Жан Гренуй
№45369 "Будет день"

- Три миллиона жизней – это плата за независимость?!

Грайх кивнул очень серьёзно:

— Там сражались наши деды и прадеды. У меня один прадед там погиб. Зато теперь мы живём свободными. Мы благодарны тем, погибшим…

Он говорил банальности, но с такой горячностью, на какую способны только юные идеалисты. И это мне нравилось в нём тоже.

У ног каменного титана, к которому привёл меня мой спутник, лежали цветы, лишь немного увядшие. На плечи исполину ложилась тяжесть гранитной скалы, которую он удерживал от падения. Он смотрел вниз, в долину, на защищённый город, и в его лице не было ничего героического, одна усталость. Я с лёгкой грустью отметил чистоту и ухоженность мемориала. Хорошее место, не хотелось уходить, но поиски мои ещё не принесли результата, а время почти вышло. Я тронул Грайха за плечо. Он понимающе кивнул:

— На набережную?

— Да, теперь на набережную…

Этот день начался прекрасно - я выспался. Больше того, я проснулся на мягкой, чистой постели в просторном гостиничном номере. Среди вещей нашёл коммуникатор, который тут же отключил, документы, увесистый бумажник… Солидная пачка голубоватых купюр обещала исполнение любых мирских желаний. Горячий душ и завтрак окончательно уверили меня в том, что впереди «день личной независимости».

Карту города я купил в газетном киоске, который приметил из окна, там же взял путеводитель. Юная газетчица – большие очки на вздёрнутом носике – улыбнулась, протянув тонкую брошюру с вокзальными часами на обложке. Я поймал отражение в круглых стёклах и невольно улыбнулся в ответ. Сегодня я – немолодой, респектабельный турист: моложав и подтянут, строго одет и гладко выбрит. Даже седина меня сегодня красит. А видела бы ты меня вчера, девочка…

Вчера я начал день в каторжном бараке, на жёсткой доске, измождённый, высушенный, выкрученный, и первым делом отпустил проклятье небесам. Рядом со мной вставали такие же выжатые, истёртые, изъязвлённые люди, пропитанные запахом каторги, духом бесславных смертей, быстрых и медленных, от болезней, усталостей, дешёвой и грязной работы, дешёвых и грязных ссор. Весь день я держал в голове одну-единственную мысль, единственную цель. Я ходил, как все, работал, как все, держался, как все. Как все, прятал глаза от надзирателей. Кое-кто отпускал шутки по поводу моей необычайной сдержанности – плевать. Мне надо было дожить до вечера во что бы то ни стало, и ради этого я готов был терпеть, молчать, отводить глаза. Даже надзиратель Гервеций, в каждом движении лица которого отражалось личное отношение ко мне, не смог найти ничего, к чему можно было придраться. Я сжимал зубы, молчал, отводил глаза и проникался жалостью к тем, кто окружал меня, даже к хромому Гервецию, прах его забери, даже эту косорылую свинью я жалел. Он оставался там, его каторга не кончалась, а мне… Мне надо было дотянуть только до вечера.

— В первый раз в нашем городе?

Голос рыжеволосой продавщицы вернул меня в день сегодняшний. Про себя я нарёк её Мэри-Энн, сам не знаю, для чего и почему.

— В первый. Давно всё хотел у вас побывать.

Моя маленькая ложь была вознаграждена ещё одной признательной улыбкой:

— Обязательно сходите на набережную, - дружески напутствовала меня девушка, передавая горсть розоватых монет. – Не пожалеете.

Массивные часы на моём запястье показывали начало десятого. Неширокая улочка, на которой я стоял, в этот час была безлюдна и тиха. Солнечный свет с трудом проникал сюда меж домами, неловко освещая крыши, тускло отражаясь в запылённых чердачных окнах и клочьями задерживаясь на верхушках незнакомых деревьев. Ветви, которые я едва не задевал головой, были щедро усыпаны мелкими бледно-розовыми бутонами. От земли потянуло сыростью, артрозные суставы отозвались ноющей болью. Я поплотнее запахнул ворот и неспешно двинулся в сторону проспекта, откуда доносились звуки редких проезжающих машин.

На углу обнаружилась кофейня, эпатажно-броская снаружи, но удивительно уютная внутри. Устроившись на мягком кресле у окна, я дождался кофе, раскурил нашедшуюся во внутреннем кармане плаща трубку и развернул карту. Городок, в который меня занесло на этот раз, раскинулся вдоль губы крупного озера, широкие проспекты карабкались на лесистые холмы и скатывались к воде. Из путеводителя я узнал, что нахожусь «в самом сердце Конахской Республики – в древнем городе Витезславле, издавна славном мастерами-кораблестроителями и другими народными промыслами». Это мне было неинтересно, я пролистал ещё с половину страниц и добрался до короткого списка местных достопримечательностей. Здесь я тоже не нашёл того, что искал, но сильно не расстроился, просто отметил на карте вскользь упомянутые неизвестным составителем точки туристического притяжения.

Допив кофе, я вышел на улицу. Солнце разливалось по небосводу, перехлёстывало через края и стекало вниз, заполоняя собой всё окрест. Сперва я решил поболтаться по городу в своё удовольствие, но вскоре устал от света, подыскал скамью в тени раскидистого дерева, опустился на неё и прикрыл глаза. И снова на меня обрушились воспоминания о Ларе.

Тридцать девять, нет, уже сорок – сорок дней назад я проснулся в объятьях молодой жены, в объятьях моей Лары. Её тёмная голова лежала у меня на груди, а её пальцы сплетались с моими. Просыпаясь, я вначале почувствовал её запах, самым краем сознания, и сжал её крепче, чтобы не упустить сокровище, подаренное судьбой.

Лара была совершенством, моим совершенством. Она была прекрасна, от кончиков длинных, чёрных ресниц, до округлых, мягких пальчиков на ногах, которыми она, дразнясь, проводила мне от щиколотки к колену и выше, а потом смеялась, довольная, звонко, задорно, когда я бросался на неё диким зверем. Она смеялась, когда я покрывал поцелуями её шею, волосы, лицо, её тёмные глаза, руки, плечи и грудь, но смех быстро сменялся тяжёлыми вздохами, а после – всхлипами и стонами, когда я любил её, яростно, страстно, исступлённо, укрощая её, усмиряя, подчиняя и торжествуя. Когда она билась подо мной, задыхаясь от счастья, я был счастлив вместе с ней, я был счастлив больше неё. В изнеможении она целовала благодарно мои руки и гладила царапины, оставленные её коготками, а я снимал губами слезинки, выступившие в уголках её глаз.

Она любила меня, она была моей, и я послал ко всем чертям одноглазого Вечидолле, хозяина цирка. Я кричал, что не выйду под купол, даже если от этого будет зависеть судьба всего мира. Он решил, что я пьян, и я не стал его разубеждать. Сошлись мы на том, что я - живой человек и имею право на слабости, а он, человек дела, – имеет право на компенсацию ущерба.

А ночью в нашу дверь замолотили гвардейские сапоги. Именем герцога мне приказывали открыть, и моя мужественная Лара нагого вытолкала меня в окно, сунув в руки охапку одежды, шёпотом умоляя скрыться, бежать, взяв с меня обещание встретиться с ней назавтра, около полудня, в харчевне старого Рубилы Дотти. И я, ошеломлённый, потерянный, послушно бежал, не разбирая дороги, пока не нашёл себе приют под мостом, где отдышался и пришёл в себя. Когда я понял, что случилось, я расплакался, как ребёнок. Я выплёвывал в рыдания всю ненависть к этому миру, к его изуверской, немыслимой несправедливости. Я дал себе слово не спать, я клялся страшными клятвами и продержался почти до самого рассвета, когда меня сморил тяжёлый, беспокойный сон.

— Вам плохо? – надо мной склонился молодой, плечистый парень. В его острых синих глазах засело беспокойство.

— Нет-нет, - поспешно покачал головой я, хотя у меня действительно неожиданно заныло сердце. – Нет, у меня всё в порядке.

— Может быть, вам нужна помощь?

Я посмотрел на него внимательно. Крепкий парень, должно быть, спортсмен. Через плечо перекинута лёгкая сумка, из которой торчат тетради. Искреннее беспокойство обо мне, пожилом человеке, которого он видел впервые, отражалось на его открытом лице.

— Да, - ответил я, - да, мне нужна помощь. Как вас зовут, молодой человек?

— Грайх, - представился он и протянул руку.

— А меня Фил Коннерс, - повторил я дежурную шутку, которую некому было оценить.

Грайх легко согласился побыть моим провожатым – у него в распоряжении было несколько свободных часов. Когда я заикнулся о деньгах, он горячо возразил, что ему в радость показать приезжему человеку самые интересные места родного города, особенно из тех, что не отмечены в путеводителе. Парень оказался истым патриотом маленького Витезславля. Казалось, он знал историю каждого дома, каждого ручья, каждого пня в этом городе, каждого булыжника его мостовых, каждого стёклышка его витражей. Поначалу сдержанный, постепенно он расходился всё больше и больше, говорил быстро и вдохновенно, и я начал опасаться, что мы никогда не обойдём этот город, останавливаясь у каждой исторической колоды, но солнце повернуло на убыль, и Грайх заторопился:

— Я бы вам ещё много чего показал, но обещал сегодня к маме заехать вечером, - смущённо признался он. И с надеждой спросил: - Может быть, завтра?

Я с сожалением покачал головой:

— Увы, завтра меня здесь не будет, друг мой.

Он пожевал губу и решительно тряхнул ершистой головой:

— Тогда к защитникам республики – и на набережную.

В конечную точку нашей обзорной экскурсии мы прибыли почти к закату. Покраснелое солнце обрюзгло волокло свои размазанные телеса навстречу рябому отражению. Грайх вёл меня сквозь выставку авангардных скульптур, подаренных городу в разные годы союзниками по старой войне, как правило, к очередной годовщине победы - вёл, не слишком задерживаясь.

— Вот, - с гордостью указал он наконец. – Вот это я ещё хотел вам показать.

Я почувствовал, как ладони покрылись потом, а по хребту пронёсся табун диких, необъезженных мурашей, втаптывая дрожь в самые кости, в мясо, в кровь, бешено застучавшую в висках. Огромными, раскосыми глазами на меня смотрел двухметровый чёрный идол, на груди которого, напротив сердца, жадно раскрываясь миру, белело огромное ухо.

— Это Матоахурья, - тихо сказал Грайх. – Он настоящий, ещё с древних времён сохранился, когда конахи поклонялись таким… Матоахурья исполняет желания. Надо прийти к нему, только после захода солнца, и прошептать своё желание на ухо.

Я перевёл дыхание, облизнул сухие губы и небрежно полюбопытствовал:

— А твоё желание он уже исполнил?

— Нет, что вы, - Грайх неожиданно покраснел. – Я вообще не верю в это. Это же сказки! Но даже если бы верил… Понимаете, так говорят: Матоахурья исполняет только одно желание человека в жизни. Любое, но только одно, и… В общем, откуда нам знать: может быть, то, что сейчас кажется самым важным, потом будет уже всё равно, когда придёт что-то действительно серьёзное. Если бы знать, что твоё желание – самое важное в жизни, наверняка. Но ведь этого нельзя знать, правда?

Он заглянул мне в лицо, и я понял, что этот вопрос мучит его давно, слишком давно, и от меня, человека, умудрённого годами жизни, он ждёт ответа, ждёт всерьёз. Ведь действительно, кому и знать этот ответ, если не пожилым? Странно, неужто у пацана нет деда?

— Да, - сказал я ему как можно увереннее. – Да, никогда нельзя знать, как повернётся жизнь. И какое желание будет твоим заветным завтра или через год – нельзя.

Грайх умчался к матери если не счастливым, то крайне довольным. При прощании я ещё раз попытался вручить ему денег, а он, конечно же, отказался, и тогда я подарил ему трубку, потому что не мог отпустить с пустыми руками, а сам остался на набережной, дожидаться заката.

Ждать осталось совсем немного. Солнце уже зачерпнуло озёрной воды и обречённо шло ко дну. Отблагодарив Грайха, я опрометчиво лишил себя табака и теперь не знал, чем занять руки. Чтобы хоть как-то отвлечься, спустился к самой воде - на песчаном берегу валялись выброшенные волной голыши.

Через мой родной город текла речка, на которой мы мальчишками проводили большую часть своего свободного времени. Такими же голышами мы запускали «блинчики», на спор, у кого больше выйдет. Нечасто, но и я бывал победителем. Набережная у нас тоже была, но не мощёная, а деревянная.

Без малого год назад Андрюха, который в очередной раз проезжал из Москвы в Барселону через наши гребеня, буквально на один денёк задержавшись у родителей, вызвонил меня и чуть ли не за галстук вытащил из конторы, чтобы выпить со мной пива на нашем «Бродвее».

— Серёга, - орал он, пьянея быстро и неумолимо, - Серёга, там такая тоска! Там смертная тоска, невыносимая! – И полез купаться в Быстринке.

А я смеялся, я хихикал до пьяных слёз, давился смехом, выкашливал его и никак не мог остановиться, потому что я-то знал, что такое невыносимая тоска, когда ты точно знаешь, каким будет твой завтрашний день, потому что он ничем не отличается от сегодняшнего, и от вчерашнего, и от послезавтрашнего. Твои дни похожи между собой, как серые, истоптанные портянки – так же бесконечно тянутся и так же заматываешься в них, и каждый проживается в ожидании вечера. И когда не до конца протрезвевший после купания Андрей подволок меня к торговке предсказаниями, незнакомой пышнотелой тётке в нелепом скоморошьем костюме, я точно знал, какое желание у меня самое заветное.

— Тво-я мо-лит-ва у-слы-ша-на, бе-ре-гись, - прочла по слогам толстуха.

Андрей одобрительно хлопнул меня по плечу:

— Знойная баба тебе попадётся! От баб всё зло, Серёга, попомни мои слова! – и потянул меня за водкой.

На следующий день моё желание исполнилось.

Я привык. Не сразу, конечно – в самом начале каждое новое утро давалось мне тяжело. Но привык я пугающе быстро, вскоре мне даже понравилось ежедневно просыпаться в чужом теле, в чужом мире, в чужой жизни. Бывали дни тяжёлые, как вчерашний, но были и такие спокойные, как сегодня. Я попытался найти систему, но очень быстро забросил это занятие. Системы не было, мирозданию было плевать на меня, что бы я ни делал. Похоже, я использовал свой единственный шанс привлечь к себе высочайшее внимание. Когда меня впервые занесло в женское тело, я пережил настоящий шок, но со временем привык и к этому. Я даже научился получать какое-то удовольствие в происходящем, приучился наблюдать, угадывать чужие ожидания, лгать, хитрить, изворачиваться. В конце концов, что от меня требовалось? Дотянуть до вечера, всего лишь до вечера… Сорок дней назад всё изменилось.

Шум из кустов доносился нехороший. Чертовски некстати это, ребята, совсем некстати. И до чего нелепо в этом городе, с чистыми улицами, добродушными горожанами, чтимыми памятниками. Промелькнуло малодушное желание пройти мимо тихо. Какое мне дело, в конце концов? Да, я никогда не был героем, что с того? Меня нет в этом мире, я здесь гость, всё, что мне нужно – закончить этот день.

Девчонка, взвизгнув, дёрнулась и вылетела в тусклый фонарный свет. Очков на ней уже не было, на вздёрнутом носу алела царапина, а рыжие кудри изрядно растрепались. Мэри-Энн, девочка из газетного киоска, умеющая улыбаться незнакомцам, как старым друзьям.

Шпанят было трое, но мне надо было только задержать их, выиграть немного времени, и мне это удалось. Конечно, я сегодня не в лучшей форме, и сказался долгий день, проведённый на ногах, но они не ждали нападения, и первые несколько ударов не пропали даром. Когда они свалили меня и били ногами, боли я не чувствовал, мне было уже всё равно – рыжая дурочка должна была убежать достаточно далеко, чтобы быть в безопасности. Да и запала им хватило ненадолго, должно быть, сообразили, что вскоре за ними могут явиться.

Боль пришла, когда они сбежали - резкая боль в груди ударила в тот момент, когда я попытался встать. Я сел, перевёл дыхание и снова встал. Идти было можно. Дыхания не хватало, я шатался от дерева к дереву, с усилием втягивая воздух в лёгкие. Рубаха вымокла кровью, но мне было плевать и на это. Последние несколько метров я прополз на четвереньках, прежде чем привалился к черному столбу, обнял его, как брата, и чуть не потерял сознание.

Матоахурья смотрел на меня своими внимательными раскосыми глазами, в глубине которых мне померещилось сочувствие, заглядывая в самую суть. Приподнявшись на колене, я прижался щекой к холодному уху древнего бога, прошептал своё заветное желание и осел на сырую, росную землю.

Голова становилась всё тяжелее, мысли спутались. Надо спать, сказал я себе. Надо заснуть, а когда я проснусь – будет новый день, в котором всё может быть.

— Матоахурья, - сказал я сквозь дрёму, - если не станешь выполнять моё желание, тогда об одном прошу: оставь её в покое.