vlad kopernin
№45294 "смертельный прыжок"

Отчет министерской комиссии не оставлял никаких сомнений: Николаев жулик и шарлатан, а отпущенные его шараге два бюджетных миллиарда ушли туда, откуда не возвращаются. Более чем подробно на двухстах одиннадцати страницах были расписаны схемы увода средств, перечислены подставные фирмы, указаны номера счетов и названия банков.

Все вроде просто. Списать да забыть – не в первый и не в последний раз. Тем более, что все проценты проплачены, получены и давно потрачены. Оставалось только поставить резолюцию, и к министру на подпись. Но прикуривая одну сигарку от обжигавшего пальцы остатка другой (опять чертовы спички закончились в самый неподходящий момент!), господин управляющий делами бюджета Конфедерации, заместитель министра финансов, перечитывал раз за разом строки научного обоснования проекта.

Когда от формул и терминов начало понемногу рябить в глазах, он нажал кнопку старомодного селектора:

— Людочка, золотце, выдерните ко мне этого Леонардо доморощенного. Евсюков еще пусть с ним вместе зайдет. Для остальных меня нет и не будет. – И раздраженно прибавил: – Да, и наконец, пусть мне ящик спичек приволокут!

— Но, Григорий Федорович, я же вам только утром зажигалку оставила, – даже селектор не мог приглушить протест оскорбленной невинности в голосе его помощницы.

— Радость моя! Сколько можно вам говорить, что сигары прикуривают от зажигалок только недорезанные арабами коровьи мальчики? Уже год вы со мной работаете, можно же было хоть немного пообтесаться за это время! Значит так, коробок спичек стоит копейку. Возьмите под отчет тысячу рублей и на все деньги купите мне спичек, ясно? Все.

Дав отбой, чиновник опять занялся отчетом, пытаясь освежить в голове гимназический курс физики. Однако, азы познания успели за ненадобностью основательно выветриться, кроме накрепко засевшей когда-то в неокрепшем детском сознании формулы «це на эм на разность температур».

Откинувшись на спинку кресла, он уже не пытался больше вникнуть в суть научных изысканий института термодинамики и геостатики, а просто наблюдал, как медленно колышутся и наползают друг на друга завесы ароматного едкого дыма. Вздохнул: «Говорили же умные люди – учи, дурень, матчасть, пригодится».

Вспомнил давно умершую от рака классную. Она так и не смирилась с выбором профессии своего любимого ученика и до конца жизни, говорят, переживала, что отечественная наука понесла в его лице тяжелую утрату. Скользнув еще раз взглядом по заковыристым многоуровневым выкладкам, с тоской подумал: «Права была Наталья Алиевна, это не экономика, тут думать надо!»

В дверь осторожно заглянул секретарь:

— Вызывали, Григорий Федорович?

— А разве Николаев здесь уже?

— Нет, подъезжает

— Вот как подъедет, так и зайдешь с ним! – рявкнул управляющий. - Люда! Я что, неясно выразился?!

«Уроды, – докуривая последнюю сигарку из пачки, мысленно костерил своих подчиненных Григорий Федорович Вересаев, - что ни поручи: или не так поймут, или не то сделают». Раздраженно бросив окурок дотлевать в пепельницу, попытался успокоить себя: «А ведь это еще одни из лучших. Уволишь их, вообще одни дебилы останутся!»

Безрадостный ход чиновничьих мыслей нарушил селектор:

— Шеф, Леонард Александрович с Евсюковым в приемной, пускать?

— Конечно, Людочка, просите! Как ваш пацан, кстати?

— Ой, все хорошо! Его как в Академии посмотрели, прокололи чем-то, так снова ходить начал. Спасибо вам! От всего сердца…

— Ладно-ладно, - перебил восторги счастливой матери Вересаев. – Где там эти двое? В дверях застряли, как Бобчинский и Добчинский?

Директор РосНИИТиГ Леонард Александрович Николаев своей двухсоткилограммовой тушей стремился, как изучаемые им газы, сразу занять весь предоставленный ему объем. Даже вересаевский кабинет, который иным посетителям напоминал скорее небольшой концертный зал или теннисный корт, обычно казался тесноватым для этого крупного (во всех отношениях) российского ученого.

Но всегда наглый и громогласный, здоровяк сейчас пытался сделать вид, что в антикварном кресле напротив сухощавого госслужащего находится вовсе не он, а кусочек ветоши, или, в крайнем случае, какое-нибудь мелкое домашнее животное: побольше крысы, но точно не крупнее спаниеля. Жалобно моргая красными поросячьими глазками, светило уже больше часа пыталось оправдаться. Получалось неубедительно:

— Григорий Федорович, мы же с вами все эти вещи проговаривали. Вы сами дали мне карт-бланш на все расходы, в том числе, и, как бы это сказать… втемную…

— Не надо мне тут подмигивать! Сокамерникам своим вы так подмигивать будете. На урановых рудниках бригадиру подмигивайте, чтобы кайло полегче досталось!

Бюрократ завелся, видимо, надолго и всерьез. Его секретарь, который поначалу пытался вставлять свои реплики в защиту пьющего валокордин прямо из склянки профессора, умолк после обещания пустить его самого «пристяжным» по делу. Иногда ему удавалось успокоить разошедшееся начальство – но сейчас был не тот случай, и попадать под раздачу не сильно хотелось.

А Вересаев, успевший накрутить себя до последней невозможности, уже бегал из угла в угол, не переставая обличать:

— Я вам согласовывал расходы на результат. Я подчеркиваю: на результат! Вы знаете поговорку: «победителя не судят»? А вы знаете ее полную версию: «победителя не судят, проигравшего казнят»?! И что на победителя вы пока не тянете?!

— Смертная казнь у нас пока запрещена, - снова попытался разрядить обстановку Евсюков.

— Разрешим, - жестко отрезал его начальник, - Давно пора уже. А если надо, то ради такого случая и публичную казнь устроим. Год назад в этом же кабинете, на этом же самом месте вы обещали мне, нет, вы клялись мне, что на теоретические исследования вам нужно не больше полутора миллиардов и не больше полугода. Что вы полностью обоснуете возможность постройки портала и сделаете необходимые расчеты.

— Но мы далеко продвинулись в своей работе. Нам потребовались дополнительные траты, - дрожащие маленькие пальчики ученого выронили флакон с валокордином, и он шумно и весело покатился по паркету к ногам хозяина кабинета. Тот брезгливо потыкал сосуд носком туфли:

— Что пьем? Валокординчик? При вашей массе это как слону дробина. Вон, возьмите бутылку виски в баре, хлопните стаканчик.

Профессор медленно поднялся и налил себе скотча так, что потекло через край. Под руку собравшемуся выпить ученому чиновник ехидно вставил:

— В последний раз, может быть…

Николаев поперхнулся, закашлялся и еле дополз до кресла. Григорий Федорович, сделав небольшую паузу, продолжал глумиться:

— Как же, дополнительные траты у вас возникли. Ну, украли вы миллиард. Ну, показалось мало, захотели еще. Да хоть всю смету себе забирайте, шут с вами! Конец года, все равно деньги пропадают. Лишь бы дело было сделано. А в итоге у меня на столе два документа – один из них доклад аудиторов на двести с небольшим страниц, где все кристально ясно: хоть сейчас в прокуратуру. Второй – ваш отчет на двадцать с небольшим страниц, причем полного бреда.

Успевший откашляться профессор, от безысходности почти прикончивший бутылку грузинского коньяку (скотч, видимо, в горло больше не лез), изрядно осмелел:

— Ну, почему сразу бред? С научной точки зрения…

— С научной точки зрения ваш проект – это сплошное шаманство и надувательство. Вот заключения пятерых академиков (и среди них один Нобелевский лауреат, между прочим). Все они не сговариваясь – я проверил – утверждают, что ваши выкладки не имеют под собой основы, а допущения притянуты за такие уши, что любой слон от зависти повесится на собственном хоботе!

— Истинная наука всегда была гонима завистниками. – Леонард Александрович развалился в кресле и, решив, что терять ему нечего, успокоился. – В своем отчете я полностью разбил доводы своих злопыхателей, вот тут, разрешите, я процитирую?

— Не разрешу. Ваши, как вы выражаетесь, злопыхатели – формулируют свои мысли нормальным, человеческим языком. А вы пишете так, что без ящика водки не разобраться. Мне ж столько зараз не выпить!

Почувствовав, что эту встречу Николаев пережил и дискуссия направляется-таки в конструктивное русло, личный секретарь управляющего решил вставить свое веское слово:

— Истинная наука проста для понимания масс. А у меня техническое образование, неоконченное правда, но даже я ни черта не понял в ваших выкладках.

— Уважаемый Сергей, я не удивлен. Не в укор вашему техническому образованию, но понять логику моих расчетов вообще может три-четыре человека в мире.

Голос профессора приобрел вальяжность и приятную обволакивающую бархатистость. Но Вересаев был начеку и не собирался давать сильно расслабиться своему собеседнику:

— Радость моя! Логика – это, в отличие от физики, вещь очень простая и прямолинейная. А потому или вы делаете ее понятной для любого умственно отсталого, даже… - он покосился на своего верного помощника, заметил, что тот скривился, как от легкой зубной боли и решил не бить сильно, - даже для меня. Или я делаю вывод, что вы на протяжении года водили меня за нос, со всеми отсюда вытекающими для вас последствиями. У вас есть две недели...

Здесь Григорий Федорович был грубо и резко прерван. Распахнулась дверь и с потоком сквозняка в комнату влетела миниатюрная женщина в ярко-синем шелковом платье. Именно влетела, а не вбежала или, тем более, ворвалась: настолько воздушной и невесомой она казалась. За ней в дверях виновато отсвечивала Людочка, пытаясь через спины присутствующих оправдаться перед шефом:

— Я не виновата, я не пускала, я костьми ложилась, практически…

— Людочка, золотце, - низкий чистый голос непрошенной гостьи на какой-то момент перекрыл все звуки в кабинете, - ты же знаешь, что мне можно всегда и везде. Во-первых, потому что твое начальство абсолютно ничего против не имеет, - она искоса бросила взгляд на Вересаева, - ведь правда? Правда. А во-вторых, потому что все равно пройду.

— Да, Анюта. Ты – пройдешь. – Замминистра понимал, что выглядит глупо, но ничего не мог с собой поделать: как первокурсник пялил влюбленные глаза и даже подернулся легким налетом румянца.

— Да, шеф, раз уж вас все равно отвлекли – два раза звонил президент, просил срочно связаться. Я сказала, что вы вне связи, и когда будете неизвестно. Может, соединить вас с ним?

— Нет, ни в коем случае. Не до него сейчас. Если еще позвонит, скажите, что я умер.

— Он не поверит! Не подставляйте меня, пожалуйста! – девушка сделала щенячьи глаза и, была готова заплакать.

— Ну хорошо, только ради вас, радость моя. Скажите, что я просил передать, что я умер. И еще, чуть не забыл. У Авалиани из третьего отдела жена рожает, позаботьтесь обо всем: больница там, палата, транспорт… И не мешайте нам больше!

Людочка ойкнула и исчезла за дверью. Профессор и секретарь тоже попытались незаметно испариться, но влюбленный чиновник, потирая бровь, тихо бросил им: «Сидеть!», и они обреченно плюхнулись обратно в кресла. В обращении к своей возлюбленной он был еще более краток:

— Ну?

— Что ну? – попытавшаяся обнять Вересаева женщина возмущенно взвилась, - Что ну?!! У меня сорвался концерт, местное оборудование не устроило моих светотехников – я бросаю все, оставляю их ругаться и утрясать проблему, через полмира из солнечного Мельбурна в промозглую ноябрьскую Москву лечу, чтобы провести эту ночь с тобой, а ты встречаешь меня своим министерским «ну?». Что, с аграриями переобщался, бюджет вместе раздаивали?

— Анечка, лапушка моя, ты разве не видишь, что я, как бы это помягче сказать – дико, чертовски, непередаваемо словами обычного языка занят?! А?!

— Значит так. Если ты немедленно, вот прямо сейчас не скажешь мне, что меня любишь – можешь потом заниматься всем чем хочешь совершенно спокойно. Я тебя больше не потревожу. Никогда в жизни.

— Нюта, здесь вообще-то люди…

— Так ведь все свои! Сережа нам как член семьи, а Ленечка…- она оглянулась на ученого и тревожно повысила голос, - Леня! Я вас не узнаю. У нас в гостях вы всегда были таким трезвенником, а тут около вас валяется две бутылки, и я догадываюсь, что никто не помогал вам с ними справиться. Что, тяжко пришлось?

— Ох, Анна Генриховна, не то слово. – Толстяк масляно улыбнулся. - Килограмм десять потерял за эту встречу.

Евсюков ехидно ощерился:

— А нечего было расхищать государственную собственность. Впустую.

Женщина наивно хлопнула длинными ресницами:

— Что, неужели расхищал?

— Анечка Генриховна! Я ж исключительно ради науки. Только ради блага науки, хоть вы им докажите. Вот, отчет мой здесь.

Присев на край стола, красавица хищно схватила пачку бумаг и карие глаза, сузившись, забегали по строчкам. Потом, внимательно просмотрев и резюме аудиторского отчета, она разочарованно протянула:

— Ленард Александрович… А ведь так красиво рассказывали про портал к планете далекой-далекой звезды, про то, как мы все можем еще увидеть чудеса сказочных стран, использовать их недра и богатства. А на поверку все это, значит, мыльный пузырь и клочья радужной пены?

— Нет, конечно же нет! – засуетился профессор. – Я просто не могу подобрать подходящих слов, чтобы объяснить неспециалистам…

Поглаживая белоснежную руку любимой женщины, Вересаев жестко сказал:

— Советую вам все-таки найти слова. Если завтра вы не убедите меня, что находитесь на верном пути, то послезавтра отправитесь приносить реальную пользу ядерной физике: на урановые рудники. А теперь внимание – вопрос. Если, допустим, вы все же продолжите свою деятельность в институте – сколько вам нужно для завершения проекта? То есть, полностью – до постройки портала.

— Ну, если ничего кардинальным образом не поменяется, при полной обеспеченности работ, - ученый закатил глазки к потолку и почему-то облизнулся, - года три. Минимум.

— Я вас про средства спрашиваю. О сроках мы отдельно поговорим. Денег, денег сколько надо?

— Ах, денег. Ну, миллиардиков в сто попробуем уложиться.

— А если чисто для работы?

— Ага, я понял. Тогда пятьдесят.

— Все ясно. Значит, сорока вам хватит за глаза и за уши, а если подужаться, то и в тридцать уложитесь. Так?

Леонард Александрович тяжело вздохнул и всем своим видом показал, что – уложатся.

— Хорошо. И последнее. Работы не прекращать. Персонал немедленно перевести на двухсменный режим работы. Если нужно – наберите дополнительных сотрудников, сейчас дорога каждая минута. Китайцы начинают работу в этом же направлении. Если весь проект – это, извините, туфта – хуже никому уже не станет. А если нет – на этом финише мы должны быть, наконец, первыми. Вам понятно?

Профессор решил, что пришла пора немного поторговаться. Он подался всей своей тушей вперед и начал:

— Понятно-то понятно. Но пока не решен вопрос финансирования…

Анна, как рассерженная кошка, зашипела, готовя едкую фразочку, чтобы укоротить разошедшегося растратчика, но чиновник опередил ее. Он поманил к себе ученого, и когда тот подошел и склонил голову, готовясь внимать министерской мудрости, процедил:

— Будете борзеть, застрелю.

После ухода тучного светила Вересаев поставил готовиться кофе и спросил у сахарницы мейсенского фарфора:

— Ваше мнение? По-моему, пренеприятнейший тип.

Сахарница отделалась гордым молчанием, зато уставший от странного разговора Евсюков чуть не брякнул: «Кто бы говорил!». Но вовремя прикусил язык и промычал что-то неопределенное.

Анна была более прямолинейна. Усевшись на подлокотник вересаевского кресла, она взъерошила рано поседевшие волосы волосы своего избранника и проворковала:

— Ну, ты у нас тоже не подарочек. А вообще, я удивляюсь, что ты в данном случае на что-то надеешься. Ведь не маленький уже, поздно ненаучной фантастикой увлекаться. Портал, надо же. Ну, поделили деньги, списали и разбежались. Куда тебя сейчас-то несет? За тридцать миллиардов даже тебе башку оттяпают. А уж за сорок – тем более. Сереж, я правильно говорю?

— Ну, что-то в этом духе я и хотел высказать, - глотнув для храбрости рома, верный друг и помощник решил резать правду-матку. – Во-первых, столько денег нам никто ухлопать не разрешит. Ведь это почти десять процентов бюджета! Оборонка на дыбы встанет, зеленые хай поднимут, а правые нас вообще с потрохами съедят, они давно случая дожидаются. В стране черт-те что происходит, а мы тут поиграть решили. А если случится чудо, и согласуют – тем хуже. Если проект провалится (а он провалится!), то на рудники поедет не Николаев, а мы с вами. Если вообще доедем.

— То есть, твоя позиция сидеть ровно и не связываться? Латать тришкин кафтан и ждать когда все окончательно развалится?! Сам же сказал, что «происходит черт-те что». Это не черт-те что. Это развал. Окончательный и бесповоротный развал. Смена караула в глобальном масштабе. Объективная реальность, понимаешь. Мы пока еще держимся, собираем по крупицам то, что отваливается кусками. А ты говоришь, «поиграть». Туза из рукава доставать пора, вот что я скажу. Не согласуют расходы, хрен с ним. Решим вопрос. Соедини-ка меня с нашим малайским другом.

Евсюков выпучил глаза:

— Григорий Федорович, вы что, из фонда хотите этому проходимцу денег дать?

Анна наманикюренными ногтями вцепилась Вересаеву в запястье:

— С ума сошел?

— Да тихо, тихо вы. Ничего я еще не хочу. Просто набери Алекса. Добром прошу.

Линия закрытой связи долго и скучно передавала гудки, потом хриплый мужской голос, полный безысходной грусти пробормотал:

— Слушаю вас.

Замминистра жизнерадостно заорал:

— Алекс, дружище, ты что ли спишь в такую рань?

Голос мрачно проворчал:

— У кого-то рань, а в Сингапуре час ночи уже.

Вересаев напоказ удивился:

— Да ладно?! А нечего было в такую глушь забираться. Слушай внимательно, соберись: допустим (ну, допустим) мне потребуется некая значительная сумма. В какой срок ты ее сможешь предоставить? Возврат затянется лет на двадцать, обеспечения нет.

— Сколько?

— Сорок миллиардов.

— Сорок миллиардов чего?

— Эй, просыпайся там уже, включай калькулятор на подкорке. Рублей, конечно.

— Вы охренели или напились?

— Не дерзи. Можно тридцать, но не меньше.

— Не дерзю. Не держу. Зла на вас не держу (так правильно по-русски?). Просто уточняю на всякий случай, а то мало ли… Значит, займ, конечно, никто не даст. Собственных средств таких нет. Учитывая эффективность работы фонда, появятся лет через десять, не раньше.

— Хорошо, другой вопрос. Сколько тебе не хватает, чтобы они появились через полгода?

— Ну, если вы обеспечите… м… как обычно, информацией…

— Обеспечим-обеспечим. Мало не покажется.

— Тогда миллионов восьмста.

— Все равно до хрена. Ладно, спи дальше. Спокойной ночи.

Анна постукивала ногтем по полированной глади стола, Евсюков молча перебирал бумаги в дежурной папке. Вересаев потянулся за сигарой, вспомнил, что курить нечего и посмотрел в окно.

— Курить вредно. – Констатировала его пассия.

— Врачи рекомендуют. – дежурно оправдался чиновник и задумчиво спросил у секретаря, - Есть что еще на сегодня?

— Да. Надо текст выступления на день независимости согласовать. Я тут набросал... Вот, посмотрите.

— Ну, давай глянем. Так…И ты хочешь, чтобы я это читал? Первая же фраза: «Три миллиона жизней – это цена независимости?!» - поражает своей безысходностью. Можно подумать, нас бы устроило стать частью Азиатской Исламской Республики. Ты вообще, соображаешь, что пишешь?

— Так ведь, это антитеза. Там дальше опровержение будет, с нападками на правую оппозицию…

— Бог ты мой! Анют, с кем работаем? Еще умничает. Ты бы хоть почитал, как умные люди выступали. «Восемьдесят лет назад наши отцы и деды основали в этой стране…» - это я понимаю, звучит. Или, например: «Социалистическая революция, о необходимости которой так долго говорили большевики, свершилась!» - и никаких антитез тебе. А воодушевления через край, и народ на века запоминал.

— Ладно, перепишу…

— И не делай оскорбленный вид побитой собаки. Вот будешь сам выступать – неси все, чего левая пятка пожелает. Хм… «Если тебе дорога твоя родина, прочь грязные лапы. Не трогай светлой памяти жертв Ташкентских событий. Об одном прошу – оставь ее в покое». Вот эта последняя фраза: «Об одном прошу – оставь ее в покое» (так и написано). Ты что, призываешь обо всем забыть? То есть, ты призываешь встать и сказать людям, которых я когда-то вел на смерть, родные и близкие которых храбро сражались и погибли тогда в Таджикистане, просто гражданам, которые и без того готовы разбрестись в разные стороны – сказать им громко, во всеуслышание: «забудьте, ребята!». Ты после этого дурак или провокатор?

— Я… вообще-то не думал… - залепетал неудавшийся борзописец.

— А зря. Попробуй – тебе понравится. Не обижайся. Ты у нас финансист от бога, и то хорошо. А что улицей из тебя еще за версту несет – не беда. Выправим. Иди, отдыхай. Сам напишу. И Люду отпусти там заодно.

За оконным стеклом ночная Москва вспыхивала кострами лазерных реклам, блестками витрин и вывесок. Зарядивший всерьез и надолго дождь придавал радужную яркость этим вспышками, но не радовал, а наводил печальные мысли. Собиралась гроза.

Любовники не спешили перемещаться в жилую часть здания. Они слушали блюз, пили кофе и любовались панорамой города. Но лирического настроения не было, и разговор шел исключительно о делах:

— Милый, может, все-таки объяснишь, что ты задумал? Ведь этот боров – на нем пробы негде ставить. Ты серьезно хочешь его финансировать?

Чиновник вздохнул и щедро плеснул виски в недопитый кофе.

— Видишь ли, родная… Пробы пробами, а физик он действительно гениальный. По крайней мере, пока все его предположения подтверждались, и половина нашей космической программы базируется на его выкладках. Ну, зажирел, конечно. Ну, приворовывает… А кто без греха?

— Полтора миллиарда – это по-твоему «немного приворовывает? Я думаю, зажирел здесь кое-то другой. Пятнадцать лет назад ты бы за эти полтора миллиарда лично горло перерезал.

— Пятнадцать лет назад все по-другому было. – Вересаев, отхлебнув из чашки, широко улыбнулся и прикрыл глаза. – Я прилетел из Ташкента, чудом остановив там волну исламистов – прилетел, фактически на руины страны. Президент прежней республики дал тягу в Африку, захватив с собой золотой запас и госрезерв. Кредиторы грозили за долги разделить территорию до Урала, а Евсюков с ребятами держали оборону вдоль Кремлевской стены, отстреливаясь от всякой мрази. Да что Евсюков – у меня в углу кабинета автомат стоял. Да, тогда я за полтора миллиарда не то что перерезал – перегрыз бы любую глотку в самом прямом смысле этого слова. Вот, времечко было… Помнишь свой первый концерт?

— А то. – Анна обняла за шею своего избранника, - «для поддержания боевого духа храбрых защитников Москвы». И ты – в камуфляже, кобура на поясе, золотые погоны, а рядом китайский посол с большими-большими глазами.

— Вот именно. И теперь, когда кое-что у нас отложено…

— Дорогой, ты же не собираешься тратить на свои проекты то, что отложено у нас? Лично у нас? Ведь если Алекс вывернет карманы, а проект прогорит – мы останемся ни с чем. Ты не забыл, что у него все наши – лично наши деньги?

За окном сверкнула первая молния. Григорий тяжело поднялся и прошелся по кабинету. Встал у окна.

— Хорошая моя. Не волнуйся. Я отдал Алексу на поток и разорение все мировые биржевые площадки – от Сингапура до Кюрасао. Он заранее в курсе всех крупных событий в мировой экономике и, тем более, в экономике Конфедерации. На обеспеченную старость нам хватит – но средства, которые я изымаю из казны – так или иначе должны туда возвращаться. Ты мою позицию в этом вопросе знаешь, и менять что-либо…

— Да не надо ничего менять! Не хочешь в карман класть – не клади. Строй свои университеты, больницы, заводы. Но этот химерический портал…

— Не повышай голос – рюмки дрожат. Я думаю не о заводах. Я думаю о себе. На каких-то пятнадцать лет мне удалось задержать ход истории. Сколько еще это будет удаваться? А моим преемникам? Десять лет? Пятьдесят? Максимум сто. Потом нашей страны не станет. Будет другая страна, другой народ. И они не вспомнят о каком-то мелком министерском чиновнике эпохи упадка.

— Ах, вот оно как! У тебя мания величия. В историю войти надумал. Или влипнуть? – Анна тоже поднялась с дивана и резкими шагами подошла к Вересаеву. – Хочешь в историю – стань президентом и перестань дурить.

— Угу. И потерять возможность хоть как-то влиять на развитие событий. Смешно. Тебе хорошо говорить – твои стихи будут читать и через триста лет, даже если останутся лишь переводы. А я офицер и бюрократ. Всего-то. Даже речь себе нормально не могу написать. Кто обо мне вспомнит, если нация сгинет там же, куда ушили римляне, греки и европейцы?

— Ну, поставь себе памятник! – голос рассерженной певицы перекрыл недалекий гром, и за спинами споривших раздался звон разбитых рюмок.

— Памятник, хм. Памятники приходят и уходят. А я… я молю бога, чтобы у меня была возможность поставить себе монумент «превыше пирамид и крепче меди». – Удар грома прогремел, казалось, прямо над ними.

— С каких это пор ты молишься? И кому? Своему калькулятору?!

Григорий устало посмотрел на свою любимую, потом обнял ее, сильно прижав к себе.

— Не надо ехидничать. Как сказал один благородный рыцарь: «Иногда мне кажется, что бог все-таки есть. И тогда мне становится страшно».

Ослепительная вспышка молнии и удар грома на момент оглушили и ослепили влюбленных. Сплошной поток дождя полностью скрыл за окном ночную столицу.

На следующий день с самого утра Вересаев начал зондировать почву на предмет включения строительства портала в бюджет. Он предполагал, что это будет нелегко, но к вечеру понял, что это просто невозможно. Генеральный директор корпорации «Росмеч», выполнявшей около девяноста процентов оборонного заказа, естественно не высказал восторга: было понятно, что средства будут изысканы за его счет. Руководитель «зеленой» фракции причитал о невосполнимом ущербе природе, в уме подсчитывая, сколько содрать с китайцев за голосование «против». Глава правой фракции высказался в том плане, что «арабский мир не поймет», и что это может стать поводом для дипломатического скандала. А в худшем случае – для военных инцидентов. Даже социалисты, почти всегда поддерживавшие Вересаева, в этот раз были настроены жестко: проект поправки для рассмотрения на завтрашнем заседании они внести, конечно, могут – но при голосовании она обречена. Так чего ради время терять и раздувать конфликт? Международное положение не позволяет, одно слово.

Прибывшее к концу дня новое научное обоснование, написанное сухим, но абсолютно понятным непосвященному человеку языком («да, здорово я ему все-таки хвоста накрутил», - самодовольно подумал Григорий) оказалось, в принципе, никому не нужно.

Замминистра и без того уже принял решение, а остальные не хотели вдаваться в эти подробности. С политической точки зрения всем было выгодно, чтобы проект не состоялся. Вересаев ходил из угла в угол своего кабинета, смоля на этот раз огромной «гаваной» - подарком кубинских друзей. Ход его мыслей был безрадостен: он понимал, что слишком далеко зашел. Слишком многим (а по-другому никак) известен теперь его интерес в николаевском деле. И если при завтрашнем голосовании проект не пройдет – это будет воспринято как его слабость. Как сигнал того, что «эпоха Вересаева» закончилась. И не станет больше всесильного замминистра. Останется тихий пенсионер, генерал-майор в отставке. А может, и того не останется.

Жмурясь от дыма, чиновник прикидывал так и этак свои шансы пережить кашу, которую сам же заварил. Потом позвонил Алексу:

— Извини, дружище, что опять разбудил. Включай терминал, спекулировать будем.

— Что ж, дело ест дело. Включаю.

— Да, хорошо сказано. Одно дело часто ест другое…

— О чем вы, Грег?

— Ни о чем, расслабься. У тебя есть бумаги «института термодинамики и гидростатики»?

— Ну… так, какая-то мелочь, миллиона на два.

— Начинай скупать. Завтра в десять я внесу предложение выделить ему пятьдесят миллиардов из бюджета на следующий год.

— Ого. Те самые?

— Типа того. Как только я закончу доклад – постараюсь говорить полчаса-минут сорок, начинай продавать. Продав все, продавай без покрытия: поправка провалится. Когда опустится на тридцать процентов начинай закрываться. Даже если будет падать дальше – больше ничего не делай. И завтра к девятнадцати часам давай ко мне. Разговор есть.

— Как скажете. У вас все хорошо, Грег? Голос какой-то необычный.

— Все как обычно, лучше всех. Конец связи.

— Ну, счастливо.

В этот вечер Григорий был один: Анна улетела в Австралию, потом ей предстояло готовиться к концерту на День Независимости в Питере, а дочь, укатившая на стажировку в Новосибирский Академгородок, должна была вернуться только к Новому году. Никто не мешал ему тихо накачиваться коньяком и думать о судьбах мира. В два часа ночи позвонил Евсюков:

— Шеф, я подъеду через полчаса, ничего?

— Ну, приезжай, раз уж такая срочность. Мог бы и не спрашивать. Я же знаю, что из-за ерунды не потревожишь.

Когда секретарь, мокрый насквозь, зашел в гостиную, чиновник молча указал ему на кресло и стал растапливать камин.

— Григорий Федорович! Я…

— Подожди. Ты сказал, что будешь через полчаса, а примчался через пятнадцать минут. Значит, у тебя есть минут десять форы, чтобы согреться, обсохнуть и привести мысли в порядок. Что будешь?

— Кофе. Без спиртного. Не до того.

— Ну, хозяин-барин. Что стряслось посреди ночи? Говори уже.

— Вас хотят «заказать».

— Ну, эка невидаль! Первый раз что ли?

— Сейчас все по-другому. Мне сказали, что заказчик готов на любые расходы. Вы понимаете, шеф, - Евсюков сделал зловещую паузу и одним глотком проглотил пол-чашки кофе. – На любые.

— Нда? Хреново, конечно. Но не смертельно.

— Это как посмотреть. Если заказчик действительно не ограничен в средствах (а тут дело серьезное и шутить не станут), и если он активно будет искать исполнителя – он таки найдет. И не одного, а двух, трех, четырех: будут посылать их, пока не добьются своего.

— Ну да. Акулы почуяли кровь. И почем нынче стоит голова управляющего бюджетом? Ну так, примерно… Не узнавал?

— Для начала предлагают десять миллионов. Дальше-больше.

— Понятно. Знаешь, а у меня возникла идея, близкая к гениальной. Готов разделить и поучаствовать?

— Готов, шеф.

— Ну, тогда потом не отпирайся. Будет сложно.

«Идея, близкая к гениальности» оказалось тяжкой для восприятия. Спустя два часа мужчины еще спорили, даже перешли на личности.

Начальник кричал, что не для того он тащил с улицы обычного шпаненка, чтобы тот оставлял его в самый решительный момент карьеры. Что кроме него положиться не на кого, что кругом уроды, дебилы и стукачи. Что политику не делают в белых перчатках, что научиться хорошо считать может и кошка в цирке, а деньги зарабатывать – вообще много ума не надо. Что только умея переступить через себя можно работать для истории, для государства. Что если Евсюков этого не понимает, то может катиться на все четыре стороны, на улицу, сдохнуть в каком-нибудь кабаке или под забором.

Секретарь отвечал, что он готов хоть сейчас в огонь, хоть пулю себе в лоб пустить ради дела, но только пусть его избавят от этого задания. Что лучше он действительно сдохнет под забором, чем пойдет на это. Что ему в начальники достался тиран и самодур, что только долгие годы совместной работы удерживали его от увольнения.

Спустя еще два часа они пили настойку пиона и вспоминали бурную молодость: Баграм, Фергану, Ташкент. Питер, Крым.

— Как у тебя, Сереж, язык повернулся предложить оставить в покое память наших ребят? Забыть их?

— Да не забыть. Я, наоборот, чтобы помнили. Просто выразился не так… Вечная им память!

Они выпили не чокаясь.

Утром начальник и секретарь вдвоем прошли в приемную. Григорий Федорович, пристально глядя на Евсюкова, спросил:

— Ты хорошо все обдумал?

Тот твердо ответил:

— Да.

— Хорошо. Мне очень приятно было с тобой работать. Не поминай лихом.

— Вы тоже.

Под удивленные взгляды посетителей и людочкин вздох мужчины обнялись. Замминистра поручил Людочке подготовить документы на увольнение своего верного помощника с текущего числа, без выходного пособия. Та не сдержалась и вскрикнула:

— Не может быть!

— Может. Господа, я прошу прощения – сегодня приема не будет. Через два часа у меня выступление и нужно согласовать много вопросов.

Пройдя в кабинет, Вересаев, даже не присаживаясь, начал обзванивать всех, с кем разговаривал вчера по проекту. Он разговаривал жестко и прямо, иногда срываясь на крик. На кого-то давил документами, которые давно должны были кануть в небытие, но лежали у него в сейфе и ждали своего часа. Кого-то стращал грехами боле свежими, но зато основательно запротоколированными и оформленными. Кого-то обещал отодвинуть от выгодной темы, а кому-то вообще кислород перекрыть. Спустя полтора часа поддержки он так и не добился, но желающих избавиться от пошедшего вразнос управляющего делами бюджета стало ощутимо больше.

Пора было ехать в Сенат.

Тезисы к выступлению он набросал уже в машине. Была все-таки вероятность – небольшая, но была – что его речь убедит депутатов принять поправку и включить в бюджет расходы на строительство портала.

Он говорил долго, почти час. Голос то гремел, то спускался до еле слышного шепота. Он говорил о великой истории, о стране, которая чудом осталась цела. О том шансе, который история дает не каждой нации – и этот шанс необходимо использовать. О том, что если господам сенаторам безразличны судьбы детей и внуков – то пусть подумают о себе и посчитают собственные прибыли от успешной реализации проекта. О том, что… Но нет смысла подробно пересказывать речь отчаявшегося бюрократа. Среди его слушателей для трети эта страна уже не была родной, а еще одна треть думала только о том, «как бы чего не вышло».

При обсуждении поправки ее просто смешали с грязью. Не дожидаясь конца голосования, Вересаев вышел из правительственной ложи, громко хлопнув дверью. Он понял, что обречен.

В приемной одиноко сидела Люда. Обычных посетителей, толпящихся и рассчитывающих на чудо, не было. В новостях освещали события в Сенате. И диктор, и комментаторы, еще пару дней назад евшие у Вересаева с рук, отпускали ехидные замечания. Некоторые уже дошли до открытой ругани в его адрес.

Точный, как хронограф, Алекс появился ровно в семь.

— Грег, мы заработали пять миллионов! Впрочем, я смотрю, тебе от этого не легче.

— Ну, почему не легче? Все таки, не лишние. Но это мелочи. Слушай внимательно и запоминай: завтра праздник, потом выходные. Наша биржа откроется только в понедельник. Тебе нужно прямо сейчас начать продавать все российские бумаги, которые есть в портфеле, в первую очередь государственные. Потом продавай без покрытия, сколько сможешь – только тихо, чтобы ничего не зашевелилось раньше времени. Завтра с утра продавай все, что сможешь, под любое плечо, чем больше, тем лучше. Около двенадцати по Москве будут новости, потом обвал. К понедельнику все подуспокоится, можешь закрываться. В первую очередь закрывай «Росмеч», потом вот по этому списку. На этом деле ты заработаешь около полумиллиарда. Через пару дней после этого тебе переведут еще двести миллионов. Как только получишь, продавай под любое плечо бумаги по этому же списку. Только надо будет вовремя остановиться, потому что к концу недели они вообще не будут ничего стоить. Все понял?

— Да… Грег, имей в виду, если от меня что-то нужно…

— Нужно. К концу года у тебя должна будет собраться более чем приличная сумма. Мне нужно будет сорок миллиардов в дело и миллиард на счет Анны. Остальное можешь оставить себе – выводи из оборота, потому что фонд я у тебя заберу. Человеку, который свяжется с тобой по поводу перевода денег, с начала года передашь все дела.

— Я не про то. У тебя точно все хорошо?

— Лучше не бывает! Давай, успевай к торгам.

Алекс, пожав плечами, ушел. Отпустив Люду, Григорий Федорович заварил себе крепкого чаю и расположился у окна. Осень подарила ему на прощание ясное холодное небо, и на черном бархате горели, перемигиваясь, ночные светила. Где-то среди них пряталась та единственная, к которой он хотел привести человечество. Та, которой ему никогда не суждено увидеть.

Он хотел связаться с Анной, но не стал этого делать, испугавшись, что даст слабину и все испортит. Так он просидел до полуночи. Потом улыбнулся своему отражению в оконном стекле и громко сказал: «Сам напросился. Назвался груздем, теперь сожрут. Хотя… - сделал паузу и подмигнул двойнику, парящему за окном, - подавятся.»

Праздничный день сначала радовал осенним солнышком, но к середине торжественной церемонии небо затянуло тучами, хлопьями повалил густой, почти новогодний снег. Присутствующие подняли воротники и начали натягивать перчатки. Детям, выступавшим без верхней одежды, разрешили накинуть пальто и шапки. Вересаев, стоя слегка на отшибе, в полуметре от прочих участников, зябко ежился. С одной стороны, стоять под пулями ему было не впервой. С другой, на войне – как на войне, лотерея. А стоять как барашку и ждать убоя, не двигаясь с места, казалось ему противоестественным. Подходил его черед, во всех смыслах. Вот сейчас девочка Лена из Магнитогорска прочитает стих и уйдет со сцены. Потом ему надо будет сделать шаг. Один шаг. Впрочем, еще можно смешаться с коллегами и незаметно исчезнуть – господи, может, так и сделать. Сомнение, до сих пор ему незнакомое, начало изнутри разъедать его. Чиновник подошел к министру культуры, как бы желая сказать ему пару слов на ухо. В это время звонкий детский голос начал читать:

— Мы знаем, что ныне лежит на весах, и что совершается ныне…

Услышав эти строки, как знак, Григорий Федорович резко успокоился и даже прекратил мерзнуть. Сомнение ушло, и вслед за десятилетней девочкой он повторял:

— … и внукам дадим, и от плена спасем. Навеки.

Смолкли аплодисменты, девочка, получившая букет и огромную шоколадку, убежала греться. Вересаев еще раз повторил для себя: «Навеки», и сделал шаг к трибуне.

Начал речь, не зная, когда его оборвут – а потому главные слова сказал сразу:

— Три миллиона жизней – это цена независимости. Мы уплатили ее. И если потребуется, уплатим еще раз. И я, как гражданин и сын своей страны, готов…

Сначала, конечно, никто не понял что произошло. Посреди речи Вересаев начал грузно оседать, упал на одно колено. Потом рухнул на рыхлую выбель свежего снега, и вокруг его головы начал расползаться багрово-серый нимб. Все забегали, засуетились – принято бегать и суетиться, когда ничего уже нельзя сделать, а на раннюю седину отставного генерал-майора падали, кружась, чистые, нарядные хлопья.

В палате за бронированными стенами, с часовыми на входе и стерильным воздухом раздавалось мерное пиканье приборов. Евсюков, уже успевший поставить на уши пол-больницы, допрашивал престарелого врача:

— Так все-таки, он жив или нет?

— Хотел бы я и сам знать ответ. Одно ранение в голову, задета кора головного мозга, одно ранение в сердце – задеты оба желудочка. Обычный бы человек давно ласты склеил, прости господи.

— Вы прекрасно знаете, доктор, что перед вами не обычный человек!

— В медицинском смысле (а других сейчас нам искать не дано) мы все обычные люди. Что-то его держит здесь, что-то не дает уйти. Что это может быть…

Тиканье приборов стало более настойчивым, и врачу пришлось прервать глубокую философскую фразу.

Евсюков одним прыжком очутился у изголовья своего бывшего начальника. Тот открыл глаза и прошептал:

— Анюта… Анечка…

Врач, бесстрастно готовящий шприц для инъекции, произнес:

— Ну вот, пожалуйста, и ответ. Зовет ее. Без нее не уйдет. А если увидит, так может и на поправку пойти. Я, знаете, всякого насмотрелся. Такого, конечно, не видел – но коллеги говорят…

Евсюков не дал ему закончить. Как змея в атаке, он выскочил из кабинета, набирая номер любимой женщины своего друга.

— Алло? Анют, я…

— Сережа, Сереженька, родной, почему вы не звонили раньше?

— Я…

— Я понимаю, что у вас телефон отключен – не до того сейчас, но мне-то, мне вы могли бы позвонить?!

— Но я…

— Как он, что с ним? Я смотрела новости, это ужасно. Я отменила концерт, еду в аэропорт. Мне никто ничего не говорит. Как он, что с ним?

Евсюков смотрел через бронированное стекло на суету в палате и думал: «Черт возьми, если бы он умирал, они бы так не бегали».

— Сереженька, почему вы молчите? Скажите правду, Сереженька, все кончено? Но этого не может быть, он же сильный. Он мне обещал, что с ним все хорошо будет, Сереженька… Почему ты молчишь?

Глядя на бурную деятельность за стеклом, секретарь вспомнил слова врача, и решился:

— Анна Генриховна, можете не спешить в аэропорт.

— Что? Как? Как – не спеши?... – несчастная женщина задохнулась на полуслове.

— Все кончено. Сами понимаете, ранение в голову, задета кора головного мозга. Плюс сердце. Можете не спешить. Не к кому. Простите.

Послышались короткие гудки, потом все смолкло.

Прошел час. Вересаев, пришедший в сознание, тихим, но твердым голосом спросил про свою любимую. Услышав, что она в Питере дает концерт, который сейчас показывают в прямом эфире, он пробормотал:

— Ну вот и все. Всем спасибо, все свободны.

Через минуту все действительно было закончено.

«Вот, я и убил своего друга. – Думал Сергей Евсюков, насквозь прокусывая себе губы, чтобы не выть от безысходной боли. – Убил второй раз, и этот второй раз был еще труднее первого.»

А в концертном зале охтинской башни Анна пыталась держаться на сцене ровно и спокойно.

— Простите меня, дамы и господа, сегодня я не смогу долго выступать. Я не буду петь праздничных песен, потому что мой концерт – мой последний концерт – будет траурным. Я бы хотела посвятить его всем, кто отдал свои жизни за нашу страну. Близким нам и далеким, нашим друзьям и далеким предкам. И сначала я хочу прочитать вам стихи – просто стихи без музыки. Стихи, написанные больше двухсот лет назад:

Я не знаю зачем? и кому это нужно?

Кто послал их на смерть недрожавшей рукой?

Только так беспощадно, так зло и ненужно

Отпустили их в вечный покой.

Осторожные зрители молча кутались в шубы,

И какая-то женщина с искаженным лицом

Целовала покойника в посиневшие губы

И швырнула в священника обручальным кольцом.

При этих словах из рук певицы выпал какой-то предмет, покатившись по сцене. Луч прожектора сместился, чтобы проследить за ним – это было простое золотое колечко. А из темноты звучал низкий чистый голос, срывающийся иногда на рыдания:

И никто не додумался просто стать на колени

И сказать этим мальчикам, что в бездарной стране

Даже светлые подвиги - это только ступени

В бесконечные пропасти к недоступной весне.

Похороны генерал-майора Вересаева продлились почти три дня: со всех концов огромной страны люди съезжлись, чтобы проститься со своим командиром, начальником или кумиром. Пасмурная Москва была белой от цветов и черной от траурных лент.

Не успевшие вдоволь наругаться, журналисты восторженно превозносили народного любимца и заступника. Генеральный прокурор, как это принято, выступил с пламенной речью о том, что лично переловит убийц и заказчиков, которых ждет суровая кара.

Но он, наверное, был удивлен больше других когда заказчиков, действительно, поймали: через пару дней в прокуратуре, в следственных органах министерства внутренних дел, в службе безопасности, и даже (видимо, для гарантии) на всех телевизионных каналах появились записи, где человек десять высших чиновников и крупнейших коммерсантов страны радостно передавали «неустановленному лицу» деньги за убийство финансиста.

Экспертиза подтвердила, что аудио- и видеозапись подлинная, без монтажа и наложений. Под давлением общественности после долгого судебного процесса все они были расстреляны.

Евсюков возглавил сингапурский фонд, который полностью проинвестировал работу РосНИИТиГ по созданию портала, и уже через пять лет весь мир облетела фотография улыбающегося русского капитан-лейтенанта, который первым провел корабль к далекой планете – и вернулся обратно, нагруженный ценнейшими образцами. Освоение далекой планеты окупилось уже через четыре с половиной года. Сергей, правда, этого уже не увидел: умер от инфаркта почти сразу после первого успешного запуска.

А на Красной площади теперь стоит еще один, неброский и спрятанный среди елочек памятник. Это небольшая серая гранитная пирамидка с медной пластиной: на ней корабль, выплывающий из яркого круга. Сверху выбита фамилия: «Вересаев». А снизу надпись: «Exegi monumentum».