XoMunkulus
№45337 "Забытые люди"

Привет!

Вы может, удивитесь, но я презираю вас! Нет-нет, мы не знакомы, у нас нет общих друзей, да и особой популярности, для такой пафосной надменности, у меня нет. Вы могли слышать обо мне по каким-то газетным статьям, которые я изредка присылал в редакцию, но мало кто запомнит очередную фамилию автора под колонкой газетного текста. Являясь для всех человеком толпы, серой бесплотной тенью в беспечной однородной массе лицемерных страстей и циничного унижения, я признаю тот факт, что все вы: богатые и бедные, злые и добрые, верные и изменяющие, плуты и правдолюбцы – всего лишь балаган, состоящий из пропахших потом костюмов и примитивных комплексов.

Я расскажу вам свою историю не для того что бы вы посочувствовали или же что бы пожалели меня. Не в качестве предостережения или упаси боже какого-нибудь идиотского совета, на который вы даже не обратите внимания. Нет. Этот маленький рассказ посвящается детям тех людей, которые работали рядом со мной. Они ставили на карту свои жизни, и шагали в абсолютной темноте по узкому мостику ради веры в свое дело и в будущее, которое они стремились создать. Но сейчас их имена приданы забвению и никто даже не вспомнит, кто спас десятки тысяч жизней, порою ценой собственной.

Быть может, вы удивитесь, но у всего есть начало. Да, я считаю сарказм оригинальным, и ничего с этим не поделать. Эта история возьмет исток не из блеска петербургских балов и пьяного распутства, не из пустынных просторов Дальнего Востока, где все больше набирал влияние японский хищник, готовый вонзить когти в агонизирующую империю, что бы полакомится куском по жирнее, и даже не из скромной крестьянской глубинки, с ее всегда одинаковыми обитателями. Нет, все начнется именно на этом маленьком и коптящем смолью во все стороны катере, лениво фланирующем по Финскому заливу, которым правит угрюмый капитан в пальто и без всякого головного убора, прочь от доков и верфей Кронштадта.

Тогда еще я, молодой выпускник медицинской академии, сидел в каюте, занимая собой от робости четвертинку стула, и боящийся хоть слово сказать этому мрачному Харону двадцатого столетия. Тот лишь косился, на очередного пассажира, хмыкая то ли от недовольства, то ли, наоборот, от какой-то приятной неожиданности.

— Сам напросился? – сурово бросил капитан

— Да – невнятно промямлил я – Это долг перед Отчизной.

Я был наивен, молод, горяч и как многие молодые люди своего времени осознавал нужду в дуновении свежего ветерка на этот берег матерых реакционеров. Позже четырнадцатью годами, февраль и октябрь расставят все на свои места, но в ту пору думать о нуждах Родины было модно.

Перед глазами вырастали массивные стены форта с множеством окон, служившими раньше амбразурами готовыми в любой момент обрасти иглами из 137 орудий, снося ураганным огнем любого не прошеного гостя с Балтики, посягнувшего на столицу Империи.

Форт “Александр Первый” стоявший посреди воды неколебимым гигантом, теперь за не именем военного применения и списания с министерства военных дел, продолжал таить в себе угрозу, много более страшную чем ту, что представляли себе архитекторы при создании своего детища. От своего второго имени он никогда не открещивался, не прятался стыдливо в кулуарах бюрократических подмостков, и гордо именовался “Чумным”. То была первая русская лаборатория по исследованию бубонной и легочной чумы, под патронажем принца Александра Петровича Ольденбургского.

На причале нас уже поджидал добродушно улыбающийся жандарм.

— С прибытием! – он шутливо отсалютовал, от чего мне стало еще больше не по себе, и быстро спросил у капитана – Вещи, письма?

— Нет! Сегодня только этот… - он кивнул в мою сторону, и молча, двинулся обратно к штурвалу.

Не прошло и трех минут, а катер с символичным названием “Микроб” уже отчаливал от небольшой пристани, провожаемый покачиванием тускло светящего фонаря.

Ворота с барельефом из двух львиных голов распахнулись, представляя перед глазами мощеный двор, с проходами к конюшням, лабораториям и ажурной чугунной лестнице ведущей наверх.

— Ты парень, не робей! Главное тут же все под богом ходим. Хочешь, не хочешь, а дружбою повязаны крепкой. Не всякая семья может похвастать! Я-то конечно здесь как седьмая вода на киселе, но сам понимаешь, имею некоторое касательство. И пусть петербуржские ханжи нос воротят, и руки не подадут! Все одно – пляска смерти. Что король, что дворник. Для местной царицы нет значения… – мужчина в жандармском мундире вздохнул, кивнув на две кремационные печи около конюшен, и жестом показал идти на второй этаж.

Пройдя по коридору мимо отдельных лабораторий-кабинетов, в одной из которых несколько чумологов в защитных костюмах препарировали мышонка, я оказался рядом с пустынной бильярдной, справа от которой была дверь в квартиру заведующего.

— Да-да, войдите! – отозвался на мой стук голос с той стороны двери…

***

Я молча просматривал историю протекания болезни Вынежкевичва. Еще полгода назад, стуча к нему в дверь, кто бы мог подумать, что сейчас я буду писать в карту такие строки:

“5  января в 1 час пополуночи температура 40,4°С, пульс 86; в 1 час 30 мин. температура 40,6°С. В 3 часа ночи состояние больного слегка возбужденное. По временам бред. На вопросы отвечает сознательно, но не всегда. Ворочается в постели и стонет. Судорожное подергивание отдельных мышц. Жалуется на головную боль и боль в правой половине груди. При поворачивании покашливает. Мокрота не отделяется.”

Мы все молились. И я, и Заболотный, и Шурупов, и Шрейбер и даже фельдшер Поплавский. Кстати, последний молился не зря: он успел подхватить заразу от Вынежкевича, но активное лечение на ранней стадии его спасло. Везунчик, нечего сказать.

Сказать вам, о чем молились доктора форта “Александр I”, которые к богу всегда были ближе, чем все священники вместе взятые? Мы просили Всевышнего лишь о том, что бы чуму изучало как можно больше людей. Это страшная болезнь, сродни войне, на которую нужно выдвигать все силы и резервы, иначе вновь может случиться не поправимое. Недавняя вспышка чумы в Ветлянке и Поволжье еще отзывалось эхом паники Европы по отношению к Российской Империи, и допускать повторения подробных инцидентов уже боле никак не было возможным. Врачи перестают быть просто людьми от медицины, они начинают влиять на мировую политику.

— Застудился я братец, холодный февраль выдался – я помню как спустя три года, Шрейбер подошел ко мне, и пожаловался на мокрую погоду в Кронштадте – Ты давай, сделай одолжение, немного подмени меня. Полежу, иначе сам понимаешь.

А спустя пару дней я уже ассистировал Брестневу на вскрытии. Печи работают не переставая, пламени всегда есть чем полакомится.

— Смелый был человек… Служил бы себе в своем полку, горя не знал – мы выпили – Левик, а ты чего за палец то держишься? Зашиб что ли, да и бледноват смотрю?

Подалевский только и смог что сглотнуть. Он вдруг понял, что поранил руку при вскрытии Шрейбера.

— Вот и моя очередь, братцы – печально улыбнулся он.

Я в который раз поражался прихотями судьбы и совпадениями рока. Второй раз человек заражался от предшественника, который умер, и второй раз он цеплялся за жизнь и ухитрялся выжить. Как некогда фельдшер, Подалевский тоже смог выстоять против страшной болезни, и продолжить нести вахту на врачебном посту.

Мы получали вакцину-лимфу мертвых бактерий чумы из крови лошадей и прочих животных – так называемую вакцину Хавкина. Хотя между собой называли это просто: “супчик”. Позже она спасла много жизней, но разве сейчас об этом кто вспомнит?

Зато мы не знали другого. Бог услышал наши молитвы и две могучие державы обратили свои взоры в сторону Yersinia pestis. Япония и Германия практически одновременно начали свои исследования.

Как это всегда бывает, когда Бог решает что-то сделать, он посылает своего полномочного представителя – Дьявола.

***

Трагичность этой истории в том, что во всем мире существовало всего две лаборатории: в России и в Индии, которые отдавали чуме все свои силы, ставя на кон самую большую ставку, ради спасения миллионов.

Честолюбцы в погонах – самая опасная хунта, среди всего населения планеты, потому что ей движет все что угодно, кроме гуманизма по отношению к жизни. Так на тех записях и докладах, которые делали обитатели лаборатории форта, выросла та часть военной медицины, о которой все человечество решило забыть, и, как это ни удивительно, забыло.

Еще со времен эпидемии во Владивостоке, врачи страны Восходящего солнца проявляли не дюжинный интерес к вирусу, на который в ужасе взирала вся Европа, занося его во всевозможные запретные военные списки.

— Вы не представляете! Это великолепно, не забываемо! Ценнейший материал! – переводчик спокойно переводил это непонятно и мелодичное наречие, в то время как доктор Гото восторженно жестикулировал и рассказывал мне об очередном своем открытии c этого карнавала тлена и скорби.

Мы возвращались с кремации Софьи Даниленко, этой жизнерадостной и по-настоящему храброй девушки, сестры милосердия добровольно записавшейся в чумной госпиталь. Паршивая, конечно, работенка. Не удивительно, что желающих прогуляться к праотцам из-за китайского отребья поедающего крыс по трущобам было не много. Одна случайная встреча с больным оборванцем, и вот осталась всего лишь черно-белая фотокарточка: миловидна женщина в длиннополом сером холстинковом платье, с черным передником и белым воротничком, левый рукав украшает повязка красного креста – вот собственно и все что запомнят потомки. Мне было противно слушать этого низкорослого господина с тонкими усиками и в очках, но еще сильнее по самолюбие бил тот факт, что если бы не его страна, вакцины и денег нам бы никто не дал. Мы, некогда нерушимая линия обороны, как форт с которым мы породнились, стали не у дел. Белые и красные. Красные и белые. Никто не знал, чем отзовется в Харбине сорок первый год.

***

Я презираю вас! И не смейте мне говорить, что я не прав. Вы тактично отведете глаза в сторону и забудете то, что не захотите вспоминать.

Есть упоение в бою,

И бездны мрачной на краю,

И в разъяренном океане,

Средь грозных волн и бурной тьмы

И в аравийском урагане,

И в дуновении Чумы.

Есть старое и самое верное средство в борьбе с чумой – бегство. И вы будет бежать от одного лишь слова, от одного упоминания о ней, предавая забвению всех смельчаков, что примут ее вызов, не страшась пламени печей крематория.

Молящиеся Богу: бойтесь. Он услышал наши молитвы. И кара за них, не заставит себя долго ждать.

***

От редактора.

Печатая этот рассказ, мы никак не могли понять, когда именно он был написан. Человек, приславший текст этого послания, сказал, что нашел его в одной из книг доставшихся ему по наследству от отца, но при этом отметил, что почерк не имеет ничего общего с рукой пращура.

При этом редакция все-таки считает своим долгом упомянуть от некоторых реалиях, до которых писатель вполне возможно не дожил.

Форт Александр I сейчас представляет собой жалкое зрелище. Трубы, ворота, герметические двери, железные механизмы были срезаны, и скорее всего, нашли свое пристанище на каком-нибудь складе цветных металлов. Повсюду черные от копоти стены. Сейчас он считается охраняемым объектом, но из не официальных источников известно, что там периодически проводятся фестиваль танцевальной транс музыки. Действительно, судьба не лишена иронии: “Пир во время чумы…”

Отряд 731, который имел штаб-квартиру в Хабрине близ границы с СССР, имеет очень печальную и долгую историю. Военные преступление многих фашистских концентрационных лагерей кажутся детским лепетом, по сравнению с тем, что творили подчиненные Сиро Исии, в исследованиях бактериологического оружия. Обморожение, иссушение, газовые камеры, тиф, чума, холера – это даже не десятая часть того, что делали с “марута”. Дословно это слово переводится как - бревно, какими считали всех подопытных людей, с которыми обращались абсолютно так же.

“Деревянное бревно, которое годится только на дрова и на столбы” – так отзывались о своих подопытных сотрудники “отряда Того” (кодовое название отряда 731). Подробнее об этом заведении, где существует даже такого понятия как “сострадание”, можно прочесть в книге Моримура Сэйити – Кухня Дьявола.

Редакция не берется утверждать, что согласна с автором письма, но все-таки испытывает некоторую солидарность его мыслям. Один лишь факт, что после войны практически никто из отряда 731 не понес соразмерного деяниям наказания, уже красноречиво дает понять, что первые строки письма, как нельзя лучше описывают потомков.