруг стало тяжёлым и душным. Захотелось курить. Курить… Аркадий посмотрел на уже дымящуюся в пальцах сигарету. Он курил, но желание ощущать во рту честную смоляную горечь не проходило.

Закончился роман как-то вдруг. Оборвался почти на полуслове. Разве можно оставить свою героиню вот так — в доме, наполненном пьяными перебранками постылого мужа и чужого, точно не её утробой выношенного, сына. Пустом доме.

Несколько дней спустя Аркадий разыскал телефон Марии. Она так и жила в далёком таёжном посёлке, откуда вставшие на крыло мальчишки разлетелись, как только появилась возможность. Как и описывалось в книге, несколько раз Мария переезжала из дома в дом. Дважды меняла фамилию. Всё это Арсеньев узнал, движимый азартом вставшей на след собаки-ищейки. Реальности снова сошлись. Книга не врала, не ошибалась и ничего не приукрашивала. Скучная такая книга — про обычную жизнь обычной сельской бабы.

Он позвонил. Трубку подняла Мария. Голос у неё был низкий, каркающий. Похоже, сорвала или часто простужала горло.

— Ало! — каркнул телефон, и азарт неожиданно рассеялся.

Сказать этой усталой тётке, бывшей когда-то быстроногой, чуточку влюблённой в него Машкой, Аркадию было нечего. Он нажал «отбой».

Прекратил листать Арсеньев и сгруженные в углу книги Фапишева. Отыскать ещё одну проросшую из детства и подёрнувшуюся с годами житейской паутиной судьбу не стремился. Пустотой и безысходностью веяло от того, что пахло когда-то солёными груздями, кедрачом и кислой свежестью яблочной завязи. Тайна фапишевских романов Аркадия больше не влекла. Рутина — вот царица, правящая судьбами. Это только в наивных книжках герои кидаются на первую подвернувшуюся задачку с энтузиазмом молодых волчат. В жизни всё проще — в субботу выходит толстый номер, надо во что бы то ни стало закончить подвисший материал. В среду зарплата — не до тайн. В четверг на ковёр к шефу — никакого настроения решать мистические ребусы. А тайны… Существуют же вне понимания Арсеньева, допустим, шаровые молнии. И ничего. Ни молниям, ни Арсеньеву от этого ни жарко, ни холодно. Вот и параллельные измерения Фапишева, закованные в обложки, пусть существуют. Где-то там. Сами по себе. Так спокойнее. Аркадий засунул на антресоли смутившие его покой книги и постарался забыть. Почти забыл.

Годы спустя он наткнулся на цветастую рекламку в каком-то журнале — «Новый роман культового писателя Василия Фапишева «Трон на глиняных ногах». В кратком анонсе речь шла о похождениях некого Эльки-Пупа. Хитроумного и бессовестного Эльку Арсеньев помнил. Никто не умел так ловко свалить вину на ничего не подозревающих приятелей. Славился Рощин и умением быстрее всех набить копилку. Такие способности вполне могли вывести бывшего одноклассника на политический Олимп — ничего удивительного. Но Арсеньева заинтриговал жанр, в котором на этот раз творил неутомимый Фапишев — социальная фантастика. Любопытство взяло верх. Аркадий купил книгу и…

Отыскать Пупа оказалось несложно. Известный человек! Действовал Арсеньев быстро, стараясь не дать себе опомниться. Поход в книжный магазин, потом на почту, потом тревожный звонок с обещанием вылететь. О цели визита по телефону, естественно, промолчал. Только раз пять напомнил о посылке. Обрадованный сначала Пуп был озадачен. Жизнь потекла своим чередом — небольшая бандероль от неожиданно нарисовавшегося одноклассника была получена, отложена и забыта. Что такое уж важное мог прислать бывший дружок, связь с которым прервалась почти четверть века назад. Какую-нибудь ерунду: старые фотки, откопанные где-то стишки, сочинённые на скучных уроках… Что-нибудь в этом роде. Таким пустякам в несущейся сегодня и сейчас жизни места не было.

Вспомнил о бандероли Рощин, только когда в мобильнике раздался голос Аркадия, настойчиво просившего о встрече. Гвоздь притащился за тысячи километров, чтобы вспомнить былое? Эльдар был удивлён, но вида не показал. Внутри даже шевельнулось что-то тёплое, похожее на благодарность. Встречу назначил поздним вечером в собственном доме — пусть полюбуется, как обставлена жизнь у вечно битого когда-то Эльки-Пупа. Кто из них обзавёлся таким особняком и положением? А-а? То-то и оно — никто! Эльдар потёр руки, предвкушая, как будет угощать приятеля коньяком, какой может позволить себе далеко не каждый. Тут-то и вспомнил про бандероль. Вскрыв, повертел в руках книгу. Посмотрел — автор не Аркашка, значит, хвалиться не будет. Хорошо. Времени на чтение, как всегда, не было. Желания, впрочем, тоже. Рощин сунул том в шкаф. Авось, Гвоздь и не вспомнит.

Но Аркашка вспомнил. Причём тут книга Эльдар, правда, не понял. До того ли, когда солидный господин, смутно напоминающий долговязого Аркашку-Гвоздя, с порога вылил на голову будущего губернатора ушат его же собственного дерьма. Название романа то и дело мелькало среди закрытой информации и нелицеприятных подробностей жизни Рощина. Эльдар был испуган, обескуражен и раздавлен. Ничего себе, встретил друга детства!

***

Что Элька не станет пока звонить своим покровителям, Аркадий был уверен. Во-первых, не тот человек Рощин, чтобы пороть горячку. Пока не разложит ситуацию по полочкам и не выработает план действия, с места не двинется. К тому же, Арсеньев с большой долей вероятности мог предположить, чем занят сейчас Пуп — пытается протрезветь, стоя под прохладными струями душа. Потом взобьёт сбрызнутые лавандовым маслом подушки и примется читать. «Читай, читай, — подумал Аркадий, присаживаясь на освещённую фонарём скамью. — Что-то до тебя и дойдёт».

Звонок от Пупа раздался даже раньше, чем обещал роман Фапишева. Голос был сдержанным, но в нём сквозила закамуфлированная под торопливость делового человека паника.

— Встретимся в «Красной избе». Это ресторан, где можно спокойно обсудить наше дело и, заодно, недурно перекусить. — Рощин назвал адрес ресторана и сразу отключился.

Аркадий хмыкнул. «Наше дело» — стало быть, проникся книжицей будущий губернатор. Поверил.

«Красная изба» оказался дорогим, в меру безвкусным заведением, главным достоинством которого были отдельные кабинеты с каминами. В такой, оформленный под охотничий домик, кабинет и проводил Арсеньева гибкий официантик с подобострастной улыбкой на ярко-алых устах.

За столом Аркадия уже ждал Рощин. Был он трезв и бледен. Будущий губернатор приветственно поднял руку и, секунду спустя опустил, указывая открытой ладонью на добротный стул напротив. Когда официант вышел, некоторое время молчали. Потом, минуя длинные вступления, Арсеньев поинтересовался:

— Прочитал?

Рощин кивнул.

— Последний раз спрашиваю, чего хочешь?

— Что? — опешил Аркадий.

— Я говорю, что ты хочешь, чтобы весь тираж этой кляузы не расползся по торговым точкам?

Арсеньев задохнулся.

— Ты решил, что это… я?!

— А кто? — Эльдар хмуро покосился на своего визави. — Только кто-то из нашей тёплой компании мог знать обо мне такие подробности. Писака хренов!

— Да ты совсем крышей поехал! — возмутился Аркадий. Такого поворота он не ожидал. — Чёрт с ней, с информацией, но как ты объяснишь, что чёрным по белому расписаны твои мысли?! Или считаешь меня телепатом? К тому же, не забывай, мы виделись последний раз, будучи сопливыми юнцами! Или чтение мыслей на расстоянии ты мне тоже приписываешь?

Рощин с сомнением пожевал губу.

— Тогда кто?

— Василий Фапишев. Других вариантов у меня нет.

— Ерунда! — Эльдар раздражённо отшвырнул вилку, которой до того вяло ковырял жаркое. — Этого типа я впервые вижу!

— Я тоже, — заметил Арсеньев. — Расскажу, как вляпался в это дело, только ты не перебивай.

Аркадий подробно описывал странности уже несколько лет преследующие его. Рощин молчал. В глазах клубилось мутное недоверие. Потом взгляд стал тревожным и растерянным. К концу повествования на лице читалось смятение.

— Говоришь, всё сбывается? — задумчиво протянул он, когда рассказ был закончен, и повисла неуютная тишина.

— Абсолютно, — подтвердил Аркадий. — Проверено. Единственно, некоторые события просто не описаны. Например, моё сегодняшнее появление в твоём романе.

— Странно. Не находишь?

— Оправдано с литературной точки зрения, — пожал плечами Арсеньев. — Невозможно описать каждый шаг героя.

— Хорошо. Тогда объясни, чего ты требуешь от меня, если будущее уже кем-то предопределено?

Аркадий замялся.

— Требовать не могу, — пробурчал он. — Я даже не знаю, изменится ли что-то, если ты примешь моё предложение.

— Предложение?

— Я говорил, что по мелочам мне удавалось менять будущее. Глобально — нет. Но три миллиона жизней стоят того, чтобы рискнуть. Уже вдвоём.

— Слушай, — Эльдар мягко положил ладонь на сжатый кулак Арсеньева — ты не думай, что я какой-то монстр. Ухайдакать такую тьму народа… нет, на такое я не пойду. Если в моей власти сделать хоть что-то, чтобы это предотвратить, я готов. Но… как тебе сказать. Я убедился — прошлое описано в этой книжице с точностью до миллиметра. А вот насчёт будущего не уверен. Не сталкивался, понимаешь?

— Но я-то столкнулся! — Аркадий вырвал кисть из-под холёных пальцев.

— Знаешь ведь, верим только в то, что сами потрогали, — развёл руками Эльдар. — Я предполагаю, что ты намерен мне предложить. Отказаться от проекта, а во избежание замены меня на более сговорчивого кандидата повиниться, где надо. Так? — Арсеньев скрипнул зубами. Со стороны предложение, действительно, выглядело, по меньшей мере, наивно — пожертвовать собственным благополучием во имя гипотетических миллионов. И основываться подобная жертва должна всего лишь на тексте, написанном где-то когда-то и неизвестно кем. — Вот, — Рощин прищёлкнул языком. — Сам всё понимаешь. Машина запущена. Ты даже не представляешь, на каком уровне принимаются решения. Какие средства задействованы. Одно дело, если бы я точно знал, что последствия, о которых говорится в книге, неизбежны, если лично я не вмешаюсь. Но совсем другое — идти на плаху, руководствуясь одной только верой в твои… как бы помягче… истории.

— Могу дать телефон и адрес Машки, — уныло предложил Аркадий. — Один случай — это, конечно, сомнительно, но…

— А два случая — совпадение, — закончил Рощин. — Поверь, мне есть что терять. Однако… — он задумался — Знаешь, я готов. В конце концов, повиниться я могу и из-за бугра. У меня есть возможности сделать так, что ни одна собака меня не сыщет. Безусловно, это запасной вариант. Лучше сказать, капитуляция. Я пойду на это только в случае, если буду уверен, что проект может стать началом конца.

— Ты уж прям апокалипсис какой-то изобразил, — фыркнул Аркадий. Колебания Эльки-Пупа заставили взглянуть на проныру, каким помнил Рощина Арсеньев, чуть иначе.

— Может, и так… — пробормотал Эльдар, не отрывая взгляда от пляшущего в камине огня. — Книга заканчивается противостоянием федералов и защитников независимости края. Три миллиона погибших. Но ты забыл о Горынычах.

Аркадий похолодел. Противостояние великих держав. Уж не призван ли крохотный в планетарных масштабах участок суши стать яблоком раздора, которое развяжет кому-то руки? Независимость затерянного в северных широтах края — всего лишь создание благовидного предлога?

— О, Господи, — прошептал Арсеньев.

— Ты всегда смотрел только под ноги, — усмехнулся Эльдар. — Я вращался среди больших людей. Иногда их логика противоречит здравому смыслу.

— И ты пошёл на это, зная, чем всё может закончится!

— Пошёл, — проворчал Рощин. — Слишком много мне было обещано. И слишком мало знал тогда, с чем имею дело.

— А теперь?

— Теперь я устал. — Эльдар поднял на Аркадия глаза. Арсеньеву показалось, что на него смотрит ничего не ждущий больше от жизни старик. — Вот так просто — устал. Устал быть не самим собой. Устал за чем-то гнаться, от чего-то убегать, что-то вечно скрывать. Устал бояться. И больше всего устал быть один.

— Тебе ли жаловаться на одиночество.

— Это трудно объяснить. — Эльдар поднялся и отошёл к камину. — Трудно впихнуть в общепринятые рамки. Моё одиночество заключается в том, что я не могу говорить то, что вертится у меня на языке. Не могу пойти, куда меня тянет. Не имею права выбрать своё окружение. Не могу одеваться, как хочу. Даже любить, кого хочу, не имею права. Человек, Аркашка, состоит из надежд и желаний. У кого их нет, мёртв. У меня они есть, но… думать об этом я могу только наедине с собой. Понимаешь? Один! Всегда и везде один! Я как-то мирился, а вот прочитал в романчике том и… Всё правда! Не знаю, где откопал ты его, но до буковки верно!

— Э-э-э, — хохотнул Аркадий.

Жалобы на одиночество относились к разряду застольных исповедей. Он ненавидел разговоры о смысле жизни и душещипательные исповеди, выбирающиеся на свет после хорошего возлияния. Похоже, Рощин понял это. Смутился.

— Прости, второй вечер пью. Что избиратели скажут, — попытался он свести к шутке сорвавшееся с языка минуту назад. — Я к тому тебе это сказал, чтобы ты не думал, что за губернаторские харчи чужой кровью расплачусь. Но и ломать всё за здорово живёшь тоже не буду. Признаюсь, не верю я в ту войну, которой Фапишев пугает. Мало ли, куда мужика фантазия завела. На таком ненадёжном материале политика не делается.

— Я понял. — Аркадий встал. — Скажу больше, согласен с тобой. Мне тоже хотелось бы убедиться, что фапишевские книги не результат какого-то выносящего мозг совпадения. Если отыщутся ещё подобные тексты, поверишь?

— Думаешь, найдутся и другие? — Рощин вопросительно заглянул в глаза приятеля. Арсеньев с удивлением отметил, что Элька-Пуп совершенно трезв.

— Я попробую найти. — Аркадий помрачнел. Признаться, что в его квартире и сейчас хранился талмуд с мелькнувшим в нём знакомым именем, он не мог. — Поговорю, узнаю, насколько совпало написанное с реальностью. Ведь рукопись создавалась задолго до того, как книга вышла. Вот тебе и способ проверить, действительно ли с пророчествами имеем дело или так, случайные попадания.

— Значит, командируешься собирать сведения? — ехидно сощурился Эльдар. — А в книжку-то про себя заглянуть не хочешь? Там, наверно, и результаты с выводами уже расписаны. Чего задницу в самолётах, да поездах протирать?

— Задница моя пусть тебя не волнует. Не в моём ты вкусе, — вернул ехидство Аркадий, но тут же снова стал серьёзным. — Роман обо мне закончился тем, что Арсентьева назначили заместителем главного редактора. Сечёшь?

— И что?

— Ничего. Замредактора я стал месяц назад. Так что живу пока без сценария.

— Везёт. А я вот… — Рощин вздохнул. — Тогда давай надеяться, что сценарии эти, если что, можно подравнять.

— Пока живу, надеюсь. — Аркадий протянул на прощание руку. Рукопожатие было крепким. — Значит, договорились? Буду держать тебя в курсе.

— Ни пуха!

— Иди… сам знаешь куда!

***

Аркадий помнил, как тогда, увидев знакомое имя, захлопнул том и дал себе слово прекратить этот флирт с мистикой. Пусть рутина, пусть скука и вечные сумерки, только бы не дышала в затылок тайна. В тот день на антресолях упокоилась и книга, прописавшая наперёд его собственную жизнь. Следом — та, что монотонно бубнила о муторной Машкиной доле. Роман, повествующий о судьбе ещё одного друга детства — Тимура — последовал за ними. Всё было придавлено розовощёкими благоглупостями, вышедшими из-под пера Фапишева.

Теперь Арсеньев выкидывал на пол пахнущие пылью и плесенью книги. Услужливая память тут же определила ту, которую искал Аркадий. История о Тимуре носила название «Без углов» и, судя по количеству страниц, была существенно короче незаконченных романов об Арсеньеве и Марии.

Аркадий включил тускловатый ночник, улёгся на диван и погрузился в отчасти известные ему события, участником которых был он сам и его черноглазый товарищ Тимка. Как и в других пророческих книгах, фамилия героя отличалась от реальной лишь одной буквой — Тимур Аскеров. В остальном литературный персонаж являлся зеркальной копией изрядно подзабытого уже Тимки. Может быть, чуть более вдумчивым и сложным.

Аскаров был заводилой. Непременным условием своего существования считал риск. Именно он подбивал приятелей отправляться на поиски сомнительных кладов, устраивал ночные засады на кладбище, расписывал прелести сплава на плоту по бурному течению. За его идеи расплачивались многочисленными шишками, ссадинами, а, случалось, и переломами. И всё же Тимку любили. Никто не умел организовать досуг столь захватывающе и отыскать приключения там, где дохли с тоски мухи.

Последнее, что слышал о Тимуре Аркадий — тот подался в небольшой шахтёрский городок. Подземелья, чуланы, норы и пещеры влекли Аскарова как ничто другое. Потом связь прервалась. Замотала жизнь.

Теперь Арсеньев сжимал кулаки и зубы, читая о замурованном в обрушившейся шахте человеке. Как медленно, вместе с воздухом, уходило сознание. Как представлял герой романа, что попал в старый и мрачный чулан, каких в детстве облазил десятки. Но всякий раз, открывая глаза, в тусклом свете фонарика не мог отыскать рукотворных углов. Спасительная мысль о чулане гасла. И скоро погасла совсем.

Когда фапишевского персонажа извлекли из-под завала, пульс у него прощупывался. Тело выжило. А вот сознание так и осталось блуждать в погружённых во мрак каменных мешках. Искало дарящие надежду углы.

Многочисленные детали, расставленные вешками в романе, позволили Аркадию довольно точно проследить жизненный путь Тимура. Арсеньев звонил по каким-то номерам, справлялся об Аскарове. Где-то Тимку вспоминали сразу, где-то долго и трудно. Несколько человек осторожно интересовались, кем приходится Тимуру звонивший и после паузы сообщали печальные новости. Результат проделанной работы Аркадия не удивил, хоть и заставил снова глотать подступающий к горлу холодный боязливый ком — книга не лгала. Трагическая судьба Тимура Аскерова была отражением жизни Тимура Аскарова.

На том можно было и закончить, но что-то заставило Аркадия всё же купить билет и сесть на самолёт.

Психоневрологический интернат располагался далеко за городом. Асфальт, по которому катил дребезжащий автобус, был покрыт трещинами шириной в ладонь. Но скоро и это эхо цивилизации сменил расползшийся просёлок. От остановки пару километров пришлось идти пешком. Скоро Аркадий увидел высокую ограду. Сонный охранник вяло поинтересовался о цели визита. Не дослушав ответ, провёл посетителя в зияющий кирпичной кладкой сквозь осыпавшуюся штукатурку дом.

Сонным здесь было всё: грязно-зелёный цвет стен, обшарпанные, давно не крашеные двери, дремлющий на подоконнике кот. Таким же сонным был человек в мятом белом халате и в старомодных массивных очках. Он поднялся из-за стола и протянул Арсеньеву большую, похожую на дохлую рыбину руку.

— Ваничкин Семён Андреевич, главврач, — представился он. – Это я говорил с вами по телефону.

— Аркадий, — попытался сбить официоз Арсеньев. — Я, собственно, хотел только повидаться с Тимуром.

— Понимаю, понимаю… — Ваничкин отсутствующим взглядом воззрился в окно. В проёме между чуть раздвинутыми шторами висело сырое, проткнутое чёрными ветвями облетевших деревьев, небо. «По-моему, доктор и сам… того» — неприязненно подумал Аркадий. Не дождавшись продолжения, деликатно кашлянул, чтобы напомнить о себе. Доктор обернулся, равнодушно смерил прозрачными рыбьими глазами гостя, точно увидел впервые. — Аскаров… Аскаров… Думаю, не стоит его беспокоить.

— Что? — удивился Аркадий. — Я прилетел специально.

— Видите ли, — доктор уселся за стол и принялся теребить в руках какую-то бумагу — я забочусь, прежде всего, о вас. Тимур Каримовч теперь совсем не тот человек, которого вы знали. Было бы лучше оставить в памяти прежний образ. Не находите?

— Но… — Аркадий стушевался.

Ему в голову приходила та же мысль. Что ожидало его за одной из обшарпанных дверей, Арсеньев знал. Описания у Фапишева были весьма яркими.

На узкой кровати с продавленной едва ли не до пола сеткой лежал человек. Похоже, спал. Ввалившиеся щёки, точно инеем, были покрыты белёсой щетиной. Арсеньев достал мобильный, сделал пару снимков.

— Зачем?! — ощетинился доктор.

— У него есть друзья, которые не побояться видеть его в любом состоянии, — парировал Аркадий.

— Друзья… — Снова Ваничкин не закончил фразу. Странная у него была манера.

Обстановка Аркадию казалась знакомой: кровать, старая тумбочка с болтающейся на одной петле, распахнутой дверцей. Высоко под потолком крошечное, забранное решёткой окно. Всё. Вдруг подумалось — как счастлив был бы увидеть сейчас Тимка эту давящую, способную вогнать в депрессию любого весельчака, комнатушку.

— Тимур, — Арсеньев тронул сухое запястье лежащего.

— Не услышит. Аскаров не видит, что его окружает. Не слышит. Не чувствует. Он как бы заморожен в том моменте, понимаете? Так и не поднялся из той шахты. Тут и черепно-мозговая, и гипоксия и, конечно, сильный стресс.

Веки больного дрогнули. Он захрипел.

— Тимка! — Арсеньев наклонился к сухим губам, с которых слетали нечленораздельные звуки.

— Реагирует?! — Ваничкин подался к кровати. — Во сне он мог воспринять…

Продолжить он не успел. Больной мёртвой хваткой вцепился в руку Аркадия.

— Кто… Нет… уг-ла…— Тимур захлебнулся криком и умолк. Рот покрылся пузырящейся пеной. Спина выгнулась дугой.

Арсеньев вскочил, пытаясь высвободиться из мёртвого захвата. Ваничкин ринулся к двери. Через мгновение на его призыв примчались двое санитаров. После укола больной затих, руки безвольно вытянулись вдоль тела.

— Ищет углы? — тихо спросил Арсеньев, отирая со лба холодный пот.

— Он получает серьёзные препараты. Несмотря на это, случаются тяжёлые приступы. Гиперактивность, сильное возбуждение, удушье, паника… Повторяет что-то про углы и пустоту. Навязчивый бред. Знаете, напоминает клаустрофобию. С той лишь разницей, что замкнутое пространство, порождающее фобию, существует лишь в его воображении. Он не может выбраться из него.

— Я знаю. — Аркадий вздохнул. — Значит, сделать ничего нельзя?

Доктор потеребил подбородок.

— Что-то утверждать в психиатрии будет только дилетант. Абсолютно неизученная область. Вот вам пример — человек заперт в вымышленном им самим пространстве. Страшный вариант одиночества, не правда ли?

— У него есть близкие? — зачем-то спросил Арсеньев.

— Близкие… — Ваничкин снова уставился в окно.

— Кто-то, кому небезразлично, что с ним происходит.

— У нас не лежат те, у кого есть близкие! — неожиданно зло процедил доктор. — У нас интернат, а не клиника. Чувствуете разницу? — Потом добавил мягче — Вроде бы, у него есть жена.

— Не приходит?

Главврач нахмурился.

— А зачем? Пенсию же ему не сюда носят.

Ещё одна глава романа проросла в реальности. О весёлой почти вдове Аркадий многое мог бы поведать доктору. Но не стал. Кажется, эскулап и так тяжело болен мизантропией. Арсеньев выключил спрятанный в кармане диктофон. Он решил предоставить Рощину что-то более весомое, нежели собственные рассказы.

***

Ещё один роман Фапишева пришлось разыскивать через Интернет. Выпущенный малым тиражом, разошёлся он быстро и с тех пор не переиздавался. Случилось это, когда Аркадий упрямо отказывался вспоминать о тайнах, беспардонно вклинившихся в его такую понятную и предсказуемую жизнь. Именно поэтому в коллекции Арсеньева книга отсутствовала. Изрядно переплатив бесцветной, как моль, владелице романа Аркадий выкупил раритет. Проглотив книгу за ночь, понял — с Валеркой поговорить тоже не удастся. История заканчивалась самоубийством главного героя Валерия Апраскина.

Аркадий сидел, обхватив голову, и тупо смотрел в кружку с давно остывшим чаем. Перед мысленным взором ещё маячили покрытые «инеем» щёки Тимура, его судорожно сжатые пальцы. Теперь Валерка. Не Апраскин — Апраксин. Что-то шло не так. Вся их когда-то шумная и весёлая компания распалась невзрачными, никому не нужными осколками. А участь осколков известна — сердитое ворчание хозяйки, совок, веник, помойное ведро. Пятеро из пяти неприкаянно болтались по миру, давясь каждый своим одиночеством. Одиночеством странным, словно сложенным кем-то нарочно.

О своём Арсеньев старался не думать. Все вокруг талдычили об одиночестве в отсутствие семьи и приятелей, с которыми хорошо на майские праздники выбраться на шашлыки. Одиночество Арсеньева складывалось из другого. С юности он мечтал, о захватившем его целиком и полностью деле. Верил, что сумеет остаться несгибаемым Гвоздём и, когда повзрослеет. За его газетой у киосков выстроятся очереди. Её будут читать и кивать: «Да, вот это о нашей жизни». Будут передавать из рук в руки, спорить, обсуждать на кухнях. Его газету будут закрывать и запрещать, а он снова и снова будет отыскивать и вскрывать покрытые позолотой лжи нарывы. Неподкупная, неумытая, никем непричёсанная правда. Такой будет его газета.

Пока Аркадий был подростком, его мечты снисходительно величали юношеским максимализмом. Когда стал студентом назвали грубее — выпендрёж. Когда начал работать в редакции и предложил первые темы окрестили и вовсе провокацией. А дальше… Рано или поздно рутина и реальность рушит любые фата-морганы. Смирился и Аркашка-Гвоздь. Вслух о былых порывах не заикался. И только где-то глубоко в груди порой саднило, если в воображении всплывали поблёкшие картинки, любовно нарисованные в юности — небольшой кабинет в редакции, немытые чашки из-под чая и кофе, люди… Много людей. Их Аркадий представлял особенно чётко. Они были непримиримы, бескомпромиссны, спаяны воедино общим делом. Только такие могут заставить отступить рутину, пустоту и одиночество.

Но жизнь преподносила другое. Стоило начинающему журналисту Аркадию Арсеньеву высунуться с очередной инициативой, вокруг раздавалось брезгливое «карьерист», «выслуживается». Он рвался что-то объяснить, оправдаться — на него смотрели недоверчиво и осуждающе. Окружающие нежились в рутине, жаждали покоя и стабильности. Аркадий со своими неуёмными порывами был непонятен, относились к нему как к неведомой зверюшке, с опасливой настороженностью. Чужак. Он остался один.

Когда мечты с тоскливым звоном осыпались, Арсеньев честно попытался жить в соответствии с правилами, которые, по всеобщим уверениям, спасали от одиночества. Он даже женился. Но, когда рутина стала пахнуть домашними котлетами и будить по утрам монотонными нотациями вечно недовольной супруги, Аркадий не выдержал. Как-то раз вышел выносить мусорное ведро и просто не вернулся. Одиночество из стадии обострения перешло в латентную форму — с всенощными бдениями над книгами, разбросанными всюду пачками сигарет и чашками крепчайшего чая. Стало чуть легче.

С возрастом Аркадий научился молчать и даже поддерживать ровненькие, неинтересные ему беседы. Перестал выделяться. Теперь окружающие даже не догадывались, что этот немного безалаберный и скучноватый бобыль — изгой. Знал об этом только сам Арсеньев. Особенно, когда прижимался по ночам лбом к холодному окну и ловил себя на мысли — хорошо бы нажать посильнее, выдавить залитую дождём прозрачную преграду и нырнуть в промозглую черноту…

Аркадий тряхнул головой. Зачем позволил себе думать об этом? Он повертел в руках только что прочитанную книгу. Снова в мозгу всплыло отвергаемое рассудком слово — проклятие. Пятеро из пятерых. Пять вариантов одиночества. Не многовато ли?

Единственное спасение от тянущих в бездонную топь безысходности мыслей — действие. Рубить дрова или старушек-процентщиц, набить морду долбящему стены соседу, отплясывать гопак — что угодно, только действовать! Арсеньев решительно встал, и направился к телефону. Сбор информации — в этом он дока. Может быть, теперь удастся набрести на след того, кто так ненавидел их пятёрку.

Валерка, ты уже в лучшем мире. Тебе оттуда видней. Помоги, будь человеком!

Старушонка, сдававшая когда-то Валерию комнату, скорбно вздыхала и поджимала губы. Ничего нового от неё Аркадий не узнал. Да, Валерка был актёром. Да, в последние годы только пил и клялся, что его ещё заметят и оценят. Подрабатывал грузчиком. Под Новый Год — Дедом Морозом. Арсеньев сидел у маленького кухонного стола, пил жидкий чай, щедро гостеприимной старушкой сдобренный сахаром. Во рту было гадко от сладости. В груди — от горечи. Валерка помнился белокурым парнишкой, вдохновенно орущим со школьной сцены:

Кто жил и мыслил, тот не может

В душе не презирать людей…

— Что поделать, — старуха покорно прикрыла глаза. — Неплохой был. Тихий. Это, конечно, когда трезвый. А как выпьет… — хозяйка безнадёжно махнула рукой. — На кухню-то выйдет, бывало, и ну стихи рассказывать! Гро-о-омко. Соседи и вызовут милиционеров. Вот как. — Старушка испуганно прикрыла рот ладошкой. — Ой, о мёртвых-то! Нет, хороший был. А пил… так кто не пьёт? Все пьют.

— Заходил к нему кто? — спросил Аркадий с облегчением отодвигая опустошённую чашку.

— Так ведь… — хозяйка задумалась. — Как вот деньжата заведутся после новогодних праздников, так и заходили какие-то. Это-то понятно. Похмелиться всем надо. А Валерик добрый был. Я заглядывала раз, — она хихикнула. — Мужички-то сидят, поправляются, а Валерка, значит, стихи им... да.

Аркадий натянуто улыбнулся.

— Он и пацаном нам стихи читал. Бегали мы от его представлений, как черти от ладана.

Старуха поспешно перекрестилась.

— Не к ночи помянут!

— М-да… — Арсеньев помолчал. — А записки никакой не оставлял?

— Не-е, — хозяйка замотала головой. — Да чего там, пьяный же был. На кухню вышел только, плакал. Говорил — живёт в нём кто-то. Я-то подумала, допился до белой лошади. Спать отправила. А он, знай своё — живёт во мне, говорит, этот… как его. Его, говорит, баба Надя, представить надо. Вроде, оживить, что ли. А у меня, говорит, морда уже… того… старая, пропитая. Загубил, стало быть, того кто там внутри-то…

Комканая речь старухи не могла скрыть страшной, заранее известной Арсеньеву правды — роман снова не лгал.

— Жил-то в нём князь Мышкин? — поинтересовался Аркадий больше чтобы помочь старухе. В ответе он не сомневался.

— Во-во! — обрадовалась хозяйка. — Этот вот самый… князь… Я так думаю, с головой у Валерия что-то не так было от водки.

— Да нет, баба Надя, — отчего-то Аркадию захотелось назвать простодушную бабульку этим уютным именем. — Не от водки. Валерка родился актёром. Так бывает. Ему, если не играть, так и жить незачем.

— Как так незачем? — всполошилась старуха. — Нестарый ведь ещё был. Женился бы, детишек завёл. На завод вон работать пошёл бы. А то, как бирюк, в комнате стишки читать, да водку трескать… Конечно, немила жизнь станет.

Арсеньев грустно улыбнулся. Спорить не стал. Одиночество Валерки было ему если и не понятно до конца, то близко каким-то тончайшим пронзительным созвучием. Как там у Чехова? Звук лопнувшей струны?

Он встал, привычно надавил на диктофоне кнопку STOP.

— Спасибо за чай, баба Надя. Пойду я.

— Посидел бы, — огорчилась старуха. — Ещё бы чайку заварила. А то и… может, помянули бы Валерку-то, а?

Аркадий внимательно посмотрел на бабку. Её терзало своё, чуждое ему, одиночество.

***

Арсеньев не знал, что заставило направить машину по этому почти забытому уже адресу. Просто в груди закипала чёрная и горькая смола. «Не бывает таких совпадений! — твердил он, до боли в суставах сжимая руль. — Пять из пяти! Бред! Он знает, не может не знать!». Арсеньев чувствовал, что рассудок тонет в крутом кипятке ненависти и боли.

Нужный дом отыскался быстро. Аркадий взлетел без лифта на девятый этаж и удивился — в ярости утонул не только разум, но и мучившая с недавних пор одышка. Арсеньев нажал на кокетливо поблёскивающую кнопку звонка — лестничную площадку огласил жизнерадостный щебет птиц. Это взбесило ещё больше.

Дверь открыла пухленькая женщина, облачённая в длинный махровый халат. От неё веяло теплом и незамысловатым мещанским благодушием. Врываться в дом, где царит такое незыблемое в своей простоте, мирно сопящее счастье нельзя.

— Добрый вечер, мне бы Василия Николаевича, — изо всех сил стараясь ничем не выдать своего состояния, сказал Арсеньев.

Женщина попятилась.

— Вася! — крикнула она в недра квартиры.

Из озарённых ярким светом, пахнущих котлетами и салатом оливье комнат показалась приземистая фигура Фапишева.

— Это вы! — Он радостно всплеснул розовыми, как щёчки молочного поросёнка, ручками. — Снова интервью? Что же вы не позвонили. Проходите, проходите!

— Да, интервью, — процедил Арсеньев, чувствуя, что ещё немного и не сможет сдержаться. — Если не возражаете, мне бы хотелось пригласить вас… Словом…

Женщина прислушивалась к разговору и бросала на писателя тревожно-вопросительные взгляды.

— Это Аркадий Евгеньевич, журналист, Анюта. Он как-то уже брал у меня интервью, — успокоил её Фапишев. — Мы ненадолго отлучимся.

Машина неслась по улицам, залихватски взвизгивая тормозами на поворотах. Город спал. За сумасшедшим полётом из призывно сияющих витрин удивлённо наблюдали разряженные манекены.

— Куда мы едем? — В голосе Фапишева читался ужас человека, чья размеренная жизнь вдруг сделала непредсказуемый кульбит.

— Я должен показать вам кое-какие документы. Мы едем ко мне.

Полуправда, на ходу сочинённая Аркадием, Фапишева немного успокоила. Всё ещё подрагивающим тенорком он принялся рассуждать о кризисе в культуре вообще и литературе в частности. Похоже, то была его излюбленная тема. Затёртые до дыр тезисы возвращали в привычный мир, баюкали и согревали.

Едва за ними захлопнулась входная дверь, Аркадий ухватил Фапишева за воротник пальто.

— Ты всё скажешь! Пусть меня посадят, расстреляют, четвертуют, но я не выпущу тебя, пока ты не скажешь мне всего!

— Что?! — Визгливый вопль оглушил Арсеньева. От неожиданности он не сдержался и шлёпнул по орущему рту ладонью. — Помогите!

— Помоги себе сам — знаешь такую истину?

— Что вам от меня нужно? — скулил Василий, прижимая платок к разбитой губе. — Это произвол! Похищение! Вы ответите!

— Отвечу. Но потом. Сейчас ты расскажешь, откуда берутся вот эти… — Аркадий, вцепившись в воротник, потащил упирающегося литератора в комнату. — Эти книжонки.

Фапишев ткнулся лицом в рассыпанные по столу книги и замер. На мгновение Аркадию показалось, что гость лишился чувств.

— Я… я заплатил, — всхлипнул вдруг Василий, поворачивая искажённое слезливой гримасой лицо к своему мучителю. — У нас устный договор. Я ни в чём не виноват. Не бейте меня! Я расскажу.

— Ещё бы! — пригрозил Аркадий и направился на кухню ставить чайник.

Фапишев держал чашку обеими руками. Плечи его вздрагивали. Пережитое изливалось слезами в чёрный, как дёготь, чай.

— Чёрт меня дёрнул! — покаянно скулил писатель. — Но вы тоже поймите, мои рукописи не издавали. Всё дело в имени, понимаете? Есть бренд — есть и тираж…

— Плач непризнанного гения пока отложим, — прервал жалобы Василия Арсеньев. — К делу.

— Так я по делу. Я, может, и не очень хороший писатель, но талантливую вещь от дряни отличить могу. Вот и увидел я в тех тетрадках потенциал.

— Каких тетрадках? — Аркадию захотелось отвесить Василию ещё одну затрещину. Чтобы пришёл в себя.

— То есть… — затравленно глянул на хозяина квартиры гость. — Извините, я нервничаю. У меня знакомые дачу в одном селе снимали. Далеко. В Сибири.

— Экзотики а ля рюс захотелось? — Аркадий насмешливо фыркнул.

— Да, — торопливо улыбнулся Василий, желая показать, что разделяет сарказм собеседника. — Словом, нас с женой тоже пригласили. Грибочки, ягодки, свежий воздух…

— Короче!

— Короче некуда. Там я его и встретил. В коляске у дома сидел, песню пел.

— Кто? — рявкнул Аркадий.

— Дмитрием звать. Не попрошайка, а так... Просто петь любит. Но тогда-то я не знал. Подошёл, мелочь протягиваю. А он меня по матушке. Так и познакомились.

— Дмитрий? — Лицо Арсеньева обрело углы. — А фамилия?

— Фамилия Коваль. — Василий шумно втянул чай. — Разговорились. Он узнал, что я на литературной ниве подвизаюсь, попросил его рукопись глянуть. Я не хотел. В самом деле, чего там ждать — необразованный мужик, всю жизнь в селе. А читать начал и… Короче говоря, сделку я ему предложил.

— Какую сделку? — глухо спросил Аркадий.

— Ну… — Фапишев замялся. — Я его трудам попробую ход дать.

— Под своим именем? — Арсеньев зыркнул на гостя, точно хлестнул.

Василий потупился.

— Не за просто же так. Я честно сказал, если напечатают, фамилия моя, а гонорар пополам.

— Горазд ты! — покривился Аркадий.

— Всё по договорённости. Всё равно ведь пишет. Отдушина у него в этом. Сам говорил. А тут и деньжат немного. Живёт-то скудно.

— Ну и? — поторопил Арсеньев.

— И всё. — Василий дёрнул плечом. — Роман взяли. Гонорар ерундовый, но пополам. Потом тираж допечатали. Даже перевели. Во Франции хорошо пошёл. Оттуда и копейка побольше. За границей такое больше любят. Чтобы душа нараспашку.

— Это про журналиста что ли? — Аркадий поёжился.

— Про него. Потом оказалось у Дмитрия ещё там один романчик имеется. Про сельскую фельдшерицу… как её…

— Марию.

— Да, да! Его тоже неплохо приняли. А там и мои сочинения в ход пошли. Говорю же, главное бренд. Есть имя — всё проглотят. Так вот и работаем. Дмитрий нескоро пишет. Пока один роман наковыряет, я уж десяток запущу. Но его романы — это всё честь по чести, гонорар пополам. Кому от этого плохо, в конце концов? Все в выигрыше. Сейчас только похуже раскупаться Димкины сочинения стали. Мрачно уж очень. А вот моё неплохо расходится. — Василий расплылся в улыбке. — Говорю же, раскрутиться надо, первый толчок, так сказать. А там и твоё время подойти может.

Аркадий курил, часто и глубоко затягиваясь.

— А про романы свои Димка тебе ничего не говорил? Как пишет их. Откуда сюжеты берёт?

— Нет, — Василий покачал головой. — У каждого своя кухня. А вы, я прошу прощения, знакомы были?

— Учились вместе, — пробормотал Аркадий. — В одной компании ходили.

— И не знаете, что пописывает? — удивился литератор.

— Не знал. Я что он жив-то не знал…

***

Подходя к покосившемуся, впитавшему черноту всех непогод домишке, Аркадий силился вызвать в памяти хотя бы зыбкое воспоминание. Ведь когда-то он здесь бывал. Угощался пышными пирогами с рисом и грибами. Пил густое, покрытое желтоватой плёнкой жира молоко. Разум извлекал из глубин памяти факты, но не более. Никаких отголосков эмоций. Точно когда-то запретил чувствам, связанным с этим невзрачным домиком, выбираться на свет. Похоронил.

Или всему виной изменившееся до неузнаваемости со времён их детства село? Как тут пробиться прежним ощущениям, когда всё вокруг чужое? Теперь это крошечный по столичным меркам, но вполне сложившийся городишко. То и дело взгляд натыкался на, словно заброшенные из других измерений, рекламные щиты. Подмигивали вывески каких-то забегаловок. Улочки оставались узкими, зато текли меж каменных «берегов» трёх-четырёхэтажных приземистых построек — высотки, по местным меркам. Правда, посреди безликих панельных глыб там и сям обнаруживались крепкие «боровички» деревянных изб. Городишко рождался трудно, не враз. Некоторые домишки отзывались в памяти смутным дежа вю и напоминали, что когда-то здесь была околица.

У деревянной ограды Арсеньев остановился. Подождал, когда раздастся собачий лай. Четвероногих охранников, неизменных жителей любого сельского двора, похоже, не было. Аркадий осторожно приоткрыл скрипучую калитку и вошёл. Сад, окружавший горбатую, как древняя старуха, избушку, больше напоминал медленно умирающий парк вокруг каких-нибудь графских развалин. Огород порос бурьяном. Никто из деревенских не потерпел бы такого безобразия. Складывалось впечатление, что неприветливо чернеющий в глубине сада домишко пустовал.

Арсеньев почувствовал, неприятный холодок в животе. Многие годы он был уверен, что Димки нет в живых. Аркадий не мог даже сказать, когда проклюнулась в нём эта уверенность, пустила корни и окрепла. Разве кто-то сообщал ему о смерти Димки-Чижа? Или думать так он велел себе сам? Но откуда это жутковатое ощущение, что явился в гости к призраку? Усилием воли стряхнув наползающее оцепенение, Аркадий поднялся на крыльцо, снабжённое шатким деревянным пандусом. Постучал.

— Открыто, — донеслось из-за двери.

Арсеньев шагнул через порог и тут же погрузился во мрак. Лишь чуть впереди у самого пола светилась тонкая полоса. Послышался лязг отодвигаемого засова. Значит, из всех возможных запоров хозяева пользовались только тем, что был в жилой комнате. Дверь распахнулась. На фоне теплящегося неярким светом дверного проёма Арсеньев увидел чёрный силуэт сидящего мужчины.

Привезённые из столицы деликатесы остались нетронутыми. Остыла и поставленная на стол хозяином варёная картошка. Почата была только большая бутыль винтажной водки — подарок Аркадия.

— Как, говоришь, Валерка-то? — Дмитрий, не договорив, схватился за бутылку. Плеснул в замутнённые временем, плохо вымытые стаканы.

— Повесился, — коротко ответил Аркадий. Как себя вести он не знал. С одной стороны, написанные рукой Чижа романы, с другой — подавленность и смятение только что узнавшего о беде человека.

— Повесился, — повторил Чиж и залпом осушил стакан.

— Хреново как-то всё выходит, — подвёл итог Аркадий и тяжело посмотрел на Дмитрия. — Ты-то как?

— Я ничего, — скривился тот. — Привык. Огород не поднять, конечно. С хозяйством тоже трудновато. Когда и социальные работники зайдут. С дровишками подсобят. Но это редко. Хотя… чего уж, приспособился за столько-то лет. Сколько мне было, когда поломался?

— Кажется, шестнадцать, — предположил Арсеньев, ощущая, как сердце заливает необъяснимое, но оттого не менее жгучее чувство вины.

— Четырнадцать. — Чиж в упор посмотрел на Аркадия.

— Да уж, сплавились, — кивнул Арсеньев, отводя глаза. — Предупреждали ведь, обходить пороги. Так нет!

— Что теперь-то, пацаны же были. Море по колено. — Чиж взял из деревянной плошки картофелину. Принялся счищать с неё тонкую кожицу. Повисло молчание. О чём думал сейчас Димка-Чиж, Аркадий догадывался. Догадывался и боялся назревающего разговора.

— Хреново вышло, — повторил он и совсем тихо добавил. — Ты прости уж.

Просил прощения Аркадий не за тот день, когда хлипкий, кое-как стянутый мальчишескими руками плот налетел на притаившиеся под пенящимися бурунами камни. Тогда они сделали всё, что могли — спустившись по течению, искали, ныряли в ледяную воду, вытаскивали на крутой берег тяжёлое безвольное тело. Затем больше суток тащили на неумело связанных волокушах. Тогда сделали всё! А вот потом…

— Чего ж прощать, — Чиж провёл ладонью по изрезанной, намертво прилипшей к столу клеёнке. — Теперь-то понял, пока на ногах, туда-сюда, а калека… — он махнул рукой. Какое-то время молчал. Когда продолжил, голос надломился, стал чужим, отстранённым. — Первые годы сильно злился. Всё прислушивался, не скрипнет ли калитка. Ждал. Знаешь, как бывало? Час лежишь, два, день… ждёшь. Аж судорога скрутит. А потом не выдержишь, белугой завоешь.

— Мы ж забегали, — Аркадий умоляюще посмотрел на Дмитрия.

— Было дело, — согласился Чиж. — Первый год. Бабка пирогами вас всё угощала.

Арсеньев мучительно покраснел. Вспомнилось, как жалобно смотрела Димкина бабка, зовя заглянуть «на пирожки». Выискивала, караулила у школы, топталась у калитки. Спустя какое-то время преследования свои прекратила. Пятёрка приятелей вздохнула с облегчением. Своих забот полон рот — не до пирогов назойливой Лукерьи. О Чиже, конечно, не забывали. Собирались навестить, да всякий раз находились неотложные дела. Визиты стали реже. Постепенно суета затянула в свою бездонную воронку окончательно, жизнь ускорялась, проблемы взрослели.

— Ты же всё сам понимаешь. Экзамены, то да сё.

— Понимаю. Здоровому на такое смотреть тяжко. Мысли не в ту степь крутиться начинают. Хочешь-не хочешь, а на себя примеришь. Страшно.

— Не в том дело.

— Да в том! — отрезал Чиж. — Но это я теперь понимаю. А тогда… что мне лет-то было. Как тому щенку. Обидно казалось. Особенно на Валерку злился. Мы ж с ним не-разлей-вода были. Помнишь, сценки я разные из жизни нашей сельской списывал, а он их на сцене разыгрывал.

— Помню. — Арсеньев улыбнулся. — Вы ж у нас знаменитостями были. С вас и драмкружок пошёл.

— Точно! — Дмитрий хлопнул ладонью по столу. Захохотал. — Ночами сидели, до драки лаялись, как тётку Марфу весь ситец в сельмаге скупившую протащить. Помнишь тётку Марфу-то?

— А то! — Аркадий тоже хохотнул.

Но сейчас ему было не до канувшей в прошлом спекулянтки. На языке вертелся вопрос, который трудно было выплюнуть даже, обезболив совесть изрядным количеством спиртного.

— Тимур вот тоже… — Хохот Чижа сменился горьким смешком. — Руки резали, кровь смешивали, братались.

— Ответь лучше, когда романы писать начал? — вытолкнул, наконец, Аркадий липкий вопрос.

Чиж поднял голову. Серые глаза полыхнули индиговыми молниями.

— Не знал я, что так получится. Ничего о вас не знал, пока вот ты мне тут не поведал. Хочешь, не верь! Знал бы…

— Услышаны твои молитвы! — Стыд ушёл. Перед мысленным взором мелькнул «иней» на впалых щеках Тимура, Валерка, самозабвенно читающий перед собутыльниками «Евгения Онегина». Бетонной плитой придавила мысль о собственной простреленной пустыми сквозняками жизни. О бесцветном и безвкусном одиночестве Машки. О разукрашенной деньгами и чинами тоске Эльки-Пупа. — Всем выдал, значит, по заслугам!

— Желал! — выкрикнул Чиж, подавшись вперёд давно отказавшимся служить ему телом. — Вот такими слезами рыдал, — он сунул под нос Аркадию костлявый кулак — просил, чтобы и вы узнали, каково это — четыре стены и никого! У каждого свои стены! Мои вот они, — Дмитрий обвёл налитыми кровью глазами бревенчатые своды избушки. — Вы о них знали! Я одиночество своё лицами вашими заполнял. Слышать голоса ваши хотел. Хоть иногда! Это ты можешь понять?! Нужны вы мне были!

— Нужны, чтобы отыграться за нашу детскую жестокость? — выдавил Арсеньев.

— Детскую?! — Чиж прищурился. — А сейчас вы другие? Много ты печалился о Валерке, когда он стихи свои алкашам читал?! А ведь в одном городе жили! Много о Машке думал, когда она за тобой готова была на край света лететь?! Ты на меня грехи не вешай. Сломался я тогда, да, но мышкины слёзки вам, кошкам, только в тетрадках своих и отливал.

— То есть… — Смысл сказанного в сознании Аркадия с трудом пробился сквозь горячечную ярость. — Но как… Ведь написанное тобой сбывалось до мелочей!

— Чёрт его разберёт, — буркнул Дмитрий. — Знал бы ты, как реальна жизнь, созданная в воображении того, кто лишён реальности. Реальней реального, порой. Переиграли мои фантазии вашу реальность. Сколько лет по кусочкам собирал, проживал, вымеривал. Мне без этого никуда. Нет у меня другого мира. Понял, да?

— Выходит, фантазии свои записывал, а они сбывались?

Чиж искоса глянул на бывшего товарища.

— Ты подожди чуть. Интересную штуку покажу.

Когда стрелки на старом будильнике сошлись на двенадцати, откуда-то сверху послышался шум. Аркадий вздрогнул. Насторожился. Кто-то расхаживал над их головами и, чеканя слова, рубил:

— Полосу не дам! Тема яйца выеденного не стоит!

Арсеньев мог поклясться — с чердака разносился его собственный голос. Кто-то, торопясь и путаясь, затараторил об актуальности темы и интересе к ней целевой аудитории.

— Что… что это? — задохнулся Аркадий.

— Не знаю, — Чиж сжался. — Мне на коляске туда не взобраться. Так и живём.

Перепалка наверху продолжалась.

— Хочешь сказать, ты слышишь всё вот так… наяву?

— Уже много лет, — кивнул Дмитрий. — Я же говорил, реальность.

— Реальность, которой ты можешь управлять?

— Я не знал, что эта моя игрушка посерьёзней того что там, — Чиж кивнул на окно. — Поди, разберись теперь, где реальность, где иллюзия.

— Хороша иллюзия, — возмутился Арсеньев, вытирая лоб ладонью. — Живые люди!

— Не знал, — повторил Чиж. — Думаю, меня просто не оставляют одного.

— Кто? — Аркадий перевёл взгляд с потолка на тщедушное тело в инвалидном кресле.

— Когда бабка Лукерья умирала, больше всего боялась, что я один останусь. Ты же знаешь, с малолетства меня воспитывала. Любила. Только она и знала, что пустота для меня страшней любой болячки. Мне ж от вас ничего не нужно было. Просто чтобы хоть иногда в мир мой наведывались. А вы пропали. Вот я вас и создал. В своём мире. Путано объясняю, но ты попробуй понять. Бабка моя понимала.

— Неужели она так нас ненавидела? — усомнился Арсеньев.

— Вряд ли, — Дмитрий покачал головой. — Думаю, всего лишь помогает не остаться мне одному. — Он помолчал — А, может, и нет. Может, не при чём тут бабка. Не знаю я.

Поднявшись по рассохшейся лестнице на чердак, Аркадий осмотрелся. Подёрнувшаяся толстым слоем пыли рухлядь, до бела выцветшая ветошь, сгнившие давным-давно клочья сена. Голоса спорили в каком-то недосягаемом глазу измерении. Вот только измерение это окутывало, просачиваясь в казавшийся всегда таким настоящим и незыблемым мир. Внезапно спор смолк. Воздух наполнился хлопаньем крыльев взлетающей птичьей стаи. Бархатистый баритон затянул раздольную песню. В незримом певце Аркадий узнал Дмитрия. Обернулся и удивлённо уставился на улыбающегося снизу Чижа.

— Хотел показать, что над собственной жизнью я не властен. Давно бы уже распевал где-нибудь у римского или парижского фонтана. С детства мечтал быть уличным музыкантом.

— Смешно, — буркнул Аркадий, осторожно спускаясь с ненадёжных ступеней.

— Смешно, не смешно, а жизнь у меня кипит. Пусть и не здесь. Каждый приспосабливается, как может.

— Словом, я понял, что ничего тут понять невозможно, — скаламбурил Аркадий, усаживаясь напротив хозяина избушки. — Но отозвать-то ты свои человеконенавистнические фантазии можешь? В случае с Элькой дело попахивает керосином.

— Не знаю, — Чиж помрачнел. — Мне кажется, фантазия обретает реальность, когда я записываю её. Когда мои слова входят в чьё-то сознание. Книга о губернаторе уже вышла. Её читают.

Арсеньев подошёл к тёмному окну. По искривлённым ветвям старых яблонь скользили отсветы мокнущих за забором фонарей. Аркадий выключил лежащий в кармане пиджака диктофон.

— Что ж, попробуем без мистики. Элька, конечно, крыса, но…

Дмитрий понурился.

— Слушай, — минуту спустя оживился он. — Раз уж такие дела, давай я тебе судьбу пропишу, какую сам захочешь. Я ведь, правда, не хотел.

Арсеньев прикинул. Знать, что каждая твоя мысль транслируется на чьём-то чердаке? Не иметь возможности принять собственное решение? Пусть даже приведёт оно к желаемому результату. Ну, уж нет!

— Ты давай, с проклятиями своими разберись. Хватит вертеть готовыми людьми. Героев и с нуля создавать можно.

— Можно, — согласился Чиж. — Я создаю. О вас думал просто, представлял, как могло бы повернуться. А как считаешь, может быть, Машке нафантазировать что-нибудь… хорошее? Фапишев давно продолжение написать просит.

Аркадий подцепил погнутой алюминиевой вилкой кусок балыка и укоризненно глянул на хозяина дома, срастившего две реальности.

— Ты Тимура вытащи. А Машка в своей жизни сама разберётся. Если захочет. Об одном прошу: оставь её в покое.